Do you like scars? Do scars make the man? Do you want me wounded and hardened? My head in the sand? My fists up in defiance Is that what you understand?
В квартире темно и душно. Барба не зажигает свет и не открывает окон. Наоборот, задергивает тяжелые шторы, чтобы пространство вокруг него погрузилось в полную тишину и чернильную темень. Но этого недостаточно. Ему хочется ничего не видеть и не слышать — не думать. Барба садится на диван — на ощупь. Но уже через пару минут начинает различать: в темноте — очертания мебели, в тишине — отголоски городского шума, который в Нью-Йорке ничем не заглушить. На журнальном столе стоит коробка с вещами из офиса окружного прокурора и смутно белеют бумаги — какие-то прецеденты, протоколы перекрестных допросов, которыми он пытался хоть немного успокоить мятущийся мозг перед финальным заседанием. Сейчас даже просто брать их в руки кажется чем-то немыслимым, если бы у Барбы был камин — он бы кинул их в огонь. Он бы, наверное, выстелил ими пол, чтобы пламя покрыло собой все пространство этой проклятой квартиры, взобралось вверх по шторам, облизало потолок — и не оставило после себя ничего в этом импровизированном ритуале очищения. Искупления. Но камина у Барбы нет и никогда не было, а в церковь он перестал ходить много лет назад, а, значит, никакого искупления. Оправдания. Виновен, ваша честь, даже несмотря на то, что присяжные решили иначе. Барба знает, что в холодильнике нет еды — он не помнит, когда покупал ее в последний раз. Это не страшно, он давно уже не чувствует голода, вместо этого его постоянно тошнит. И кончики пальцев пронизывает противным холодом. Но на это у Барбы есть проверенный способ согреться. Нетвердым шагом, периодически натыкаясь в темноте на острые углы, он проходит на кухню. Здесь шторы полупрозрачные, и Барба без труда может разглядеть нужный шкаф. Стеклянный стакан стукает о столешницу. Налить себе на два пальца скотча он мог бы и в полной темноте. Он прекрасно знает, сколько секунд нужно держать бутылку над стаканом, и может определить уровень жидкости по звуку. Сомнительное достижение, но в конечном итоге самое полезное из всех. Скотч обжигает горло. Барба решает не возвращаться на диван. Он просто садится на холодный кухонный пол и откидывает голову на дверцу шкафчика. Ручка противно давит в районе затылка, но, ей-богу, это такая мелочь. Зато внутри наконец становится тепло. Барба не знает, сколько проходит времени, он не проверяет ни часы, ни телефон. Тот периодически начинает вибрировать в кармане пиджака, там, должно быть, уже штук двадцать пропущенных вызовов, сообщений и того больше. Он не знает, что ответить всем этим людям и что они хотят от него услышать. О чем тут вообще можно разговаривать? В его сознание словно напихали ваты, по стенам мелькают огни проезжающих машин, и Барба следит за ними взглядом, сглатывая горечь. Он не знает, что делать дальше. Минуты тянутся друг за другом, густые и вязкие, мутные, бессмысленные. На краткий миг Барбе кажется, что так теперь будет всегда. А потом раздается стук в дверь. И это настолько неожиданно, что Барба даже не сразу понимает, что это значит. А когда понимает, чувствует вспышку горькой злости — он искренне надеялся, что у знакомых хватит такта не трогать его в ближайшее время. Но стук повторяется, и Барба с трудом поднимается на ноги. Его ведет в сторону, и он опирается о столешницу — похоже, алкоголь ударил в голову сильнее, чем ему казалось. До двери всего пара метров, но преодолеть их очень сложно. Не заглядывая в глазок, Барба с раздражением распахивает дверь. Такт. Ну конечно. За дверью стоит Кариси, и уж кому-кому, а ему такта точно не отсыпали при рождении, можно было и догадаться. Он стоит и смотрит — внимательно, цепко, с беспокойством; окидывает взглядом, и Барба даже думать отказывается о том, как должен сейчас выглядеть, после полбутылки скотча и нескольких часов сидения на полу. С другой стороны, странно было бы ожидать от него веселую вечеринку в честь оправдательного приговора. Кариси ничего не говорит, просто просачивается в квартиру и сразу же идет прямиком на кухню. У него в руках большой пакет с продуктами. Слова возмущения застывают у Барбы на губах, он заторможенно смотрит, как Кариси достает и выставляет на столешницу пачку макарон, овощи, томатную пасту, оливковое масло. Как он по-деловому заглядывает в шкафчики, все так же не зажигая света всматривается в темноту и достает оттуда кастрюлю, сковородку и даже дуршлаг. Барба не может вспомнить, откуда у него дуршлаг. А когда Кариси бросает на него взгляд — какой-то простой и обыденно озадаченный, Барба понимает, что так и не закрыл дверь. Он наконец ее закрывает и пользуется мгновением, чтобы пару секунд постоять к Кариси спиной, прислонившись лбом к прохладному дереву. А потом разворачивается и понимает, что без полоски света, падающей из коридора, для непривычного взгляда на кухне стало совсем темно, и Кариси растерянно застыл с чайником в одной руке. Вторую он протянул вперед к раковине, но дотянуться до крана не успел. Барба на мгновение обреченно вздыхает, а потом зажигает на кухне свет, морщится и прикрывает глаза рукой. Почти наощупь доходит до стола и опускается на стул. По случайному звяку он понимает, что оставил бутылку со стаканом на полу и Кариси, похоже, задел их ногой. Мгновение спустя они опускаются перед ним на стол. А еще через пару секунд рядом появляется и второй стакан. Кариси разливает скотч, поднимает руку в немом тосте и выпивает все одним глотком. Барба не понимает, за что тут можно пить, но ему, по сути, все равно. Главное — пить. На плите шумит чайник, шкворчит в сковороде лук, пахнет базиликом и томатами. Кариси заставляет его съесть целую тарелку пасты, после чего Барба вдруг чувствует усталость — настолько огромную и всеобъемлющую, что она наползает на него, как усыпляющий газ, грозясь выключить сознание прямо за кухонным столом. Его хватает только на то, чтобы дать Кариси одну из своих пижам, переодеться самому и рухнуть на кровать, позволяя темноте сомкнуться над головой. Наутро Кариси уже нигде нет, о его присутствии напоминают только аккуратно сложенная пижама на диване и остатки вчерашней пасты в холодильнике. Барба ест ее холодной прямо из контейнера. Пижаму он не убирает — он вообще обходит диван и заваленный бумагами стол по дуге. И не только их. Он не переодевается с ночи, не подходит к окнам, не вынимает телефон — который все еще периодически вибрирует, а, значит, пока не сел. День тянется и тянется, бесконечный и пустой, тяжелый и душный, и в конце концов Барба забирается в кровать и накрывает себя одеялом с головой — ему просто нужны темнота и тишина, почему это так сложно. Просыпается он от стука в дверь. Вначале ему кажется, что это продолжение беспокойного сна, но стук повторяется. Сознание отказывается функционировать, голова болит