***
Новый ангажемент мисс Роуз Доусон еще не был подписан. Тоска излета театрального сезона изводила — большинство завсегдатаев уже покинули раскаляющиеся к полудню пыльные и наполненные безнадежностью городские улицы. Бежали от забот, увлеченные тревожной музой путешествий, призрачной надеждой излечить меланхолию, подагру и хронические головные боли от газовых огней и бензиновой вони городов. Бежали от опостылевших стен, надоедливых соседей, жен, мужей, любовниц и их ревнивых ухажеров. Желали наслаждаться морскими пейзажами, но немедленно заболевали и начинали жаловаться с чудовищным выговором в нос, мечтать о скором возвращении в дома из коричневого кирпича, к скандалящим женам и улыбчивым налоговым агентам, к ненавистному и привычному быту. Здесь, на побережье, на длинной косе пляжа, они, дрожа от холодного ветра — с океана, — брюзжащие о счетах и политике, усаживались на песок и смотрели, как над линией горизонта поднимается солнце, и замирали на мгновение от этого чуда, прикасались к истинному, забывали о промокшем песке под задом, грозящим приступом радикулита, и обретали мимолетное божественное озарение — как прекрасны дни, едва нарождающиеся, и как они не похожи один на другой. Роуз тоже бежала — от себя или наоборот, к месту, где могла вдоволь насладиться одиночеством, морем, цветом и игрой света. Где могла представить себя свободной, воплощая все то, что ей было по душе, на холстах, картонах или превращая несуразные куски глины в изящные вазы. Она с радостью пачкала руки, губы краской, драпировала модными платьями пыльные натюрморты с только что вытащенными из сырого песка раковинами. Сердилась, если ей мешали, плавала в одиночестве на закате и на рассвете, исчезая в студии, как только солнце поднималось к зениту. Сезон в Провинстауне еще не начался, и неширокие плавно изгибающиеся улочки утром были довольно пустынны. Кэл приехал накануне, не предупреждая свою лендледи, почтенную даму в пышной эдвардианской прическе и при тяжелых серьгах с топазами, сиявших, как ордена. Дом, который семейство Хокли арендовало на лето, был темным из-за постоянно опущенных портьер, мебель в запыленных чехлах вяло горбилась в гостиной, и общее уныние и запах лодочного сарая быстро выгнали раннего гостя на улицу. Роуз вытряхивала из волос песок, хмурилась и гримасничала от яркого солнца. Торопилась, но медленно высыхавший купальный костюм все портил — и она не ушла вовремя. Противнее прилипшего к коже тяжелого купальника мог быть только неприятный визитер — а этот был самым неприятным из всех возможных. — Доброе утро, Роуз. — Она усмехнулась про себя: Кэл готов был сожрать жабу, лишь бы не назвать ее «мисс Доусон», как она значилась на афишах. Или просто позволял себе больше, пользуясь привилегиями давнего знакомства. Ей было все равно. Она не сразу ответила, окинув его безучастным взглядом. Подобрав отросшие волосы под парусиновую панаму, Роуз поднялась, чувствуя, что на песке все еще остаются мокрые следы. — Мне стоит спросить, зачем ты здесь? Можно подумать, ей было интересно услышать ответ, или она его не знала.***
