На новое платье

Когда Кейра выходит на крыльцо, половицы скрипят под ее ногами. Она чувствует взгляд каждого гребаного кмета, который смотрит на нее, поднимает выше факел и боится, боится, как подбитая сука. У Кейры в крови руки и платье, и чувствует она себя мерзко. — Вот она! Ведьма! — пронзительно кричит какой-то мужик, и те, кто раньше не заметил, как она вышла, теперь тоже смотрят на нее во все глаза. Смотрят и ненавидят. Молча, злобно, ни за что — просто потому, что могут ненавидеть, потому, что это приятно. — Я не ведьма, — цедит сквозь плотно сжатые зубы Кейра, и ей безумно хочется придушить каждого из этой толпы. — Врешь! Ты ворожила! Алексик сказал, что ворожила! — Да, да, ворожила! Я сам видел! — подает тоненький, еще не сломавшийся голос Алексик и боязливо мнет в руках свою шапку. Кейра смотрит на него и видит будущее Северных Королевств. Темерии, Редании, всего, что осталось от некогда сильного Севера, — их ждут такие вот дети, тупые, неблагодарные и не знающие чести, не обремененные интеллектом и способные разве что поле пахать да девок лапать. — Я твоей сестре жизнь спасла, — медленно произносит Кейра и смотрит прямо в его уродливые глазенки. Смотрит — и не видит ни капли жалости или стыда. — Если б не я — она умерла бы, так и не разродившись. Кровь на руках уже подсыхает, и Кейра чувствует, как ее кожа стягивается от мерзкой липкой жижи. Все чешется, и это ужасно раздражает, но не больше, чем гребаные кметы, которым ей хватило ума помочь. — Да это ты на нее порчу и наложила, ведьма! — кричит из толпы девка, молодая, но уже начинающая седеть. Неприятная, стареющая, когда должна расцветать, она кричит, и голос у нее премерзкий. — Наворожила, чтобы дитку Леска не родила, а ты бы обоих забрала! «Точно, точно! Ведьма!» — перешептывается толпа, и Кейра смотрит на них, тех, кому помогала, у кого попросила приюта, пока Ламберту нужно было отлежаться после неудачного боя с полуденницами. Кейра знает, что ей нужно уходить, но она потратила много сил, спасая Леску, милую девушку, у которой был слишком узкий таз, чтобы родить. С этим Кейра разобралась — а вот с дремучими невеждами-кметами ничего поделать не могла. — Правду говорят — с ведьмаком нормальная баба водиться не будет! — подает голос староста, поднимая факел выше, и вся деревня делает так же. Факелов много, едва ли меньше, чем голов в толпе, и Кейра чувствует к каждому из них лишь презрение. — Ведьма проклятая, да обоих на костер надо! Какой-то ребенок подбирает камень и кидает его в Кейру, но та ничего не делает — детская рука слаба, и камешек падает у ее ног. А потом кметы следуют примеру малолетки и под крик старосты «держи ведьму!» ломятся к ней — но вместо ее груди вилы упираются в едва заметный щит, отдающий золотом. Кметы бьют еще раз — топором, дубиной, и Кейра чувствует, как ее сзади легко приобнимают. — Телепортируешь нас отсюда? — А дальше куда? Пешком? — огрызается она, перехватывая инициативу, и вот уже серебристая рябь на защитном куполе сменяет собой золотую. — Лошадей нужно забрать. Ламберт хмыкает и убирает Квен, хватаясь за рукоять меча за своей спиной, а Кейра бросает взгляд на торбу на своем боку. Записи при ней, а значит, они и правда могли бы телепортироваться, но... Кейра ненавидит, когда за помощь ей отплачивают злом, а потому высоко поднимает окровавленные руки. Усталость будто спадает с ее плеч; Кейра изящно ведет бедром, сгибает пальцы, словно перебирая струны — и вспоминает заклинание, чувствуя, как сила привычно вливается в ее тело и устремляется к рукам, выполняя задуманное. Кейре нравится быть магичкой — и Кейра терпеть не может притворяться простой девкой, которая путешествует с ведьмаком. И, раз уж люди настолько сильно ее ненавидят, она не может вспомнить причины, почему