роскошь

— Вчера здесь — на том же стуле, на котором ты сидишь сейчас — сидел мой коллега и тоже пил вино. Я знаю, что он гей, и я знал, зачем позвал его: начать на кухне с вином, закончить в спальне — а может, прямо тут, на столе, и не один раз. Он говорил что-то тупое и банальное. Я почти не слушал. Я на него смотрел, смотрел, и в какой-то момент сказал: "Допивай и уходи". Он смутился, кажется, не понял, что такого произошло, но мне было всё равно. Я просто не хотел его видеть больше. По крайней мере — здесь, в такой обстановке, рядом с собой. Он ушёл, я сознательно лишил себя интересного вечера и, возможно, неплохого секса. А потом думал о тебе до самого утра. Знаешь, я никогда не звонил мужчине первым. — Позвонить, помолчать десять секунд, сбросить и подождать, пока я сам перезвоню, — это ты называешь "позвонить первым"? — Вечно ты портишь всю поэтичность, Стрелецки. Острый взгляд светлых глаз упирается в Стрелецкого, как кончик ножа в шею, а он смотрит в ответ и улыбается. — Ты просто невыносимый, душный тип, который мнит о себе невесть что, — цедит Кинастон сквозь зубы и запивает злобу половиной бокала белого полусладкого. — Но? — Стрелецкий продолжает улыбаться. — Никаких "но". Ты меня раздражаешь. — Но? — Но не смей уходить. Улыбка на губах Стрелецкого становится мягче. — Хорошо. Запах вина делает воздух в кухне теплее, несмотря на приоткрытое в раннюю осень окно. Откуда-то издалека и совсем близко, потом снова издалека и снова близко доносится шум машин, и он сливается в неровно гудящую и вибрирующую смесь звуков. Солнца не видно. Оно пугливо отсиживается за светло-серой густой тучей. Отведя от Стрелецкого пристальный взгляд, Кинастон ставит свой недопитый бокал возле плиты и подходит к окну, попутно прихватив с микроволновки открытую пачку сигарет. Усевшись на подоконнике и поставив на него босые ступни, он зажигает тонкую сигарету и неспешно затягивается. Он смотрит на улицу. Он не смотрит на Стрелецкого, но знает, что тот наблюдает за ним — и это впервые отзывается в груди не тем фейерверком жадного удовольствия, когда ему и только ему принадлежат сотни глаз зрителей, а таким, когда достаточно лишь пары глаз, чтобы стало тепло. — Скажи, что любишь меня, — просит Кинастон тихо и слегка неразборчиво, потому что не вынимает изо рта сигарету. — Я не могу себе этого позволить. — Почему? — Любить тебя кажется роскошью. Непозволительной роскошью. — Роскошь — это когда я люблю в ответ. Кинастон поворачивается к Стрелецкому и видит в его глазах то, чего ещё никогда не видел. Он снова вдыхает дым. Молча отворачивается. Просит громче: — Дай, пожалуйста, мой бокал. Поднявшись со стула и прихватив свой бокал вместе с бокалом Кинастона, Стрелецкий подходит к окну. Протягивает Кинастону бокал и освободившуюся руку опускает к его ступне, кончиком пальца проводит по её изгибу снизу, потом сверху, поднимаясь к щиколотке, потом к голени, приподнимая узкую штанину. У Кинастона ноги гладкие. Значит, сегодня или вчера был спектакль, на который он снова не позвал Стрелецкого — надо дать Матвею задание, чтобы мониторил билеты время от времени, думает Стрелецкий. Он поглаживает тонкую щиколотку. Кинастон протягивает свой бокал к его бокалу и осторожно сталкивает их, после осушив свой. — Осталось ещё? Стрелецкий кивает. Пока он снова наполняет бокал Кинастона, тот отправляет докуренную сигарету в пепельницу и зажигает новую. Тёплый воздух смешивается с дымом. — Артём. — М? — Если бы я ушёл навсегда, сколько бы ты искал меня, прежде чем сдался? Стрелецкий усмехается. — Жаль, что ты слишком молод, чтобы помнить советские мультики. И слишком иностранец. — Значит, мне можно называть тебя медвежонком? Кухню заполняет тихий смех, который просачивается за плинтус, прячется за холодильником и убегает в открытое окно. По столу неспешно ползёт заторможенная муха. Она останавливается, чтобы потереть лапками, а за окном раздаётся резкий грохот — звук похож на что-то знакомое любому городскому человеку и никогда не поддающееся идентификации. Стрелецкий замечает, как Кинастон вздрагивает. Подойдя ближе, Стрелецкий аккуратно прижимает его плечо к своей груди, носом касаясь виска. Кинастон замирает. Он сидит статуей пару минут, а потом поднимает голову, заглядывая Стрелецкому в глаза, — взгляд бегает выше-ниже, и Стрелецкий улыбается этому, прежде чем поцеловать Кинастона в губы. Тот целуется и улыбается. Сигарету не выпускает и приобнимает Стрелецкого за талию одной рукой, а тот прижимает его к себе крепко. Отстранившись от поцелуя, Кинастон снова подносит к губам сигарету. Стрелецкий целует его в висок. Целует за ухом. Губами и языком касается шеи. Подставляя кожу под поцелуи, Кинастон курит и молчит. Заканчивается вторая сигарета. Кинастон зажигает третью. Стрелецкий целует его голое плечо. — Тём-ма. Голос не поддаётся, и Кинастон коротко откашливается. — М? Попытку Стрелецкого отозваться заглушает ещё один поцелуй в плечо, и Кинастон дёргается. Стрелецкий поднимает голову. — Эдвард, тот факт, что ты ощущаешь сейчас страх — это прямо соотносится с тем фактом, что ты боишься серьёзных отношений. А это отголосок твоего инфанти... — Господи, да заткнись ты. Сколько ты можешь без этого продержаться? Сколько? Давай хотя бы сутки, на спор, продержишься? — Продержусь. Кинастон ухмыляется. — Я не сомневаюсь. Не надо. Это просьба перестать быть собой, а просить об этом низко, особенно человека, которого... Запнувшись, Кинастон делает вид, что поперхнулся воздухом. Стрелецкий переспрашивает: — Которого?.. Кинастон прячет глаза и ухмыляется снова. — Который обладает непозволительной роскошью. Почти беззвучно засмеявшись, Стрелецкий касается губами волос Кинастона. — Я тоже тебя люблю.