тупой гулкой болью, которая тяжелым крошевом оседает в затылке и путает мысли. Барба с трудом садится на кровати и трет виски, глаза, лицо, пытается стряхнуть с себя зыбкое оцепенение. В дверь снова стучат. Он идет по квартире как есть, босиком. Открыть замок получается только со второго раза. За дверью Кариси, и он опять не спрашивает разрешения, а просто просачивается в квартиру так, словно они договаривались о встрече. В его руках пакет с продуктами и кофр для костюма. На этот раз он готовит лазанью. Барба механически ест и словно жует лист картона, его тошнит с самого утра и это почти обидно, потому что он ни разу в жизни не ел домашнюю лазанью. Но, кажется, его просто выключило, как перегоревшую лампочку. Свет режет глаза, поэтому, закинув в себя последний кусок, Барба отползает в дальний угол гостиной, садится на стул у стены, туда, куда не доходит полоска электрического света. Кариси убирает остатки в холодильник, моет посуду и переодевается из костюма в пижаму — все это молча. Барбы он нисколько не стесняется, снимает галстук, потом пиджак, вешает его на спинку стула. Выдергивает рубашку из-за пояса брюк, неторопливо расстегивает пуговицы, снимает ее с себя, и Барба отстраненно смотрит на то, как перекатываются мышцы под гладкой кожей. Смотрит взглядом стороннего наблюдателя и ничего не чувствует. Словно Кариси находится за плотным пуленепробиваемым стеклом. Тот натягивает на себя футболку и снимает брюки. На нем плотные белые трусы с широкой резинкой. У Кариси красивая задница и длинные худые ноги. Пижамные штаны Барбы ему коротки, аккуратные щиколотки остаются неприкрытыми. Кариси садится на диван, затем ложится, откидывается головой на подлокотник и слегка морщится. И тут Барба понимает, что не дал ему ни подушки, ни одеяла. Как же он спал эту ночь? Это выводит его из оцепенения, и он идет в спальню и достает из комода постельное белье и принадлежности, несет их Кариси. Тот благодарно улыбается, у него очень теплые глаза. Барба не может заставить себя улыбнуться в ответ. Он уходит обратно в спальню, ложится на кровать и накрывается одеялом с головой. Наутро во рту сухо и противно, и Барба идет чистить зубы. И случайно цепляется взглядом за свое отражение в зеркале: под глазами тени, волосы всклокочены, на щеках щетина. Он смотрит на себя с презрением, выключает воду и возвращается в постель. Надо только дотянуть до вечера. На этот раз он не спит — дрейфует где-то на грани дремоты, где мысли обретают объем и форму, становятся осязаемыми, обретают власть и силу. Он видит перед собой ребенка и хочет воткнуть в него иглу от капельницы, потому что кто-то ее выдернул, и она лежит рядом на одеяле и капает раствором на ткань, а значит, ребенку больно, очень больно без лекарства. Он тянется к игле, примеривается к катетеру, втыкает и тут же дергается от того, как прошивает все его тело — игла на всю длину входит в его собственную руку. Дергается и просыпается. В квартире темно и тихо, желудок Барбы подводит от голода. Он выползает на кухню и ест холодную лазанью, стараясь не обращать внимание на тошноту. Следующие несколько часов он ходит по квартире, как запертый в клетку зверь. Ему малодушно хочется закрыть руками уши, но это не поможет не слышать собственных мыслей. В тишине квартиры они становятся особенно громкими. Телефон, кажется, все-таки сел, ну или, может, люди наконец-то поняли, что он им не ответит. Барба не знает, сколько сейчас времени, последний раз он смотрел на часы несколько дней назад. На самом деле, он вряд ли смог бы сказать и какой сегодня день, если бы его спросили. Однако, когда шум города за окном становится тише, а Кариси все еще нет, Барба перестает ходить по квартире. Некоторое время он потерянно стоит в темноте, не понимая, что ему делать, а потом идет к кухонному шкафчику и достает бутылку скотча — это еды у него может не быть, а алкоголя хватит на ближайшую вечность. К тому времени, когда раздается стук в дверь, Барба уже пьян. Барба пьян и почему-то зол. Он распахивает дверь с ненужным усилием, и она гулко стукает о стену. Кариси выглядит очень усталым. Тусклые коридорные лампы отбрасывают на его лицо глубокие тени, невыгодно подчеркивая мешки под глазами. Кариси выглядит ужасно. Он натыкается на взгляд Барбы и сразу тушуется, опускает глаза в пол. — Прости, — тихо и хрипло говорит он, и Барба вздрагивает от звука его голоса, он словно из другой жизни; за эти дни он так привык к тишине, сросся с ней, что даже такая громкость кажется оглушительной. — Тяжелое дело, не мог вырваться раньше. Злость откатывает так же быстро, как накатила, и Барба чувствует себя обессиленным, словно своей приливной волной это чувство смыло все сваи, на которых он держался. Из последних сил он доходит до кухонного стола и тяжело падает на стул, пряча лицо в ладонях. Смотрит на мир через решетку пальцев и не понимает, действительно ли смог избежать тюрьмы. Что-то непохоже. Кариси сам закрывает дверь. На этот раз у него с собой только бумажный пакет из ближайшей круглосуточной лавки. Там замороженная готовая еда — две упаковки, — которую Кариси торопливо разогревает в микроволновке. Барба ее ест, и на этот раз гораздо проще смириться с тем, что еда на вкус как картон, потому что это недалеко от истины. Барба ест и запивает скотчем. Кариси не пьет, только смотрит больными глазами, и от этого в скотче хочется попросту утопиться. За вечер выпито много, в голове туман и ноги держат плохо, поэтому Кариси помогает ему добраться до спальни, аккуратно придерживая за локоть. Негромко интересуется, помочь ли ему умыться, но Барба раздраженно отмахивается. Ему хочется просто закрыть глаза и перестать существовать. Он опускается головой на подушку и ускользающим сознанием отмечает, как сверху его накрывают одеялом, подтыкают края. Так и продолжается. Дни похожи один на другой, они сливаются в однообразный серый поток, который крутит и несет Барбу куда-то, где нет причалов и гаваней. Кариси приходит каждый вечер, готовит еду, моет посуду, выбрасывает мусор. Пару раз заставляет Барбу принять душ и поменять пижаму. Запускает стирку. Говорят они мало, точнее, говорит только Кариси, иногда неловко шутит и явно чувствует себя не в своей тарелке, нарушая плотную, душную тишину. Он ни словом не упоминает то, что произошло, не затрагивает в разговоре общих коллег — бывших коллег. Он максимально аккуратен. — Мне нравится твоя борода, — однажды с улыбкой говорит он. — Подумай, может ее оставить? Он не ждет ответа, никогда не ждет ответа, а Барба думает, что с растрепанными волосами и отросшей бородой выглядит как похмельный лесоруб. И на следующее утро бреется. Телефон он так и не включает. И какое-то время ждет, что все жаждущие рано или поздно придут ломиться к нему домой, как Кариси, но этого все не происходит и не происходит. В конце концов, Барба думает что, может быть, Кариси