Роуз Доусон не писала портреты на заказ. Даже магнатам. Даже за громадные суммы. Даже Кэледону Хокли. Особенно Кэледону Хокли. Время утекало сквозь пальцы, песком прибоев, ледяной водой, солью океанов и болью утрат. Корабли плавали и тонули, годы шли. Кэл когда-то стал ее первым любовником — иначе не спешили бы тогда со свадьбой, не переплачивали втрое за билеты на «Титаник», да и, как знать, может быть, и сама помолвка не состоялась. Кэлу пришлось приложить усилия, чтобы убедить отца, что он хочет взять в жены именно эту женщину, пусть у нее этот ужасный британский выговор и ее семья в плачевном положении. Старик колебался и ворчал в густые кайзеровские усы, что нехорошо так торопиться, что Кэлу лучше бы приглядеться к кому-нибудь из хороших семей с Восточного побережья или Среднего запада; у его знакомых было много прелестных дочек, благовоспитанных барышень на выданье. Не то что эти воспитанницы британских пансионов, кто знает, может быть, уже зараженные декадентством или того хуже — суфражистским поветрием или социализмом. Если он и догадывался, какой невинной уловкой воспользовалась Руфь Дьюитт Бьюкейтер, чтобы удачно пристроить дочь и одновременно решить финансовые вопросы, то сияющие глаза Кэла были ему ответом на все возражения. Натан Хокли не сомневался, что сын уже наверняка поддался обаянию этой Роуз, и нужно было поспешить, если вдруг она вздумает принести приплод. «Невинная уловка» осталась в памяти Роуз как ужасно нелепая возня в наполовину затопленной лодке после прогулки по озеру. Ей было просто холодно и смешно, когда Кэл, слишком торопившийся и неловко и больно целовавший ей грудь, — отчего стало еще холоднее, — попробовал разместиться между ее бедер. Ничего особенно восхитительного или волнительного она не ощутила и была слегка разочарована: она читала о наплыве чувств, о буре страсти, сметающей все на своем пути. Роуз стерпела боль, стиснув зубы, — ей понравилось скорее ощущение, что она так желанна, да и в объятиях неумелого Кэла было теплее, чем в промокшей насквозь шали. Разумеется, их обнаружили, как только Кэледон на минутку оставил ее в покое, и Роуз вздохнула с облегчением: закончилась пытка мокрыми поцелуями и непрошенными прикосновениями. Вскинув голову, она сдвинула колени и оправила юбку. Конечно, оба были напуганы; побледневший Кэл тайком сжал руку Роуз — в знак того, что не отступит. Теперь. Он посмотрел на нее с каким-то странным выражением, и от этого взгляда, а вовсе не от произошедшего, Роуз стало противно. Неужели это был рубеж, за которым лежало общее будущее? И она будет обязана делить постель, кров и стол с мужчиной, который не вызывал ничего кроме удивленного разочарования и жалости? Весь остаток невыносимо долгого дня Руфь суетилась и кудахтала над дочерью, угрожала Кэлу полицией и божьим гневом, «если он хоть подумал…», а Роуз хотелось кричать ей, что это именно Руфь, организовала эту проклятую прогулку по озеру на едва законопаченной посудине, зная, что Кэледон весьма и весьма завидная партия и очевидно неравнодушен к Роуз. И что они еще легко отделались, потому что лодка и в самом деле грозила пойти ко дну… Миссис Дьюитт Бьюкейтер долгое время закрывала глаза на весьма смелые ухаживания, отпускала дочь в конные прогулки по окрестностям наедине с Кэлом Хокли… Роуз не сомневалась, что таков был план изначально, но только когда Кэледон с наспех заказанным обручальным кольцом явился предлагать руку и сердце, осознала, насколько глухие чугунные ворота захлопнулись за ее спиной и отделили ее от того самого счастья, о котором она так много читала и мечтала. Ночь гибели «Титаника» спасла Роуз, и теперь, пятнадцать лет спустя, между ней и Кэледоном пролегала пропасть. О, она прекрасно знала, как отравляет жизнь бывшего жениха. Быть может, это приносило ей тайное удовлетворение — и явное чувственное наслаждение, коль скоро редкие — и тем более драгоценные — встречи были отданы полностью во власть Роуз, и Кэл всего лишь подчинялся. Помимо воли и рассудка он вновь и вновь оказывался на ее ложе, добровольно спускался в бездны, где не было места раскаянию и оправданиям. Он принимал эту женщину, как терновый венец, и сколь бы ни была божественной августа, она, она, она: Роуз — его Друзилла, его Акте, его Поппея — была его отравой и его истинным наслаждением.***
