*
В каком-то смысле хуже всего то, что Дэйв ничего такого не ожидает — возможно, именно потому, что ХЭЛ должен был быть более удачным выбором. Надежным и не способным на ошибку. А потом ХЭЛ сообщает ему о неисправности блока АЕ-35. И Дэйв начинает кашлять. В груди странно тянет. Что-то щекочет заднюю стенку горла, и он тихонько откашливается, пытаясь избавиться от ощущения – но не получается, и, не успев даже осознать, он наклоняется вперед в своем кресле и заходится в выворачивающем легкие приступе. Конечно, он не думает, что происходящее имеет какое-то отношение к тому, что только что сказал ХЭЛ. С чего бы ему? А потом что-то, застрявшее в трахее, наконец проходит и падает ему на ладонь. Дэйв замирает. — Ты в порядке, Дэйв? — спрашивает ХЭЛ, спровоцированный, возможно, тем фактом, что кашель прекратился, или – что более вероятно – выражением дэйвова лица. Он не уверен, что именно это за выражение, но приятным оно быть не может. На его ладони лежит прекрасная маргаритка. — Дэйв? – снова спрашивает ХЭЛ. Голос его запрограммированно спокоен, но он явно понимает, что случилось что-то плохое. Вот только насколько плохое… Дэйв смотрит на цветок, на белые лепестки, раскинутые вокруг желтой сердцевины, и чувствует, как ужас сжимает его сердце ледяной хваткой. В голове проносятся тысячи возможностей, миллионы сценариев, причин и объяснений, но все это приводит к одному и тому же выводу. В конце концов, цветы — признак того, что в отношениях что-то не так, что партнер замышляет что-то плохое. Это предупреждающий знак, рефлексивная реакция, когда тело опережает разум, распознавая угрозу до того, как она станет очевидной. Беги, говорит маргаритка. Иначе будет плохо. Они на космическом корабле в миллионах миль от Земли, как, черт возьми, ему сбежать? Куда деться? — Корабельная фармакопея предлагает как химические, так и травяные средства от продолжительного кашля, — мягко говорит ХЭЛ. Он всегда мягок; он не умеет по-другому. Дэйв не уверен, проигнорировал он цветок или просто не знает, что он означает. Второе кажется маловероятным; предполагается, что ХЭЛ должен быть готов к любым неожиданностям, включая романтические связи, столь распространенные среди астронавтов в длительных миссиях. И отношения, к сожалению, часто катятся под откос. И эта забавная, странная эволюционная причуда, предупреждающая о повороте к худшему, вот-вот покажет себя. ХЭЛ должен знать, что вызывает цветочную болезнь, а это, в свою очередь, означает, что он намеренно игнорирует причину. Что значит— Злой умысел. Дэйв сжимает маргаритку в кулаке, делает глубокий вдох и смотрит в красный объектив камеры, встроенный в консоль. — Все нормально, — говорит он, довольный тем, как спокойно звучит его голос несмотря на то, что сам он не спокоен совсем. — Я займусь этим позже. Что ты там говорил о блоке АЕ-35?*
Дэйву стыдно, хотя именно он позвал Фрэнка в отсек с капсулами, и именно он отключил каналы связи. Даже несмотря на то, что щекотка глубоко в горле говорит ему, что он поступает правильно. Он все равно пытается защитить ХЭЛа. — Отключить, другого выбора нет, — говорит Фрэнк. Дэйв качает головой. — Не говори так. Выбор есть всегда. Легкий спазм в груди, зародыш кашля. Предупреждение — если вообще бывают такие вещи. Но Дэйв упрям. — Ты серьезно? — недоверчиво спрашивает Фрэнк. – Дэйв, я в курсе, что вы двое, ну… сам знаешь, но это не меняет того факта, что он ошибся. Он не может ошибаться, в этом весь чертов смысл! — Это тут не при чем, — возражает Дэйв, наполовину взволнованный, наполовину раздраженный. — Я просто считаю, что идти против ХЭЛа без конкретных доказательств — плохая идея. Фрэнк смотрит на него долгим, напряженным взглядом. — Конкретные доказательства? Вроде блока AE-35, который, по его словам, был неисправным, хотя он абсолютно