бы ей не отвести душу. Последний слог заклинания она произносит громко, отчетливо и с мстительным удовольствием, расправляет плечи, крепче встает на скрипящих половицах — и, взмахнув перекрещенными руками, лишает воздуха всех вокруг, кроме себя, Ламберта и тех двух несчастных в доме, которым помогала только что. Кейра ценит свои силы и свое время, тем более Леска и ее дитя не виноваты в том, где и среди кого родились — но остальные заслужили и песок в горле, и темноту перед глазами. Сполна. Кейра чувствует, что наконец-то все так, как надо. Она дышит тем, что забрала у них, тупых кметов, и дышит полной грудью. Ей даже кажется, что она на миг молодеет, — а потом Ламберт бормочет: — Иногда ты меня пугаешь до усрачки. — А мне казалось, что тебе нравится, когда я тебя душу, — отвечает она с кривой улыбкой на губах. Кметы, наконец, падают — кто на колени, роняя факелы и дубины, кто прямо лицом в грязь и дерьмо, которое лежит тут повсюду, и тогда-то Кейра двигается с места. Когда она идет между кметами, она знает, что никто из них не сможет ее и пальцем коснуться — сил не хватит. Они пытаются глотать воздух, хрипят — но их глаза закрываются у одного за другим, и Кейра ускоряет шаг. Она легко может убить их всех, выжечь адским пламенем, но идти на поводу у подобных желаний ей совсем не хочется. — Мне не просто нравится, я это обожаю, — столь же довольно говорит Ламберт, на всякий случай держа меч наготове. Его раны немного поджили, и Кейра знает, что сейчас он чувствует себя вполне нормально, но все же перенапрягаться ему не стоит — мало ли что. — Но когда я вижу, как ты колдуешь, меня аж оторопь берет. Кейра проворачивает кисти, и засохшая кровь мелким алым пеплом опадает с ее рук. Она смыкает пальцы, ведет кистью перед своей грудью, сжимает ладонь в кулак — а потом вздрагивает. Оборачивается: Ламберт склоняется над старостой и, не встречая никакого сопротивления, срезает у него с пояса кошель. Ухмыляется. — За полуденниц он мне так и не заплатил. Думаю, нам полагаются проценты за ожидание и компенсация. — Они еще и лошадей кормили из рук вон плохо, — подмечает Кейра, и Ламберт, кивнув, срывает с шеи старосты медальон. Пробует на зуб. — Похож на золотой. Сойдет. Потом подходит к самому дородному мужику, тому, который первый начал кричать из толпы, и срезает его кошель тоже, подмигивая Кейре: — А это тебе на новое платье. Она смотрит на него внимательно, вглядывается в желтые глаза, мерцающие в спускающемся на деревню вечере, и медленно проводит языком по полураскрытым губам. Ламберт улыбается во все свои тридцать два зуба — Кейра знает, что подобное заводит его очень легко. Как и любого ведьмака, на самом деле. Когда последний кмет перестает хрипеть, теряя сознание, Кейра опускает руки. Знает, что поднимутся местные еще не скоро и, скорее всего, не все — нехватка воздуха вряд ли хорошо сказалась на тщедушном Алексике, но его Кейре совсем не жаль. Кого ей жаль — так это Леску, которую тоже могут теперь сжечь вместе с ребенком как «ворожбой порченую», но с этим Кейра больше не собирается иметь дела. Ламберт выводит лошадей из полуразвалившегося стойла, которое им выделил староста деревни, и Кейра берет поводья своей серой кобылицы, ловко запрыгивая в седло. Задирает платье, чтобы сесть, как полагается для долгой дороги, оголяет ноги почти до бедер — и не отводит взгляда от Ламберта, который, конечно, смотрит на это безобразие, теряя голос. Довольно смотрит, глаз не отводит, пока Кейра не отпускает подол. Голени все равно остаются видны, так уж ведут себя платья, если садиться в седло по-мужски, но Кейру это ничуть не смущает. Ламберта — тоже. Он запрыгивает на своего коня, немного кряхтит — все же раны не до конца затянулись — и кивает ей. В этой деревне им больше делать нечего.