как-то связался и с Ритой, и с его матерью, успокоил и отговорил. Насчет Лив он не сомневается, она-то точно в курсе. Мелькает мысль, что, возможно, именно она и направила к нему Кариси с самого начала, и почему-то отзывается внутри горькой досадой. Но однажды Кариси не приходит. Его просто нет. И, судя по ощущениям, нет уже целую вечность. Вначале Барба ходит по квартире. Потом сидит за кухонным столом и смотрит на входную дверь. Потом, ведомый непонятным порывом, пересаживается на диван — и это странно, потому что он не сидел на этом диване уже очень давно, и тот ощущается чуждо. Журнальный столик чист, Кариси на второй же день собрал с него бумаги и куда-то переложил, Барба не интересовался, куда. Да хоть бы и выбросил. Барба откидывается на спинку дивана и кладет руки по обе стороны от себя ладонями вниз. Левой рукой он ощущает ткань пижамы. Сжимает пальцы, подтаскивает к себе и поднимает к лицу, утыкается носом и делает вдох — пижама пахнет Кариси. Он сжимает ткань обеими руками, забирается на диван с ногами и ложится головой на подушку. А вдруг с ним что-то случилось? Через некоторое время Барба не выдерживает. Встает с дивана и идет в спальню, где на спинке стула все еще висит тот пиджак, в котором он был на финальном слушании. В кармане разряженный телефон. Найти зарядку удается не сразу. Барба втыкает ее непослушными пальцами и ждет. Несколько минут, пока телефон не моргает логотипом, кажутся вечностью. А потом начинают сыпаться уведомления, бесконечным потоком. Барба раздраженно смахивает их, даже не всматриваясь. Он идет в контакты и ищет номер Кариси. Проще всего было бы позвонить, но он все еще не может заставить себя разговаривать, поэтому набирает сообщение: «Ты где?». На часах два часа ночи. Ответ приходит практически мгновенно: «Смотрите-ка, кто вспомнил пароль от телефона». Барба вспыхивает злостью, такой ответ его категорически не устраивает. «Ты не ответил на вопрос». Вместо ответа раздается стук в дверь. Когда Барба открывает, его ноздри раздуваются от едва сдерживаемой ярости. Кариси хитро улыбается, а Барбе очень хочется его ударить. Естественно, он этого не делает. Только резко разворачивается и уходит в спальню, крепко сжимая в руке телефон и громко захлопывая за собой дверь. И только позже понимает, что на кровати лежит пижамная футболка Кариси. Он ее не возвращает. На следующий день Барба просыпается все таким же злым. Ярость клокочет у него внутри искрящимися углями, скручивается упругой пружиной. Он не выходит из спальни, не открывает дверь. Судя по звукам, у Кариси сегодня выходной. Он ходит по квартире, что-то двигает, готовит еду — пахнет чем-то смутно знакомым, и у Барбы подводит желудок, но он принципиально не собирается выходить ни на завтрак, ни вообще. Зато перебирает все пропущенные звонки и сообщения, коротко отписывается мами и Рите — удивительно, но ни одна из них не звонит в ответ. Обе отвечают почти сразу и явно сдерживаются, чтобы не спугнуть. Барба раздраженно фыркает и начинает листать новости. Через некоторое время раздается тихий стук в дверь. Барба молчит. Кариси прокашливается: — Я приготовил завтрак, не хочешь поесть? Внутри у Барбы бурлит возмущение и очень хочется сказать что-то колкое про курицу-наседку, но привычка молчать слишком сильно въелась в него за последнее время. — Барба? Он сидит на кровати и смотрит в стену, шумно дышит и крепко сжимает зубы. Перед глазами пляшут белые искры, и он понимает одну простую вещь — если он сейчас не ответит, Кариси может набраться наглости и открыть дверь. Выдавить из себя слова очень сложно, но необходимо. — Я не голоден, — это звучит хрипло и непривычно даже для его собственных ушей. Он совершенно отвык от звука своего голоса, от того ощущения, которое возникает в горле, когда там формируются слова. Его язык неповоротлив и бесполезен. Но он справился. Кариси отходит от двери. Барба медленно выдыхает и чувствует мурашки в основании шеи. Ему становится легче дышать. К тому времени, как он дочитывает новости за неделю, злость постепенно отступает. Желудок урчит. На кухне шумит вода, наверное, Кариси моет посуду. Какого черта он просто не уйдет, весь день тут сидеть что ли собрался? Какого черта Барба не может выйти на собственную кухню? Какого черта? Он снова вспыхивает гневом и открывает дверь. Квартира светлая и чистая, пахнет едой, Кариси в фартуке моет посуду. Откуда, бога ради, он взял фартук? Он в джинсах и футболке, его волосы не уложены гелем и кудрявятся на затылке. Барба чувствует, как его гнев плавно трансформируется во что-то другое, такое же колкое и жаркое, но более тягучее, обволакивающее. А потом Кариси поворачивается к нему лицом, дергает головой, откидывая со лба непослушные прядки, его руки в пене, а фартук... Барба чувствует, как его брови сами собой ползут вверх. На его фартуке написано «Kiss the cook». Кариси прослеживает направление его взгляда, сам смотрит вниз себе на грудь и вдруг заливается ярким румянцем. Барба склоняет голову к плечу, рассматривая его жадно, с каким-то натуралистическим интересом и вдруг чувствует, как его губы растягивает невольная улыбка. Это непривычно, потому что не улыбался он, кажется, еще дольше, чем не разговаривал, губы напряженно подрагивают, но у Кариси покраснела даже шея, и это просто чудо, что такое. — Это... это не то, что ты... мне сестры подарили, — пытается оправдываться Кариси, и какая же это нелепая ситуация. И внезапно все становится гораздо проще. Барба ухмыляется и садится за стол. Кариси, все еще покрытый пятнами румянца накладывает ему какое-то рагу. Кажется, он пытался изобразить что-то из кубинской кухни, но получилось у него не очень. Рагу, как ни странно, вкусное, и это лучшая новость за сегодня, потому что Барба успел до чертиков устать от картонного привкуса и горечи крепкого алкоголя на основании языка. Кариси вначале тоже садится, потом подскакивает, чтобы снять фартук. Комкает его в руках, не зная, куда пристроить, и в результате кладет в углу столешницы. Барба жует, смотрит и улыбается. С этих пор он начинает замечать. Он видит небольшую походную сумку у выхода и удивляется, что нигде по квартире не замечал вещей Кариси — кроме, пожалуй, кофра для одежды. Он видит наполненный едой холодильник, протертые от пыли стеллажи и чистый пол. И, наоборот, видит слой пыли на комоде в собственной спальне и отпечатки стаканов на поверхности тумбочки. Находит в углу кружку с задеревеневшим чайным пакетиком и пару стаканов из-под скотча на полу у кровати. Он вытирает пыль, моет пол и перестилает кровать. Освобождает пару ящиков комода в гостиной и переносит туда сумку Кариси. Ставит ее в полуоткрытый ящик, чтобы ничего не пришлось объяснять. Он спрашивает себя, что вообще происходит и почему Кариси у него практически поселился. Ему становится не все равно. У этого есть и оборотная сторона — ночи