Сколько должно дней пройти, чтобы забыть о смерти близкого человека? Да и можно ли считать это время в днях? Неужели кто-то может с этим смириться за неделю? Если да, то может ли этот человек называть умершего близким себе? Я не знаю.
С дня смерти Валеры прошло уже 3 недели. Сегодня 29 сентября. Он убил себя тремя неделями ранее.
Я не ходил в школу первые пять дней. Ещё неделю не делал домашку и ни с кем не разговаривал. Ещё четыре дня не мог заходить на кухню и видеть там столовые ножи. Две недели почти не выходил из своей комнаты. И до сих пор не могу смотреть на злосчастную третью парту. Она пустует. За неё никто не садится. Я не знаю, является это данью уважения, или же это отвращение. Надеюсь, что верен первый вариант.
Мне сказали, что он написал записку. Сказали, что он писал обо мне, но прочитать не дали. Я не находил себе места, но мама, имея связи в полиции, нашла мне копию. И, боги, как же я об этом потом жалел.
"Пусть он светит, пускай и не для меня".
Я ненавидел всех и вся. Ненавидел сам себя. Ненавидел того, кто продал Валере ту ручку, которой он выводил эти слова. Ненавидел производителей этого блокнота, откуда он вырвал этот листок. Ненавидел тех, кто решил, что я не должен был видеть этот треклятый листок.
Примерно полгода назад моя мама узнала о наших отношениях. Было заметно, что она была против, но мешать нам не стала. Но после его смерти мама стала единственным человеком, способным меня поддержать. Она была со мной рядом чуть ли не круглые сутки. Она боялась, что я тоже что-нибудь с собой сделаю. Не говорила со мной по этому поводу, за что я ей благодарен. Да если бы и заговорила, я бы не смог ей ответить ничего. Я бы задохнулся в собственных слезах.
Мужчины не должны плакать. Я жил с этой мыслью все свои 16 лет. За свою сознательную жизнь я ни разу не плакал. По крайней мере, мама говорила, что я не плакал с пяти лет. Я держал всё в себе. Но тело моего мальчика, которого мне хотелось уберечь от всего, заставило меня выпустить эмоции.
Я рыдал. Слёзы текли по инерции, не прекращаясь. В какой-то момент, когда во мне не осталось слёз, я просто выл от отчаяния. Одиночество раздирало мне грудь своими когтями, а противный голос из моей головы шептал на ухо различные мерзости. Он говорил, что я не уберёг того, кого любил. Что я виноват в смерти Валеры. Что если бы я не появился в его жизни, он бы сейчас был жив и счастлив. Что я должен был умереть вместо него.
Спустя неделю после похорон, к нам домой пришли его родители. Мама была убита горем, я это видел. Это было очень сложно не заметить, ведь я выглядел так же. Отец держался куда лучше, но его хриплый голос выдавал тот факт, что он тоже плакал от тоски.
Они передали мне коробку. В ней были его фотографии, как и личные, так и наши совместные, его кольца и браслеты, его рисунки, открытки, его любимый свитер, рубашка, духи и его личный дневник. Его мама передала, что это была его просьба. Он хотел, чтобы частичка его души была у меня.
Открыв коробку, я тут же задохнулся в его запахе. Нет, это был не его любимый аромат. У Валеры всегда был особенный запах. Он пах мятой, ванилью, страницами старых книг, полевыми цветами, свежей выпечкой и домом. Да, это сложно представить, когда об этом говоришь, но он пах именно так. И все вещи пахли
им. Эти свитер и рубашка лежат у меня на полке в укромном месте. Я даже думал купить сейф специально для его вещей. Никто не посмеет к ним прикоснуться, кроме меня.
Он до сих пор смотрит на меня с фотографий. Вот он на фоне заката с подругой, вот на фотосессии в лесу, вот на вручении диплома из музыкалки. Он везде улыбается, у него сияют глаза. Но на фото со мной у него другой взгляд. Это нельзя описать словами. У него всегда были удивительной красоты глаза. Писатели всегда описывали зелёные глаза изумрудными, цвета свежей листы, но ни одно описание из тех, что я встречал в книгах, не подошло бы Валере. Глаза у него были болотного оттенка, а ближе к зрачку карие. Когда однажды я сказал Валере, что его глаза похожи на болото, он посмотрел на меня, как на сумасшедшего. Но когда я сказал, что тону в них, как в его любви, он рассмеялся, взъерошил мне волосы и легко поцеловал в уголок губ. Он назвал меня безнадёжным романтиком, но я видел, как засияли его глаза, словно приобретая другой оттенок. И на фотографиях, где есть я, его глаза изумрудно-зелёные. Валера всегда этому удивлялся, когда пересматривал наши фотки, а я смеялся и говорил, что меняю его одним своим присутствием. Он отвечал, что я дурак, но всегда всем говорил, что у неё изумрудно-зелёные глаза. Все его переубеждали, а он гнул свою линию. Он всегда был упрямым и добивался своего. И я никогда не думал, что он может сдаться.