Он примчался на побережье как только узнал о том, что Роуз приехала провести здесь уикэнд. Трудно было не догадаться. Прогоняла его от себя — всякий раз, равнодушно, сквозь ресницы смотрела на его отчаяние. И сейчас — прогоняла. Кэледон Хокли, приподнимая бровь и принимая безоговорочное поражение, не удалился сию секунду, он замер на широких ступенях выбеленного ветром и волнами заднего крыльца. Войти она его не пригласила. Она могла быть содержанкой Ротшильда, а могла быть потаскухой в руках десятков проходимцев и бродяг с Монмартра. И это ровным счетом ничего не меняло — он хотел свою Роуз так же, как и в первый день. До горячего пота, до скрипа ногтей по коже, до искр из глаз. Питтсбург — Бостон — Нью-Йорк — Филадельфия. Он искал ее на всем восточном побережье в угасающих огнях бледных рассветов, румянце молодых ночей, раскаленных добела, как нити электроламп. Он приезжал — по делам, разумеется, — туда же, где видели ее. Присутствовал — случайно, конечно, на тех же собраниях, выставках, принимал участие в фондах, поддерживавших деятелей искусств… Из альтруистических побуждений, как же иначе. О, нет, Кэледон Хокли не был влюблен в Роуз. Он вообще не был уверен, что когда-либо был влюблен, что знал, каково это. Он лишь знал, как желать эту самоуверенную девку, эту испорченную аристократочку, разменную монету — в чужих руках.***
И все же она согласилась — он никогда не спрашивал, почему она соглашалась. В морской блузе, с закатанными по колено штанами он и в самом деле напоминал рыбака из деревушек в окрестностях Джерси. С возрастом Кэледон Хокли раздался в плечах, фигура его стала коренастее; он всегда обладал довольно хорошей фактурой, а теперь, с этой затаенной яростью во взгляде исподлобья, мог послужить неплохим образцом для портрета. Позировал он отвратительно: был неусидчив и мрачен. К концу первого дня она едва закончила подмалевок. Роуз была разочарована — от вожделенной свободы, неуловимой, не осталось и следа. Она сердилась и писала Кэледона слишком широко, густо, быть может, слишком характерно. Нарочно придавая ему черты тех людей, с которыми изредка сталкивалась, отделяя свою модель от гнусных воспоминаний одной далекой апрельской ночи. А он знал, что если Роуз в дурном расположении духа, то высшей милостью с ее стороны будет короткая ласка, слишком ненавязчивая, чтобы Кэл успел пережить ее, насладиться моментом. На исходе второго дня она вытерла кисти и отложила их в сторону. Поманила к себе Кэла — посмотреть на результат. Откровенно говоря, портрет его не интересовал, труд Роуз был оплачен увесистой пачкой банкнот; их она — рассеянно и неловко — положила поверх походного этюдника, который изредка брала с собой на взморье, и прижала какой-то жестянкой. Но Кэл, едва скользнув взглядом по глянцу невысохшего масла, все равно удовлетворенно кивнул, и Роуз едва не скривилась. В живописи этот наглец разбирался не лучше, чем пятнадцать лет назад. Невежа. Напыщенный болван. Она, откинувшись на спину, с легкостью сбросила с себя широкий передник, испачканный углем и несводимыми пятнами масляной краски. Пожав плечами в ответ на удивленно-восхищенный взгляд, пояснила, что слишком жарко, и ей вполне комфортно заниматься живописью нагишом. Потом, упершись в пол круглой пяткой, ловко стащила с ног нитяные чулки с лентами вместо подтяжек. Солнце за высокими окнами уходило к горизонту, багровея. Косые лучи легли на выцветший пол острыми лезвиями. — Ты же говорила, что