луна-парк.

подсвеченная красными огнями комната — вертящийся по оси лихорадочный калейдоскоп, подкидывает, крутит, ломает, как куклу в неосторожных пальцах пупенмейстера. воздух здесь не был просто тяжёлым: он неподъёмный, твёрдыми гроздьями вплетающийся в лёгкие, схватывает последние крупицы здравомыслящего сознания и бросает его вниз — в беспросветную бездну, в дурманящее, беспощадное дно. бесплатный сыр только в мышеловке — ведь так, барбара стивенс? она не помнит, как здесь оказалась. не помнит, что за люди вокруг, не помнит дороги назад — туда, что обычно называют домом. туда, где клайд. — будешь должна, — доносится откуда-то со стороны ершисто, кончики пальцев колят, и вязкость оседает где-то в глотке. бебе откидывается на скрипучие пружины провонявшегося пыльного дивана, вытирает четвёртую по счёту белую дорожку под носом и закрывает глаза. первый вдох сделать не выходит: мир останавливается, вяжется где-то на поперечной, першит сверкающими точками на руках и откидывает. оттуда не возвращаются: стивенс знает наперёд, но всё равно каждый ебучий раз берёт в руки кредитную карту. она помнит, как приняла в первый раз: где-то на затворках затуманенного разума, в отголосках первых августовких дней. помнит, как толкла разноцветные таблетки на чехле от телефона, нетерпеливо убирала с лица мокрые кудри, как дрожащими руками равняла порошок. тогда она испугалась, наверное, до смерти: несколько безмерно тянущихся секунд, когда в подвековой темноте зажглись ослепляющие искорки, вселенная вдруг замедлилась, перестала существовать, а дыхание остановилось. тогда стивенс думала, что умирает. но сейчас ради этих нескольких секунд она живёт. — сто двадцать долларов, слышишь? — барбару заботливо усаживают на чужие колени и говорят на ухо. громко, чтобы слышала. когда стивенс получается разлепить глаза, комната вокруг плывёт. загаженный чем-то потолок кружится трещинами, расплывается ослепляющими вспышками красная светодиодная лента, приклеенная бог знает чем на стену, мигает где-то на периферии чистого безумия и топит. маккормик был другим. он силён, он блистателен, он — то спасение, которого барбара ждала всю свою блядскую жизнь. отличный от всех, когда по-свойски ухмыляется, пересчитывая купюры, стучит длинными бледными пальцами по шприцу, томно смотрит из-под ресниц, закладывая под чулок бебе маленький зиплок. — слышу, блять, слышу, — бурчит она в нелепо-косвенном и не хочет смотреть на лицо: просто втрескается по полной десятый раз по наклонной. и честно, барбара хочет вывалить всё клайду — вот так, прямо, грязно, неумыто, в мыслях желая только втрахивать каждый свой вопль очередной маркой в кармане и забыть-забыться-вспомнить. но каждый раз, видя его искорки в глазах, отчего-то вдруг стыдливо прячет красный язык за зубами. но каждый раз останавливается. но каждый раз умирает заново и закидывается двумя граммами за две одолженные из кошелька отца сотки. её зависимость похожа на луна-парк: она пробирается на детский аттракцион тайком, смотрит ментально и по-блядки на кенни, словно он обсчитал её на пару долларов за билет. вопль заглушается в пульсирующем "да что же ты с собой сделала?". а сейчас? а сейчас она просто стоит у входа. — отдашь мне через неделю, — учтиво, ясно, ровно десять по стобальной. стивенс, честно, понятия не имела, когда резко возникло — постарался ли испорченный разум в предоргазменной истерии, или она всегда была такой настолько? зато знала точно: кенни не согласится никогда. расплатиться другим способом не позволяла совесть. просто потому, что маккормик никогда не был таким, как она его представляла. отбросив все необговоренности и предвзятости, кенни правда был хорошим. был хорошим, когда затягивал жгут у неё на предплечье. был хорошим, расталкивая экстази по пакетикам. был хорошим, ведя её сюда: в грязный, людный, собственный притон где-то на окраине города. кенни был хорошим. но только не в её мыслях. — эй, маккормик, — раздаётся откуда-то снизу, из тёмного угла, — ты наконец привёл свою малышку? дашь её погонять на часок? — не смей её трогать, — низко, почти пугающе. и от этого тона у бебе проходятся мурашки по спине. его малышка сейчас практически в отрубе. его малышка откидывает голову на его плечо, затаивая дыхание. его малышка любит своего грёбанного дилера. барбара не слышит, что происходит дальше. ощущает лишь, как маккормик дёргается, плывут-не-вяжутся отскакивающие от фантасмагорических полуобморочных отлоголосков ругательства, затягивает в карминовую муть слова, сжимает кулаком волнообразно-трепещущее, колется маленькими стеклянными осколочками реальность. стивенс погружается медленно, как в самой избыточной издёвке, на тысячный раз пробитое дно. — бебе? бебе, ты меня слышишь?! хватит с неё. она возвращается на территорию луна-парка. — блять, она не дышит!