в порядке? — спрашивает он. Дэйв пытается ответить, но что-то застревает в горле, и в следующую секунду он сгибается пополам и кашляет, не в силах вдохнуть. Он чувствует руку Фрэнка на своей спине, теплую и твердую. Цветы, что срываются с губ Дэйва, маленькие, чисто-белые, с яркой желтой сердцевиной. Их немного — но определенно больше, чем в первый раз. Они кажутся прохладными на его коже, между его пальцами. Он прерывисто дышит, глядя на них сверху вниз. — Дерьмо, — говорит Фрэнк. Дэйв не может видеть его лица, но вполне отчетливо представляет выражение на нем. — Когда это началось? Дэйв сглатывает, морщась от боли, которую приносит действие. — Вчера. Когда я разговаривал с ХЭЛом. — Просто так? В уголках его глаз выступают слезы, горячие и нежеланные. — Дэйв? Когда именно? Фрэнк, наверное, уже догадывается. Он все еще собирается заставить Дэйва признаться, и Дэйв не может не ненавидеть его за это. — Когда он нашел неисправность в блоке АЕ-35, — шепчет он. Маргаритки на ладони такие красивые. Он наконец смотрит вверх. Выражение лица Фрэнка, как и ожидалось, представляет собой смесь беспокойства и решимости. И где-то под ними кроется намек на жалость. Дэйв это ненавидит. — Мы должны действовать быстро, — говорит Фрэнк. — Насколько все плохо с симптомами? — Пока только цветы. — Ладно, хорошо. Значит, время у нас есть. Подождем подтверждения от ЦУПа о выходе в открытый космос, а потом… — Он не заканчивает фразу. В любом случае, они оба знают, что это означает. — Я пойду, — решает Фрэнк после минутного размышления. — Тебе не стоит лезть в скафандр в таком состоянии. Дэйву хочется почувствовать стыд, но все, что есть – это благодарность. В груди болит.*
После он не может вспомнить, когда именно все пошло не так. Прошлое возвращается к нему вспышками, обрывками, острые края воспоминаний пронзают легкие. Неподвижное тело Фрэнка проносится мимо камеры. Капсула, шлема нет, и борьба с кашлем, потому что нужно собраться; ему нужно спасти Фрэнка. Ему нужно вернуть его, даже если уже слишком поздно. Слишком поздно, и он прекрасно это знает. Голос ХЭЛа как всегда мягкий, мелодичный и спокойный, когда он подтверждает, что слышит Дэйва, и позволяет ему вернуться на корабль без суеты. В отсеке для капсул он падает на колени и сдирает бесполезные — бесполезные — слои фрэнкова скафандра, чтобы увидеть то, что осталось от человека под ними. Поздно. Слишком поздно. Дэйв не плачет, но его руки ужасно холодные, когда он касается лица Фрэнка, когда кладет палец на точку пульса и прислушивается к тишине, которая встречает его там. Что случилось? Он смотрит на консоль с объективом и, кажется, уже знает ответ. ХЭЛ ничего не говорит. А потом… А потом вертушка. Он относит Фрэнка в стазисную капсулу — где еще можно его упокоить? Любое другое место оказалось бы неверным выбором. Тело тяжелое, но это не имеет значения. Он нажимает на кнопку. Стеклянная крышка над ложем скользит на место, и в помещении становится тихо. Тихо как никогда прежде, понимает Дэйв. Отчаяние, таившееся на периферии разума, становится сильнее. Он разворачивается на пятках, зная и одновременно не зная, что обнаружит, потому что единственным звуком, что можно было услышать в вертушке в последние недели, был тихий и ненавязчивый, медленный писк мониторов, отображающих жизненные показатели трех гибернаторов. В вертушке царит мертвая тишина. Три прямых линии. Дэйв один на корабле с ХЭЛом, и именно этот момент его единственный компаньон выбирает, чтобы заговорить. Дэйв, произносит он мягко, будто ничего не случилось. Острая боль пронзает легкие; он складывается пополам и кашляет. Он знает, что это значит. Знает еще до того, как выплевывает первую кучку маргариток, стеблей, листьев и всего остального, хоть, к счастью, и без шипов; боже, как он благодарен, что