этот… Доусон… — Надо же, удержался от яда в голосе. — Не позволил себе… Ну, когда рисовал тот портрет. Роуз устало прикрыла глаза, отбрасывая чулки с глаз долой. — Джек был профессионалом. Я же просто мараю холсты, Кэл. Он уже знал, что нужно делать. Наконец-то с ее лица сойдет эта восковая маска. Быть может, в этот раз кукольный блеск глаз сменится настоящим… Роуз бы рассмеялась, если бы он высказал ей эти мысли вслух. Она вновь опустилась на низкую софу, слишком испачканную, пыльную и древнюю, чтобы стоять в доме — зато весьма изысканной формы, чтобы украсить художественную студию — легко, фривольно, не видя причин таить желания или проявлять деланную скромность. Она всего лишь знала, чего хочет и что получит это. Положив на пол, под ноги, матросскую рубаху, Кэл опустился на колени прямо между разъятых бедер Роуз, обводя жадным взглядом розово-влажный полумесяц открывшейся плоти. Он уже знал, какова она на вкус, и, приникая поцелуем к запретным губам, наслаждался им, упивался, терзая и доводя до исступления. Она осадила его, слегка ударив ногой по боку. — Не так быстро. О, да, он будет осторожнее. Извиняющийся взгляд был брошен поверх венерина холмика, поросшего красными завитками, взмокшими от дыхания. Роуз, милостиво соглашаясь, сделала едва заметный жест — продолжать. Хорошо же! Он не станет торопиться. Подчиняясь страстному желанию выпить ее, прикоснуться еще и еще раз так, чтобы вызвать напряженный стон, Кэл успел положить широкую ладонь на атласную кожу бедра. — Руки прочь! Что ж, он и на это был согласен. Широкие, тяжелые мазки языка ложились на разошедшиеся в стороны лепестки, прижимая их, опаляя дыханием. Потом — напряженный, почти острый, кончик впивался в самую сердцевину ее запретного плода, и она вскидывалась, вскрикивая, изгибаясь, впиваясь ногтями в выцветшую обивку старенькой софы. Сжимала зубы, зажмуриваясь, чтобы не кричать — и не могла сдержаться. Иногда он, раздразнив упругий холмик, проникал языком внутрь — и она смотрела уже недобро, чуть подрагивающие напряженные соски на пышной груди, сжатые в бутончики, расправлялись, и Роуз нетерпеливо похлопывала ступней — той, которой дотягивалась, — по полу. Она мучила его — и он чувствовал, как взорвется сейчас, без единого прикосновения и усилия, просто прикрыв глаза и представив, что она отвечает на его страсть — взаимностью. В голове Кэла кружилась назойливая мысль: осуществить свою фантазию. Увы, он был слишком слаб, чтобы уступить секундному порыву и потерять Роуз навсегда. А то, что это произойдет, если он нарушит свою рыцарскую клятву, он не сомневался. — Достаточно, — донесся до него тихий шепот сквозь грохот и звон в ушах. Покрытый испариной, с напрочь сбившимся дыханием он рухнул на пол навзничь — у ног своей прекрасной дамы. Переведя дух, Роуз, опустившись рядом, расстегнула пуговицы на его штанах, извлекая на свет твердый, как корабельная мачта, член. Проводя пальцами вверх и вниз, размазывая густую смазку по стволу, она приподнялась, потом вновь опустилась бедрами прямо на его бока, надежно пригвождая Кэла к полу. Он вновь сделал какое-то движение, скорее всего, собирался положить руки на ее талию или одарить лаской тяжелую грудь, но реакция последовала незамедлительно. — Постарайся не двигаться. Ласковый тон не обманул его — в то место под подбородком, где сокрушительно бился пульс, упиралось острие почти полуметрового древка пейзажной кисти. Кэл судорожно сглотнул и позволил себе прерывистый вздох. Хорошо. Она опустилась чуть ниже, направляя головку так, чтобы она легла точно в плотно сжатые складки ее входа. Она тоже знала, что и как