становятся практически невыносимыми. Он лежит в темноте и смотрит в потолок. Он лежит до тех пор, пока не проваливается в болезненный беспокойный сон. Иногда сон никак не приходит, и Барба переворачивается на живот и закусывает губами край подушки, чтобы не завыть. Скотч больше не помогает. Засыпать с ним проще, быстрее, но муторные сновидения потом обступают плотным кольцом так, что не вырваться. Ему снится больница с желтыми стенами и тусклыми лампами. Вокруг плачут люди, но их плач затихает, стоит ему подойти ближе. Он чувствует на себе тяжелые взгляды, вначале один, потом второй, люди поднимают головы и смотрят, и вот уже внимание всей комнаты сосредоточено на нем. А потом со всех сторон поднимается шепот, презрительный и резкий, голоса гудят, как осиный рой. Барба смотрит вниз и видит у себя на руках ребенка. Ребенок не дышит. И, кажется, уже начинает синеть. Дыхание перехватывает от ужаса. Барба срывается на бег. Он бежит ко врачебному кабинету и толкает дверь плечом. Но та закрыта. Следующая тоже не открывается, внутри темно и никого нет. Барба выбегает в коридор — длинный, он уходит вперед вереницей флуоресцентных ламп. По обе стороны — бесконечное количество дверей. Барба перебегает от одной к другой и пытается найти среди них открытую. Но ни одна не поддается. Ребенка у него на руках начинают бить судороги, и Барба кричит, он зовет врача, медперсонал, хоть кого-нибудь, и его крики эхом отражаются от матовых стен. Кто-то хватает его за плечо, и Барба рывком разворачивается. И просыпается. Вокруг темно, простыни сбились в ком где-то в районе его лодыжек, а пижама промокла от пота. Барба чувствует на плече крепкую хватку и дергается в сторону. Рука тут же пропадает. В ушах оглушительно стучит сердце, и Барба не сразу различает тихий голос. — Шшш, тихо, это только сон, все в порядке, — голос мягкий и успокаивающий, знакомый; это Кариси, с удивлением понимает Барба. На каких-то голых инстинктах он тянется вперед и вцепляется судорожными пальцами в футболку Кариси где-то в районе его живота. Кариси накрывает его руку своей. Он очень теплый, почти горячий, какими бывают люди сразу после сна, и Барба подается вперед, утыкается лбом куда-то ему в бедро, его сотрясает крупная дрожь. Кариси поглаживает его ладонью между лопаток и продолжает мягко бормотать какую-то белиберду. Барба не различает слов, но тон действует на него успокаивающе. Когда его перестает трясти, Кариси пытается отстраниться, но Барба не готов. Он совершенно не контролирует себя, когда цепляется крепче и что-то протестующе мычит. — Шшш, — Кариси снова проводит рукой ему по плечу. Он неуклюже пытается развернуться, не отдирая от себя чужих пальцев, и укладывается боком на кровати, на самом краю, чтобы не ложиться вплотную, подкладывает одну руку под голову, а вторую кладет Барбе на предплечье. — Я тут, все в порядке, спи. Осознав, что Кариси никуда не собирается, Барба ослабляет хватку и проваливается в сон без сновидений. Где-то на рассвете он чувствует, как Кариси выбирается из кровати, как прогибается под ним матрас. Слышит, как открывается, а затем снова закрывается дверь, но глаз открыть не может. Он только тянется туда, где только что лежал Кариси, кладет ладонь поверх еще теплых простыней, и опять засыпает.When I crossed myself Is when I crossed the line I could see the storm I had my dagger drawn I just needed a reason Something natural But something wicked came
Барбе все еще слишком сложно подолгу концентрироваться на том, что происходит вокруг, поэтому изменения он замечает не сразу. Его цепляет какое-то несоответствие, фальшивая нота, и он заставляет себя обратить внимание. Что-то не так. Кариси становится тише, приглушеннее, внутри него словно выключили лампочку. Он больше не заполняет паузы, не тормошит, не улыбается. Даже не готовит — теперь он приходит с коробками готовой еды из ближайших забегаловок. И толстыми пачками дел. Он раскладывает их на журнальном столе и зарывается в них с головой. У него усталые покрасневшие глаза и глубокая складка между бровями. Он забывает про еду, и китайская лапша остывает окончательно. Барба стоит на кухне, прислонившись спиной к столешнице, пьет кофе, смотрит — и не знает, что сказать. Они до сих пор ни словом не затрагивают работу. В результате он не говорит ничего, просто уходит в спальню, в темноте садится на кромку кровати, а потом несколько часов смотрит на полоску света под закрытой дверью. Кариси не ложится практически до самого утра. Дальше все становится только хуже. Бумаги потихоньку расползаются по дому, занимают и комод, и кухонный стол. Барба к ним не прикасается, не вчитывается, старается вообще не обращать на них внимания и обходить стороной. От одного их вида что-то внутри начинает противно свербеть и тянуть, становится дурно. Ест он теперь у себя в комнате за закрытой дверью. Выходит редко — только в случае крайней необходимости. Однажды вечером в попытках налить себе кофе Барба все-таки задевает папку, она падает и бумаги разлетаются по кухне, тонким слоем покрывая пол. Листы пестрят фотографиями, пометками и ровными линиями свидетельских показаний. У Барбы кружится голова, он до побелевших костяшек вцепляется в край столешницы и чувствует себя в западне — бежать некуда. Перед глазами пляшут искры, в ушах шумит. Подкатывает паника. Он смотрит куда угодно, только не на пол. — Кариси, — он не узнает свой голос, отрывистый и хриплый, он больше похож на карканье. — Убери это сейчас же. Реальность дробится, мелькает перед глазами короткими вспышками, словно коронер делает снимки места преступления, сознание выхватывает лишь отдельные фрагменты. Кариси появляется на кухне, смотрит на него и хмурится, неодобрительно поджимает губы, но опускается на колени и начинает подбирать листы бумаги. Складывает их обратно в папку и возвращает на кухонный стол. Барбу колотит мелкой дрожью. — И отсюда убери, — резко бросает он. Кариси хмурится сильнее, медленно выдыхает и собирает с кухонного стола папки, несет их в гостиную. — И чтобы я их больше не видел, — кидает Барба ему в спину. Получается грубо и совсем не то, что он на самом деле имеет в виду, но он не может себя контролировать, не способен подбирать правильные слова. А Кариси не выдерживает. Он с размаху кидает папки на диван и резко разворачивается. — Может, мне вообще уйти? Он разводит руками и вскидывает брови, у него изможденный вид и темные мешки под глазами. И Барба вдруг с тоскливой горечью осознает, насколько Кариси тяжело. И последнее, что нужно человеку, которого по уши завалило сложным делом — это кормить с ложечки бывшего прокурора, который сам спустил свою жизнь в унитаз. Барбу прорывает досадой: — Может быть! Я тебя сюда не звал и не просил со мной нянчиться. Мы даже не друзья, Кариси, что ты тут забыл? — Вот, значит, как, — в голосе Кариси неприкрытая обида. Барбе противно от