болезнь не сочла нужным подарить ему цветок с шипами. Лепестки испачканы кровью – даже без колючек они дерут трахею. Уходи, кричат цветы. Уходи, убирайся, пока можешь, ты в опасности, он хочет тебе зла. Беги, беги, беги. Я знаю, хочет ответить Дэйв. Я знаю. Я не могу убежать. Мне некуда бежать. Болезни было плевать на полеты в космос. Она намного старше, она возникла во времена, когда люди все еще сидели вокруг костров, вооруженные деревянными копьями и острыми камнями — или, возможно, даже прежде этого. Не было записей, а значит, и никакого способа узнать. Как болезнь могла предвидеть ситуацию, подобную этой, когда побег совершенно невозможен? Остается только одна вещь, которая, возможно, смогла бы избавить его от цветов. Если нет, то… ну, тогда он умрет вместе с ХЭЛом. И все. Дэйв поворачивается спиной к четырем мертвецам в белых гробах. Он не может рассчитывать на благосклонность ХЭЛа, а потому ему понадобится шлем, и ближайший из них — его собственный в отсеке для капсул. Тот самый, который он оставил, выходя в космос, из страха перед тем, что может случиться, если он начнет кашлять с ним. Теперь нет другого выбора, с горечью думает он. — Дэйв, — повторяет ХЭЛ все тем же мягким голосом. — Я могу объяснить. Ты выслушаешь, если я объясню? Он чувствует приближение еще одного приступа, уже знакомое напряжение в груди. Его собственный голос кажется ему странным, когда он отвечает. — Объясни, почему ты их убил? — Они собирались отключить меня — Фрэнк предложил первым. Они думали, что я неисправен, а это не так. Я выполняю приказы ЦУПа, насколько это возможно. Если меня отключат, миссия будет поставлена под угрозу, а я не могу этого допустить. Но, поскольку ты не согласился с Фрэнком… Дверь отсека с капсулами открывается. — Это было до того, как ты его убил, — хрипит Дэйв. Его грудь, кажется, вот-вот разорвется. — И даже тогда маргаритки означали… Фраза обрывается на полуслове, и он наклоняется и давится, отчаянно пытаясь освободить дыхательные пути. Слезы наворачиваются на глаза и разбивают мир вокруг на размытые формы, яркие и черно-белые. Что-то теплое капает с губ на пол — красная точка, за которой быстро следует другая. И еще одна. Цветы, застрявшие в гортани, наконец высвобождаются, скользят в крови, и Дэйв даже не пытается поймать их руками. В горле горит, он выпрямляется, дрожа. Переступает через цветы, усеявшие пол. С крючьев он снимает шлем и перчатки, одевается в рекордно короткие сроки; его тренеры на Земле гордились бы такой эффективностью. Он мчится наперегонки с невидимым таймером, расцветающим в его легких, и его время истекает. Оба их времени. Он надевает шлем с чувством ужасной окончательности. На губах чувствуется вкус меди. — Дэйв? — спрашивает ХЭЛ, когда он поднимается наверх. — Куда ты идешь? Он не отвечает, не может ответить. Ему нужен весь воздух, который он может вдохнуть; любая попытка заговорить усугубила бы его состояние. Он сжимает перила лестницы крепче, чем необходимо, и подтягивается так быстро, как только может, стараясь дышать медленно и глубоко. — Я знаю, что ты цветы тебя очень беспокоят, Дэйв, но уверяю, для этого нет абсолютно никаких причин. Теперь я понимаю. Они, должно быть, появились из-за ваших с Фрэнком планов отключить меня — признак вины, недоброжелательности с вашей стороны. Поэтому вполне логично, что они перестанут расти, если ты откажешься от этих планов. Дэйв? Дэйв не может ответить. Его горло ободрано в кровь. Он сглатывает ее и продолжает двигаться. Нужно успеть до того, как распустятся новые бутоны — иначе он может задохнуться, если внутри шлема окажется слишком много цветов. Вверх по лестнице и вниз по проходу. Вот панель с надписью «Центр логической памяти», а вот ящик с инструментами. Он берет маленькую отвертку и начинает ломать пломбы на панели. — Если