нужно делать. Качнувшись, будто в нерешительности, она опустилась на дюйм — головка раздвинула стенки, расправила влажную глубину, наполнила, подарив приятное ощущение пульсирующего тепла — внутри. Ключ к удовольствию. Роуз закусила губу, сдерживая стон, подалась вперед и опустилась еще немного ниже. Потом вновь поднялась, поддразнивая себя, прислушиваясь к ощущениям. Как бы он ни старался, Роуз была здесь — для себя самой, и имело значение только то, что ей дарило наслаждение. Она вновь задвигалась, вверх и вниз, потом еще и еще немного ниже, до пределов, чувствуя как острое до болезненного наслаждение скапливается, стягивается, сжимает ее бедра и самое ее — в точку зенита. А он ловил ее взгляд и не мог удержаться, умоляя ее не останавливаться. Кэл не смел двинуться, не мог прикоснуться к ней, повторяя про себя как свихнувшаяся пластинка «не возжелай…», и желал так, что готов был умереть, только бы увидеть в глазах Роуз ответный огонь. Но это было выше его сил, и он закрывал глаза, умирая с каждым движением, с шальной надеждой хоть немного разделить с ней яд, который она впрыскивала ему под кожу. Он начинал двигать бедрами — инстинктивно, вталкиваясь снизу, желая как можно скорее закончить эту пытку или сдохнуть в мучительно-сладком спазме и остановить… навсегда… С хрипом, полустоном-полусмехом, он излился в нее — неожиданно, вернее, слишком рано, поэтому она помогла себе пальцами, все еще удерживая его внутри в крепкой хватке, обвив его горячими змеиными кольцами. — Довольно, — и с влажным всхлипом соскользнула с него, оставляя на его животе, бедрах свой неповторимый запах, едва ощутимый, но будоражащий до мурашек, сводящий с ума. Горло Кэла теперь было свободно, можно было дышать, только, черт побери, теперь — зачем? На губах его осталась соль — вкус ли этой ночи, своевольных волн или горечи неизбежного прощания? Роуз, застывшая на колченогом табурете у раскрытого окна, растворялась в синеве сумерек, все так же нагая, окутанная призрачным облаком — дымом сладкой дамской папиросы. Он знал, что уйдет сейчас и потеряет ее — и медлил нарочно. Она была морем, которое никак не удержишь в руках, самой откровенной и сокровенной из его грез, растворяющейся, как и много лет назад, — как и всегда, — в океане.***
Он преодолел крыльцо в один широкий шаг, уже понимая, что ее в этом доме — нет. Портрет, законченный, стоял, опираясь на спинку какого-то из кресел в маленькой гостиной. Окна все так же были распахнуты — на утреннее море, прохладное и отчужденное. Рядом с портретом нашлась все та же увесистая пачка банкнот. Сломанный браслет — из морских раковин, грубо собранная поделка, — чулок, оброненный хозяйкой в спешке сборов, да какие-то расписные осколки — вот и все, что осталось здесь от Роуз. Кэл облизнул губы. Все еще соль. Все еще горечь. Все еще — Роуз.***
Он бродил по пляжу, потом вернулся в дом, пустой и гулкий, и только теперь тоска, физическая тоска навернулась на него, сшибая с ног, как бесноватая волна в бурю. Знал, что будет искать ее. На Бродвее, на афишах, в газетах, в обрывках сплетен, в толпе и в одиночестве, в закатах и рассветах. Она была его одержимостью. Болезнью, недугом души. Наползала темной глубиной, ночным страхом. Неизбежностью. Он смотрел на нее, как на дом, в который не мог войти — жадно приникая к чужим окнам, улавливая малейшее движение, звук, сполох света. Но двери были надежно заперты, и даже войди он, ворвись силой — никого не застанет. Думал ли об этом Кэледон, когда брался за револьвер — бог весть. Он знал, что ему не спастись, не удержаться, и что свинец в глотку — единственное верное лекарство.