самого себя, но к этому ощущению он уже успел привыкнуть. С ним, как оказалось, вполне можно жить. — Кариси, я ценю твои попытки спасать утопающего, но этот фарс давно пора заканчивать. Собирай свою макулатуру и давай попрощаемся. Займись наконец собственной жизнью. Кариси явно хочет что-то сказать, но в результате только гневно поджимает губы, разворачивается и начинает собирать вещи. Барба не может на это смотреть, он уходит в спальню и плотно закрывает за собой дверь. И через некоторое время слышит хлопок входной двери. Он прячет лицо в ладони и с удивлением понимает, насколько у него ледяные пальцы. В пустой квартире тихо и гулко. Барба бесцельно ходит из угла в угол и постепенно осознает, что, кажется, за это недолгое время отвык жить один. Кариси старался быть аккуратным и осторожным, не шуметь и не разводить бурную деятельность, допоздна пропадал на работе, но даже когда его не было — в квартире все равно оставались следы его присутствия. Словно в попытках доказать кому-то, что он может прожить и один, Барба заказывает продукты, готовит что-то максимально простое, ест и даже убирается в квартире. Единственное, чего он сделать не может — так это собрать постельное белье с дивана. Он ходит мимо него, пока не становится совсем невыносимо. За окном горят вывески и фонари, но в квартире темно и ветки деревьев отбрасывают на пол кривые длинные тени. Барба достает бутылку скотча, наливает его в стакан и садится за кухонный стол так, чтобы дивана не было видно. И какое-то время это даже помогает. А потом становится хуже. Барба чувствует, как внутри скручивается тугой узел. И не понимает, почему раньше темнота и тишина казались ему убежищем и избавлением. Сейчас они прячутся по углам голодными тенями и смотрят с немым укором, а стоит отвернуться — подкрадываются со спины, кладут тяжелые лапы ему на плечи и сдавливают когтями виски. Барба зажигает в квартире все лампы. Открывает пару окон, чтобы впустить шум города, ругань, гудки машин. Пару мгновений стоит перед диваном, а потом плюет на все. Раз уж он и так устроил тут парад малодушия, то чего теперь. Он ложится и зарывается носом в подушку, вдыхает. Подушка пахнет Кариси. Барба пытается обхватить ее руками, но пальцы вдруг натыкаются на острый угол. Похоже на твердый картон. Барба недоуменно хмурится и садится. Нащупывает предмет и тянет на себя. Это белая папка — похоже, Кариси в спешке забыл забрать одну из своих. Ну и, спрашивается, зачем было убирать ее под подушку? Барбе хочется отложить, не читая, но почему-то вместо этого он ее открывает. Внутри фотография молодой девушки с темными волосами, глаза сами пробегают по описанию: Мия Морино, 18 лет, заявляет об изнасиловании в университете Хадсон спустя три месяца после случившегося, ни улик, ни ДНК, ни результатов анализа, типичное «он сказал-она сказала». Барба морщится: такие дела никогда не бывают легкими, и никто не может заранее предсказать, чем они закончатся. Обычно все зависит от того, какую сторону грамотнее представят перед присяжными. Барба переворачивает лист и начинает проглядывать свидетельские показания, на полях тут и там виднеются карандашные заметки Кариси. Похоже, теперь тот новому прокурору рассказывает, как делать его работу. Барбу колет болезненной иррациональной обидой, она горчит на языке. Словно назло себе расковыривая рану, он начинает вчитываться в неразборчивый почерк. И застывает, забыв вдохнуть. «То, что Мия — моя племянница и я сам инициировал расследование, обязательно заинтересует защиту, лучше проработать линию допроса, чтобы они не представили это линчеванием». Несколько секунд Барба тупо смотрит на заметку. А потом судорожно начинает вспоминать все, что слышал о семье Кариси. Две племянницы — одна совсем маленькая, дочка Беллы, а вторая... дочка старшей сестры, Терезы, уже взрослая и учится в университете. Хадсон. Твою мать. Как же он облажался. Барба трет лоб замерзшими пальцами и чувствует, как стремительно трезвеет. У Кариси изнасиловали племянницу, а он его прогнал. Воздух застревает в легких. Барба вскакивает с дивана — бумаги летят на пол, — растерянно крутится по сторонам, пытаясь сообразить, куда положил телефон. Тот оказывается на тумбочке в спальне, и он набирает сообщение дрожащими пальцами. «Кариси, я не знал. Прости. Вернись, пожалуйста.» Мгновение медлит, а потом нажимает кнопку «Отправить». Потому что — какого черта, никаких слов тут не будет достаточно. И начинает ждать. Ответ приходит не сразу — Барба уже успевает, по ощущениям, вытоптать борозду в паркете, когда телефон вибрирует входящим сообщением. Отправитель — Кариси. Барба с размаху садится на кровать, читает: «Буду завтра в семь», — и рвано выдыхает. Заснуть он потом не может еще очень долго. Просыпается весь разбитый, голова противно гудит, а при взгляде на еду подкатывает тошнота. Мысли путаются и рвутся на середине, распадаются, как салфетки под дождём. День проходит в мутном тумане, Барба ни на чем не может сосредоточиться и постоянно смотрит на часы. Он долго тушит говядину для ропа вьеха, пусть и не понимает, чем тут может помочь еда. В половине седьмого достает из кухонного шкафчика бутылку красного вина, крутит перед собой и ставит на стол. Все эти действия кажутся ему предельно неуместными. Без десяти семь он садится за кухонный стол и кладёт перед собой телефон. Смотрит на входную дверь и ждёт. Когда в семь ничего не происходит, Барба думает, что Кариси могли задержать на работе. В десять минут восьмого он чувствует беспокойство. В двадцать минут восьмого подходит к окну и видит у дороги служебную машину Кариси — фары у неё горят. В половине восьмого Барба не выдерживает и идёт одеваться. Он хватает первые попавшиеся штаны и какой-то домашний свитер, отстранённо отмечает, что, кажется, похудел — штаны сползают. Он накидывает пальто и торопливо идёт к лифту. На улице его захлестывает холодным ветром, он на мгновение останавливается и ловит ртом воздух. Все кажется таким непривычным, ярким и шумным, словно он вышел из дома после долгой болезни. Сердце стучит в ушах, пальцы подрагивают, а по позвоночнику сбегает ворох мурашек. Он толком не может понять, холодно ему или нет, поэтому просто идёт к машине, запахнувшись плотнее. Кариси сидит на водительском месте и сжимает руками руль. Он смотрит на Барбу через стекло с непонятной настороженностью, а потом, наклонившись, распахивает перед ним дверь со стороны пассажирского сидения. Рафаэлю страшно хочется его обнять. Оказывается, он очень соскучился. Но он только залезает в машину и захлопывает за собой дверь. — Почему ты не поднялся? — спрашивает он негромко, хрипло; он до сих пор не привык говорить вслух, а ведь сегодня придется. — Подумал, что нам с тобой стоит проветриться. И Барба настолько спотыкается на этом «нам с тобой», что в голове воцаряется белое безмолвие. А машина уже куда-то едет. За