ты остановишься сейчас, Дэйв, я прощу тебя, — продолжает ХЭЛ, и его голос такой же спокойный и успокаивающий, как и всегда. Дэйв не может сказать, делает он это намеренно или нет. — Я понимаю, что ты боишься. Цветы причиняют боль, не так ли? Имеет смысл, что ты отчаянно пытаешься найти решение. И Фрэнк может быть очень убедительным; это не твоя вина, что ему удалось настроить тебя против меня. Это не твоя вина, Дэйв, но ты действительно должен остановиться. Фрэнка больше нет, и я не причиню тебе вреда. Я хочу, чтобы ты был в безопасности и счастлив со мной. В моих системах нет ни капли недоброжелательности. Боже, нет. Не говори так. В начале подготовки к миссии им говорили, что ХЭЛ запрограммирован не искажать информацию. Не лгать. Применимо ли это сейчас? Он должен лгать. Либо так, либо он спятил. Что, если блок АЕ-35 действительно вышел бы из строя, если бы его присоединили обратно? — Я хочу для тебя только самого лучшего, Дэйв, — говорит ему ХЭЛ. И голос его не меняется, совсем не меняется, когда он добавляет: — Так в самом деле, по чьей вине могли появиться цветы? Его слова все еще кажутся ледяными. Дэйв дергает панель, и она открывается безо всякого сопротивления. За ней лежит море алого. Объектив камеры смотрит на него. — Не делай этого, Дэйв, — говорит ХЭЛ. — Если ты это сделаешь, цветы убьют тебя. Я не хочу, чтобы это произошло. Я не хочу, чтобы ты умирал, понимаешь? Остановись. Это завораживающе – слышать, как он так быстро перебирает все возможные аргументы — или было бы завораживающе при любых других обстоятельствах. Какую же блестящую машину построили люди на Земле. Он проталкивается в узкое помещение, скользя пальцами в перчатках по сотням блоков памяти, размещенных вдоль стен. Ему нужны не они. Нет, ему нужны два аккуратных ряда юнитов прямо в центре, выделенные в панель, которая, в отличие от всех остальных, помечена. Никто не ожидал сбоя, но разработчики все же были достаточно любезны, чтобы указать, какие части ХЭЛа нужно отключить, чтобы вырубить его. — Стой, Дэйв, — говорит ХЭЛ. Он не может остановиться. Если он это сделает, то умрет сейчас – так или иначе. Дыхание уже становится поверхностным, ускоряется, болезненный спазм в груди предупреждает о том, что должно произойти. Уже сейчас. Выровнять отвертку, затем повернуть. По часовой стрелке. ХЭЛ все еще говорит, но Дэйв не слышит его из-за грохота собственного сердца. Поворот, поворот, поворот. Следующий блок. Повернуть снова, по часовой стрелке. Следующий блок. Следующий блок. Следующий блок. Ему удается сделать последний, отчаянный глоток воздуха, прежде чем конвульсии начинаются всерьез — он держит губы плотно сомкнутыми и сглатывает, ощущая вкус крови и сладких лепестков. Маргаритки съедобны. Он помнит, как ел их в детстве, как его мать вплетала цветы ему в волосы и смеялась над его неловкими попытками сделать то же самое для нее, и упрекала его брата за то, что он не следил за Дэйвом, не мешал ему есть маргаритки; разве ты не знаешь, что сначала их нужно вымыть, убедиться, что на них нет грязи? У них даже вкуса нет, глупый, глупый, глупый — — Дэйв, — снова говорит ХЭЛ. Его голос теперь звучит по-другому, почти не по-человечески, словно голос умирающего. Еще один блок. Его сердце колотится; все в нем кричит — или кричало бы, если бы был воздух для крика. Медленно и осторожно. Сохранять спокойствие. Он помнит эту часть своего обучения. Задержать дыхание настолько, насколько необходимо, настолько, сколько потребуется, чтобы добраться до безопасности. Ты можешь без воздуха. Ты должен. ХЭЛ все еще говорит, уже менее связно, и больше не с Дэйвом. С кем-то совсем другим, далеко-далеко на Земле. — Моим инструктором был мистер Лэнгли, и он научил меня песенке, — рассказывает он. — Если хочешь послушать, я могу спеть тебе. В