В его дневнике не было грустных записей. Валера всегда умел радоваться мелочам. Он писал обо всем, что с ним происходило, вплоть до того, что он ел за день и что получил по физике. Но, пролистывая страницы дневника, невольно можешь заметить, как у него опускались руки. Чем ближе было к концу, тем меньше и мельче он писал. В один из дней запись была длиною всего в три коротеньких предложения. Но последний день в дневнике растянулся на 14 страниц. Он написал всё, что его волновало, начиная с проблем в учебе, заканчивая своими чувствами. Я никогда не думал, что в таком с первого вида хрупком парне может таиться столько переживаний.
"Я люблю его больше, чем могу себе это позволить. Я люблю его больше, чем заслуживаю. Больше, чем нужно. Больше, чем должен. Я не могу правильно выражать свои чувства, они больше меня. Если я начну показывать свою любовь к нему на все сто, то потоплю и себя, и его. Пусть он думает, что я люблю его так, как я это показываю. Я не хочу, чтобы он думал, что я так сильно к нему привязан, ибо я знаю, что потерю или расставание ни я, ни он просто не вынесем".
Мне хотелось забыть эти строчки. Да, я порой не понимал его, но он всегда был со мной честен, я уверен. Мы делились друг с другом всем, даже тем, чем по мнению общества, делиться не стоит. Так почему же он держал всё в себе? Почему не давал себе любить? Почему он сковал себя в цепи, которые потом задушили его?
"Чудо моё. Андрей всегда был, есть и будет моим чудом. Он любит меня, я уверен. Он внимателен ко мне, даже когда я этого не заслуживаю. Он заботился обо мне в те моменты, когда я сам о себе забывал. Если бы не он, я бы убил себя очень и очень давно. Один его взгляд может меня успокоить, руки обволакивают в кокон, который не даёт мне думать о плохом, губы оставляют микроожоги, а в его глазах видно его душу, в которой хочется утонуть. Он рядом со мной, даже тогда, когда весь мир против меня. Мне никогда до конца не понять, что в голове этого прекрасного человека, ведь глубина его мыслей больше, чем можно себе представить. Даже если он попадет на край света и будет настолько далеко, что не хватит человеческой жизни, чтобы добраться до него, он всё равно будет рядом. Я не заслуживаю такого человека".
Хотелось разрыдаться, но в душе было абсолютно пусто. Ни моральных, ни физических сил уже не осталось. Строчка за строчкой вонзались под кожу, как раскалённые иглы. Мне казалось, что большей боли человек уже просто не способен выдержать, но ошибался. Каждая выведенная на белоснежной бумаге буква отдавалась болью во всех частях тела. Меня разрывало на части от осознания того, что даже в те моменты, когда мы были вместе, он был ужасно одинок. Каждая клеточка моего тела была готова взорваться, я мечтал исчезнуть, лишь бы воображение не рисовало его слезы, когда он писал, а размытые строчки явно говорили о том, что он плакал. Боги, я отдал бы всё, лишь бы ещё хоть раз увидеть его улыбку.
Последняя строчка в дневнике оставила после себя обжигающую пустоту. Мысль о том, что пустые страницы могли бы в будущем быть заполнены светлыми воспоминаниями, заставляла меня согнуться в порыве бессилия. Я никогда не понимал всех этих эмоций в книгах и фильмах, когда это самое бессилие было самым ужасным чувством после потери кого или чего-либо, но теперь я прочувствовал это на все сто. Осознание своей беспомощности давило на голову, словно пресс, не давая даже вдохнуть. Мои руки были связаны невидимой верёвкой, которую мне в жизни не развязать. Лишь один человек мог помочь мне от неё избавиться, но и он спал уже который день, и вряд ли когда-нибудь уже проснётся.
***
Три месяца спустя я впервые пришел на могилу. Он улыбался мне с гранитного надгробия, и пусть черно-белая фотография не могла передать всех цветов его лица, я был уверен, что смотрел он на меня именно изумрудно-зелёными глазами.
В тот день я не проронил ни слезинки. Казалось, я ещё долго не смогу плакать, ибо выплакал все в первый месяц.
И тогда же я понял, что если и смогу отпустить и полюбить снова, то никого и никогда не полюблю хотя бы в половину так же, как своего мальчика. Но я пообещал ему, что его лучик не погаснет. Он будет светить для него.
***
По черному экрану побежали титры. Монотонный мужской голос уведомил зрителя, что история основана на записях, найденных в сгоревшей квартире около тридцати лет назад.
Мужчина, сидевший на диване напротив экрана, гневно ударил по стеклянному журнальному столику, разбивая его и собственные руки. Осколки вонзались ему в ноги, пока он куда-то шел, но ему было всё равно.
Код от сейфа вспомнился сам, хоть мужчина и надеялся его забыть. Коробка, одиноко стоявшая в огромном сейфе, покрылась небольшим слоем пыли. Открыв её, мужчина вынул из неё рубашку, и, поднеся к лицу, зарыдал. Из коробки поплыл запах мяты, ванили, старых книжных страниц и свежей выпечки.
В тот день весь дом сотрясал протяжный вой, который соседи посчитали за нечеловеческий, ведь человек не может так отчаянно кричать. Людское тело не способно выдержать столько боли, сколько было в этом крике.