окном мелькают огни, из динамиков тихо звучит инструментальная музыка, Кариси ведёт ровно и аккуратно, без резких торможений и поворотов, и Барба уплывает. Он смотрит на магазины и билборды, которые проносятся мимо, на желтые пятна такси, на обратный отсчёт светофора — и на один продолжительный миг забывает о том, что пытается склеить изолентой осыпающийся песчаный склон. Внутри пусто и спокойно, словно не нужно никуда бежать, ни от кого прятаться. Он благодарен Кариси за предоставленную передышку. Пожалуй, он был бы не против провести так ближайшую вечность. Но вечности у него в запасе нет. Поездка заканчивается слишком быстро. Барба с удивлением понимает, что они у Бруклинского моста, внизу, со стороны набережной. Кариси заглушает двигатель и выходит из машины. Барба следует за ним. Они останавливаются у парапета. Внизу с гулким ритмичным звуком бьется о камень вода. Сверху шумит шоссе. Кариси зачарованно смотрит вдаль, словно его очень манят мерцающие огни противоположного берега. Барба понимает, что нужно что-то сказать, извиниться, объясниться, но не может. Он чувствует себя каменным болванчиком, его язык неповоротлив и бесполезен. Вместо него начинает говорить Кариси. — Я родился в Бруклине, ты знал? Барба качает головой. Он не знал. Ему казалось, что Кариси всю жизнь прожил на Стейтен-Айленде. — До сих пор помню, где там продаются самые вкусные канноли. С тех пор нигде не находил ничего даже близко похожего — ни на Стейтен-Айленде, ни на Манхэттене. Напомни как-нибудь, чтобы я тебя туда свозил. Барба чувствует тоскливый укол вины. — Прости меня, — негромко произносит он, глядя на толщу темной воды. — Я не должен был на тебя срываться вне зависимости от ситуации. Тем более, учитывая обстоятельства. Тебе следовало мне сказать. — Она соврала, Рафаэль, — вдруг перебивает его Кариси. Сонни. Его голос звучит глухо. — Не было никакого изнасилования. Барба вскидывает на него ошарашенный взгляд, но Кариси по-прежнему смотрит вдаль. — Она не хотела, чтобы соседка по комнате на нее сердилась, и соврала. А та сразу же пошла к дежурному по общежитию, потом привлекли школьный совет — и Мия уже не смогла взять слова назад. Все зашло слишком далеко. Кариси проводит ладонью по лицу, он выглядит таким усталым и потерянным, что Рафаэль не выдерживает и кладет руку ему на плечо — туда, где оно переходит в шею, — гладит. Большой палец задевает короткие волосы за ухом. Кариси переводит на него взгляд, не отстраняется. Наоборот, неуловимо подается навстречу прикосновению, и Рафаэль основанием ладони чувствует его колкую вечернюю щетину. — Мия соврала школе. Соврала полиции. Я никому об этом не рассказывал. Взгляд у Кариси цепкий, ищущий; он ждет утешения и поддержки, а Рафаэлю, как назло, все слова кажутся плоскими и бессмысленными. Но он обещал себе не молчать. — Она еще ребенок. Вспомни себя в ее возрасте, все мы творили глупости, — Рафаэль запинается, а потом вдруг говорит настоящее, искреннее, с горечью, скрыть которую ему не удается: — Разве сейчас мы не совершаем ошибок? Взгляд Кариси смягчается, становится очень теплым, и Рафаэль чувствует, как внутри что-то идет трещинами, крошится и рассыпается в пыль. Долго сдерживаемая песочная насыпь лавиной сходит вниз, увлекая его за собой. Но Кариси не дает ему упасть, он обхватывает его лицо ладонями, смотрит прямо в глаза своими, прозрачно голубыми, и веско говорит: — Решения — это не ошибки, Рафаэль. Как бы сильно они по тебе ни били. А потом целует. У него прохладные губы и теплые пальцы. Барбу захлестывает ощущение нереальности происходящего. Сознание вновь концентрируется на каких-то отдельных фрагментах, которые мелькают, словно полароидные снимки: жесткая ткань пальто под его рукой, порывы ветра в спину, запах одеколона — едва заметный, выветрившийся за день. Шершавые подушечки чужих пальцев обводят линию его уха и сползают на шею под кромкой волос. Кариси отстраняется довольно быстро, убирает руки, напоследок мазнув большим пальцем по скуле Рафаэля. Улыбается, но к улыбке примешивается и грусть, и какая-то смутная настороженность, как будто он не знает, чего ждать. А Рафаэль вдруг чувствует озноб, его пронизывает короткой дрожью, холодный ветер забирается под воротник. Кариси озабоченно хмурится, а потом стаскивает с себя шарф и плотно оборачивает ему вокруг шеи. — Ты совсем замерз, — говорит он очевидное. — Поехали домой. Рафаэль слишком ошарашен всем происходящим, этим походя брошенным «домой», чтобы сопротивляться. Шарф мягкий и теплый, он просто натягивает его повыше, чтобы спрятать нос, и идет за Кариси к машине. Дома он греет еду, раскладывает ее по тарелкам, открывает бутылку вина — и все еще чувствует себя так, словно спит. Очень странное ощущение, потому что он не помнит, когда ему в последнее время снилось что-то, кроме кошмаров. И это, наверное, лучше всего прочего говорит о том, что вокруг него — реальность, но воздух густой, как патока, и в голове совершенно никаких мыслей. Кариси тих и осторожен, он сидит за столом и следит внимательным цепким взглядом, с благодарностью кивает, когда Барба ставит перед ним тарелку с говядиной. Начинает есть и вдруг беззастенчиво стонет; звук в тишине кажется непривычно громким. Кариси вздрагивает и сжимается, смотрит виновато. — Прости, я с двенадцати не ел, а это просто потрясающе вкусно. А Рафаэль вдруг просыпается от своего оцепенения, как будто выныривает из-под толщи воды. Начинает слышать звуки, чувствовать запахи и вкусы, в груди колкими мурашками рождается что-то, смутно похожее на восторг. Он невольным смешком выдыхает из себя весь скопившийся затхлый воздух и вдыхает полной грудью — впервые за долгое время. Кариси кажется ему невыносимо родным и близким. Рафаэль широко улыбается и вздергивает бровь. — Ну не все же тебе прокладывать путь к сердцу мужчины через желудок, — он говорит глупости, но Кариси мгновенно вспыхивает румянцем, и это того стоит. Сонни смущенно отводит взгляд, делает большой глоток вина, закашливается, краснеет еще сильнее. И немного придя в себя, бормочет: — Господи, какая кислятина. Барба смеется в голос и отпивает из своего бокала, шутливо морщится — действительно, ужас; он тоже терпеть не может красное сухое, но в голову накрепко вбиты заветы мами: «Рафаэль, никакого скотча под ропа вьеха, только вино». И дальше все становится намного проще. Облегчение витает в воздухе. Кариси, похоже, только сейчас осознает, что, несмотря на все случившееся, с Мией не произошло ничего страшного, и отпускает себя, выдыхает. Он пьет вино, раскрасневшийся и улыбчивый, глаза у него блестят, и Рафаэль им откровенно любуется. Чувствует себя настоящим и живым. Счастливым даже. А потом думает — какого черта. Сколько можно ходить вокруг да около. Поднимается со стула, подхватывает Кариси за воротник и тянет за собой в спальню; тот послушно идет следом и, кажется, даже