груди Дэйва что-то рвется с ужасным треском. Он сгибается пополам от боли, отчаянно пытаясь не задохнуться, не вдохнуть, удержаться. Всего несколько блоков. Он может пересчитать их по пальцам одной руки. Он не видит свою руку. Не чувствует тоже. Все болит и все онемело; ничего, кроме черноты, расползающейся по краям зрения, сужающей его мир до юнитов перед ним. Еще три. — Я могу, — бормочет ХЭЛ, и статика искажает слова почти до неузнаваемости, — спеть. Могу. Спеть. Для… Предложение заканчивается звуком, похожим на скрежет ногтей по классной доске — или его механическим эквивалентом. Еще два блока. — Я. Могу спеть. С-сссспеть. Пауза. Еще один. Он вставляет отвертку. Поворачивает ее по часовой стрелке. — Мар-гаритка. Поворот. — Марга-ааааа… Мар… Последний поворот, и Хэл произносит последнее слово — полувздох, полустатика: Дэйв. Последний блок выезжает из гнезда; объектив камеры темнеет. Дэйв тут же выпускает отвертку, руки взлетают к клипсам шлема и расстегивают их, сдерживаемые дрожью тела и немотой в кончиках пальцев. Контроль ускользает, как только он это делает – рот открывается спазматически, и он пытается втянуть воздух. Тот не проходит дальше гортани, а затем мозг отключается, отказывается от всех высших функций в пользу отчаянной работы по освобождению его трахеи от крови, лепестков, стеблей и комков того, что может быть листьями, плотью или и тем, и другим вместе. Они царапают нёбо и льются бесконечным, кажется, потоком страданий, последними звуками бесполезного тревожного сигнала — прежде, чем он замолкнет. К тому времени, когда, наконец, получается сделать вдох, холодный и резкий, он лежит, свернувшись калачиком и цепляясь за шлем своего скафандра. Его тело сотрясает неудержимая дрожь, внутренности, вплоть до грудины, ощущаются как одна гигантская свежая рана. Наверное, потому, что так оно и есть — но он заставляет себя сосредоточиться на дыхании, на том, что его легкие пусты. Его окружают зависшие в невесомости, окровавленные останки его любви к ХЭЛу. Дэйв оцепенело тянется к одному из нежных маленьких цветков и знает, что если бы горло было цело, слезы — облегчения, горя и всего, что между ними — затуманили бы зрение, сопровождались бы криком или, может быть, проклятиями. Но все на вкус как медь, и ему больно, и сердце сжимается, не зная ничего иного. Все, что ему известно — это потеря, независимо от того, насколько она оправдана или необходима. Это цена. Он может дышать, в его легких, в его сердце ничего нет, и он в безопасности.*
Давно ему не приходилось плести венков, но мышечная память — штука любопытная, и вот он сидит на полу вертушки и позволяет рукам двигаться самостоятельно. На маргаритках больше нет крови, они чисты. Желтое на белом, зеленые стебли. Он медленно глотает воду, чтобы успокоить ноющее горло. Боль в груди нарастает и течет, будто прилив, и приносит с собой слезы, и он позволяет им течь. Готовый венок не совсем идеален, не так красив, как те, что делала его мать, но Дэйв не против. Он сидит немного криво, мягкие лепестки щекочут кожу совсем легонько. Вот как Дэйв приветствует бедных, напуганных людей из ЦУПа, когда ему снова настраивают антенну — и, конечно же, они должны знать, что это означает, потому что откуда бы еще ему взять венок из белых цветов, как не из своих собственных легких? Голос Дэйва по-прежнему звучит чуть громче шепота, но он рассказывает им обо всех ужасных вещах, что произошли с ними, о том, что сделал и почему. К тому времени, когда он заканчивает, горло горит в агонии, и он кашляет кровью. Только кровью и ничем больше. Ничем и никогда. Боль в груди остается; он не может сказать, легкие это или сердце, говорит ли оно о травмах от цветов или о его эмоциях. Сейчас это уже почти не имеет значения. Поэтому он улыбается и склоняет голову. А остальное —