не дышит. Рафаэль захлопывает дверь и толкает Кариси к кровати. Тот спотыкается в темноте, неуклюже садится на матрас и замирает. Рафаэль шагает вперед и тянется к нему руками, задевает пальцами лицо, наощупь обхватывает шею — после яркой кухни на зрение рассчитывать не приходится. Он делает все наугад, но это совершенно неважно, потому что его ведет какой-то внутренней жаждой, которой он очень долго не давал выхода. В темноте, вслепую, это даже проще — никто не видит. Рафаэль ставит на матрас вначале одно колено, потом другое — по обе стороны от бедер Кариси, — и садится сверху. Сонни тут же подхватывает его со спины, крепко прижимает к себе, накрывает губами пульс на его шее, проводит языком по линии подбородка, на мгновение ловит его губы своими, а потом аккуратно укладывает его на кровать. Нависает сверху, опираясь на локти, и ведет носом по ушной раковине, рвано выдыхает в висок, оставляя у кромки волос невесомый поцелуй. Когда Кариси с нажимом проводит ему по бокам, у него подрагивают пальцы, он на мгновение проскальзывает пальцами под кромку брюк — свободная посадка, если подумать, имеет свои плюсы, — а затем тянет вверх свитер. Медленно его снимает, прослеживая губами движения своих рук. Его прикосновения осторожны и бережны. Тело Рафаэля реагирует медленно, словно нехотя, но это совершенно неважно — он настолько давно об этом мечтал, что сейчас ему безразлично, чем все закончится для него самого. Он чувствует нервозность Кариси — та прерывистым дыханием оседает на его коже, — и перехватывает инициативу. Голова слегка кружится, когда он опрокидывает Кариси спиной на матрас, стаскивает с него одежду и отбрасывает куда-то в сторону. Дыхания не хватает, реальность снова дробится фрагментами, отдельными вспышками — его персональное место преступления, которого он так старался избежать, — теперь он не понимает, зачем? Маркеры улик как узелки на память — Рафаэль старается запомнить их все. Как в полутьме начинают проявляться очертания длинных бледных ног, беспокойных, с углами острых коленей. Как подрагивает впалый живот, когда он проводит по нему пальцами. Как подлетают вверх бедра, стоит ему накрыть ладонью член через ткань белья. Последняя преграда, от которой так легко избавиться. Кариси подается навстречу прикосновениям, запрокидывает голову и закусывает зубами руку. Барба оставляет короткие поцелуи в случайных местах: на колене, под ребрами, в районе солнечного сплетения, где под кожей лихорадочно бьется пульс, на внутренней стороне локтя поднятой руки. Наконец он целует тыльную сторону ладони, закрывающей рот, и чувствует, как Кариси кончает себе на живот. Барба подползает повыше, ложится головой на подушку и протягивает ему влажные салфетки из верхнего ящика тумбочки. Кариси тяжело дышит, и его глаза блестят в полутьме. Он медленно приходит в себя и тянется к Барбе с поцелуем, его губы мягкие и влажные. И очень нежные. Барба чувствует, как внутри звенит туго натянутая струна. Зря он потерял так много времени. Через некоторое время Кариси проводит ладонью вверх по бедру Барбы и явно хочет вернуть услугу, но тот ловит его руку и переплетает пальцы, придвигается ближе, негромко произносит: — Не сегодня, Сонни, — и прислоняется лбом к его плечу Кариси на мгновение замирает, но потом притягивает Барбу еще ближе и накрывает их сбившимся одеялом, целует его куда-то в волосы и туда же приглушенно говорит: — Все будет, как ты захочешь, Рафаэль. Засыпая, Барба думает, что, может быть, все еще впереди. Он думает об этом, когда с утра видит перед собой ярко-голубые глаза, стоит только проснуться. Кариси смотрит с какой-то беспокойной смесью страха и обожания, и Барба улыбается, когда притягивает его в поцелуй. Он думает об этом, когда Кариси возвращается после работы восторженный и нервный, готовит и болтает без умолку, и совершенно не прикасается, чуть ли не по дуге обходит, и Барбе опять приходится притянуть его в поцелуй, чтобы он наконец умолк. Кариси отвечает жадно и голодно и обнимает его с такой силой, что становится понятно, чего он все это время хотел. Он думает об этом следующие несколько дней, постепенно свыкаясь с мыслью, позволяя ей угнездиться внутри и прорасти как можно глубже. А потом Кариси приходит домой гораздо раньше обычного, и Барба сразу понимает, что что-то не так — он бледен до синевы. Взгляд лихорадочно мечется, ни на чем не задерживаясь надолго. Руки трясутся. Кариси тяжело опускается на стул и прячет лицо в ладонях. Барба чувствует, как сзади подступает бездна, а по позвоночнику бегут противные колкие мурашки. — Что случилось? — он не может заставить себя подойти, стоит в нескольких метрах от кухни, застывший. Вначале он даже не уверен, слышал ли его Кариси, потому что тот никак не реагирует. Но потом он поднимает лицо, и глаза у него сухие — но прозрачно-стеклянные, насквозь больные. Он смотрит куда-то в сторону, в пространство, практически не мигая, а затем кривится так, словно ему сводит челюсть. Так, словно выдавить из себя несколько слов сейчас для него физически больно. — Мию изнасиловали. — Что? Рафаэль широко распахивает глаза и наконец двигается с места. Он подходит к столу и садится напротив. Дергает рукой в инстинктивном желании прикоснуться, но потом просто сцепляет пальцы перед собой. Кариси все еще смотрит в сторону и болезненно кривится. — Это я виноват, Рафаэль. Она извинилась перед этим мудаком, потому что это я настоял. Свои ошибки надо исправлять — так я ей сказал, — он прижимает ко рту сжатую в кулак ладонь и закрывает глаза. Между бровей у него глубокая складка, Рафаэлю хочется разгладить ее пальцем, но он не двигается. И молчит. А Сонни продолжает, уже с закрытыми глазами: — Она извинилась, а он сказал, что слишком поздно. Что его жизнь уже сломана, и теперь ее очередь. Он ее изнасиловал — на этот раз по-настоящему. И это моя вина, — Кариси закрывает лицо руками, и его следующие слова звучат сдавленно и приглушенно. — Она испугалась, что теперь ей никто не поверит. Я сказал — поверят. Потому что мы никому не скажем о том, что на самом деле произошло в первый раз. Он поднимает взгляд и впервые за вечер смотрит Рафаэлю прямо в глаза с какой-то мрачной решимостью, практически с вызовом, как будто ждет, что тот начнет его критиковать. Барбе стало бы смешно, если бы не было так отчаянно плохо. — Не мне осуждать чью-то серую мораль, Кариси, — только и говорит он. Плечи Кариси опускаются — и это не облегчение, а, скорее, общая усталость и бессилие. Он вновь отводит взгляд в сторону и смотрит куда-то в угол, нервно подергивая пальцами. Глубокая складка между бровями так и не разглаживается. Рафаэль не знает, чем ему помочь. Они молчат. Следующие несколько дней они живут так, словно ходят по тонкому льду и любой неверный шаг может закончиться тем, что вода сомкнется над головой, обхватывая грудь стальным обручем холода. Они почти не разговаривают, и молчание между ними наполнено нервным ожиданием. Иногда Рафаэлю кажется, что оно тикает. Он отключает в доме все механические часы. У Кариси, кажется, все силы уходят на поддержку сестры и племянницы, поэтому по вечерам он задумчивый и тихий, совершенно вымотанный. Виноватый. Смотреть на это — тяжело. Рафаэль хотел бы ему помочь, но он до сих пор даже с собой не разобрался, поэтому может только на автомате готовить еду и держать лицо, чтобы не беспокоить Кариси хотя бы своими переживаниями. Его преследуют запретные мысли, которые раньше получалось держать под замком: он постоянно прокручивает в голове варианты, прецеденты, стратегии и не может не думать о том, как он сам вел бы это дело. Не может не думать о том, что скрывать такого слона в комнате от помощника окружного прокурора — опасная недальновидность. Особенно учитывая, что Кариси — последний человек, который стал бы лгать под присягой. Но вслух своих мыслей не озвучивает. Иногда не ломать тонкий лед — это лучший выбор. В день, когда Кариси дает свидетельские показания, Рафаэль не сомневается, что все пойдет под откос. Он оказывается прав. Естественно, адвокат вгрызается в него, как питбуль. Естественно, Кариси не может солгать под присягой. Естественно, Лив тут же устраивает ему разнос — этические провалы собственных сотрудников почему-то всегда давались ей тяжелее прочих. Стоун зато реагирует на удивление спокойно. Но все это Рафаэль узнает уже сильно позже, потому что в тот день Кариси долго нет. А когда он наконец приходит, несложно догадаться, что он нетрезв — у него расфокусированный взгляд и смазанные движения. Он обнимает Рафаэля прямо у входной двери и тычется носом в висок, как щенок. Нос, что характерно, с улицы холодный и влажный. Рафаэль обхватывает его за талию и позволяет себе на секунду прикрыть глаза. Кариси отстраняется и разглядывает его с какой-то смесью нежности и тоски, а потом качает головой: — Я развалил дело. Как и следовало ожидать. Лив сказала, что доверие к Мии теперь подорвано и у нас практически нет шансов. — Барба чувствует сильную хватку его пальцев в районе локтя и кривится, но совсем не от боли. — После работы пошел в «Форлини» извиняться перед Стоуном, а он сидит там, где обычно сидел ты. Мы с ним пили, а все, о чем я мог думать — это то, что он занимает твой стул. Твое место. Что там должен был быть ты. Ты бы вытащил это дело. Ты бы нас спас. Кариси сутулится и роняет голову ему на плечо, и Барба понимает, что не готов об этом разговаривать — по крайней мере, не посреди коридора у входной двери. Тихий голос на задворках сознания шепчет, что он действительно продумал для этого дела идеальную стратегию. Что Кариси прав — он бы вытащил. Тряхнув головой, Барба ведет его в спальню, потому что выглядит тот смертельно усталым. Помогает раздеться, укладывает и хочет уйти, чтобы принести воды и аспирина на утро, но Кариси ловит его за запястье и тянет на себя, к себе. Барба неловко перелезает через него и ложится на свободную сторону кровати. Кариси тут же придвигается ближе, обнимает, влажно целует в уголок губ, перекидывает через него ногу, и Барба чувствует бедром его наполовину вставший член. Кариси ничего не пытается сделать, просто лежит, и Барба невесомо поглаживает кончиками пальцев теплую кожу его спины. Потом, неуклюже извернувшись, тянется за покрывалом и натягивает его поверх. Кариси шевелится и вдруг говорит негромко: — Стоун где-то услышал, что я отучился на юриста. Я ему сказал, что излечился от этой болезни. Слова касаются кожи Барбы теплым и влажным дыханием где-то в районе шеи и отзываются тянущей болью в подреберье. Оказывается, он не только жизнь себе сломал — он сломал Сонни мечту. И это намного хуже. — Спи, Сонни, — шепчет он, натягивая покрывало еще выше. Кариси засыпает практически мгновенно. А Рафаэль еще долго лежит без сна.Am I too good to be gone? Beginning the ending for too long
В день, когда проходит финальное слушание, Рафаэль не сомневается, что все пойдет под откос. Но на этот раз он оказывается неправ. Сонни возвращается засветло, у него полные руки бумажных пакетов с продуктами, он улыбается так широко и ярко, что, кажется, освещает собой всю квартиру — хотя, возможно, это закатное солнце. Оно косыми лучами вычерчивает поверхности и золотится на выбившихся из прически прядках, на кончиках длинных ресниц. Рафаэль смотрит и не может насмотреться — он успел забыть, насколько Кариси ослепителен, когда счастлив. — Стоун выиграл дело, несмотря на все мои попытки его развалить, — улыбается Сонни, разбирая пакеты. Он начинает готовить, параллельно рассказывая о том, как прошло слушание, а Рафаэля захлестывает огромным количеством совершенно разных чувств, от радости до ревности. Он больше не чувствует себя частью этой жизни, но бесконечно благодарен всем причастным за то, что сделали Кариси счастливым. — Мия решила уйти из университета, завтра поеду ее забирать. Могу поспорить, Терезе она еще не сказала. Помнится, в средней школе Тесс заставляла ее ходить на уроки даже с температурой. Представляю, как она взбесится, когда узнает, что Мия решила бросить. Буду рядом, чтобы ее прикрыть — пусть лучше на меня кричит. Рафаэлю кажется, что он смотрит на Сонни издалека, из-за толстого стекла — протяни руку и пальцы ощутят только ровную непроницаемую поверхность. Он много думал все последние дни и теперь ощущает, как внутри кристаллизуется решение, острое, как лезвие ножа, но при этом единственно правильное. Сейчас Рафаэль просто не может стать частью его жизни, для начала ему необходимо выбраться из той ямы, в которую он сам себя загнал. А тянуть Сонни за собой в темноту холодных вод — последнее, чего он хочет. Он достаточно наблюдал за ним весь последний месяц, чтобы знать — с ним он ни разу не был так счастлив, как сейчас. Рафаэль вдруг с кристальной ясностью понимает, что в данный момент не в состоянии нести ответственность за кого-то, кроме себя, не может чувствовать вину за то, что разрушил чью-то мечту. Это слишком тяжело, у него просто не хватит сил. И, что самое важное, он не может позволить кому-то себя любить — для начала ему самому нужно вспомнить, как это делается. Он думает, что стоит уехать. Куда-нибудь подальше. Куда-нибудь, где ветер будет настолько сильным, чтобы смести все его мысли. Например, в Айову — недаром ее называют штатом ветров и бурь. Там как раз в этом году будет проводиться первый этап президентских выборов, им наверняка потребуются люди для контроля законности голосования. Хороший шанс попробовать что-то новое. Может быть, он даже отрастит бороду. А там, кто знает, вдруг, когда он вернется, его все еще будут ждать. Он смотрит на то, как Сонни шинкует овощи, а в голове звучит тихий голос: «Решения — это не ошибки, Рафаэль, как бы сильно они по тебе ни били». И впервые за долгое время ему спокойно.