Подобный Луне

      Контраст сводил его с ума: его собственная золотисто-загорелая кожа на фоне чужой белой — белой настолько, что та, казалось, отливала серебром. Он сам вспотел, как обычный человеческий мужчина, по спине и рукам волнами струился жар — пьянящий мускусный аромат, та сексуальная мужественность, которая заставляла людей трепетать и таять. Однако чужая кожа под ним, ослепительно-серебристой белизны, совсем не потела — чёрт возьми, он даже не замечал на ней потовых пор. Эта кожа была на ощупь как шёлк — мягкая, почти невесомая. Ничего, за что можно было бы зацепиться подушечкой пальца: ни шрамов, ни родимых пятен. Никаких волос на теле.       «Коринфянин» был многослойным кошмаром — фрейдистским кошмаром. Плохим «влажным» сном. Страх интимности, страх близости, порой принимающий чудовищные формы. Созданный красивым, привлекательным, даже неотразимым — ровно до того момента, когда очки слетали, как подобает любой приличной маске, и призывные стоны его партнёров сменялись криками ужаса.       (После того, как люди добровольно отдавали свои тела во власть желания, они не могли протестовать, когда затем лишались некоторых частей. Кровь и другая жидкость, оставшиеся на лезвии или пятнавшие кончики его пальцев, тянущаяся вперёд скользкая рука, прежде чем их мир полностью погружался во тьму... Какое облегчение, несомненно, испытывали люди, когда, проснувшись и открыв глаза на свою маленькую жизнь, обнаруживали, что они прекрасно видят. Они просыпались в холодном поту, который ему хотелось бы слизать с их тел, — однако он никогда не мог этого осуществить.)       Конечно, всё это не означало, что он непременно должен был трахаться с ними прежде, чем их сон обращался кошмаром. Но ему это нравилось. Он любил посещать молодых людей, красивых людей, как мужчин, так и женщин, но мужчин — немного больше. Мужчины гораздо быстрее поддавались своим более извращённым желаниям...       ... но это был не человек, не мужчина. Существо, обладающее определёнными мужскими половыми признаками, — но не мужчина. Мужчины потели, мужчины резко пахли, заставляя комнату вонять сексом и горьковатой жидкостью. Сейчас же единственным витающим в воздухе запахом был запах самого Коринфянина и, возможно — напряги он свои органы чувств так сильно, как только мог, — нечто вроде петрикора: словно воздух после весеннего дождя.       Так вот каково это было — трахать Сон.       Коринфянин стиснул пальцами чужой подбородок, вынуждая приподнять голову, — и ему было позволено это сделать. Ему было позволено впиваться в мягкий рот глубокими, требовательными поцелуями. Ему было позволено обхватить ладонями эту тонкую талию, провести пальцами по подрёберным впадинам, невольно задаваясь вопросом — у него и вправду были кости или это лишь иллюзия? Акры безупречно гладкой кожи — ему хотелось оставить на ней синяки, вонзить в неё зубы и ногти, разорвать её. Он чувствовал, что на его собственной спине оставались царапины — в кожу впивались стекловидные, слегка заострённые на концах ногти руки, которую он ранее целовал, преклонив колени. Мой господин, мой повелитель. Он должен был проникнуть внутрь, должен был овладеть им. Он должен был оставить след — иначе он сошёл бы с ума. Должен был доказать, что среди всех тех, кто бывал здесь раньше, он был особенным.       Когда он целовал и небрежно прикусывал кожу этих лунно-белых бёдер, они раздвигались для него. Каждое движение было ленивым, царственным, — и это его бесило. Он отчаянно нуждался в большем, плавящийся внутри жар обжигал до боли. Он жаждал этого с тех пор, как был создан — просто раньше не подозревал об этом. Чёрт возьми... Все те смазливые мальчики, которых он навещал во снах — ни одному из них не удалось удовлетворить его полностью, потому что то, чего он действительно хотел, в чём действительно нуждался, было это.       Он толкнулся внутрь грубым рывком, надеясь причинить боль, и его словно окатило ледяной волной — даже здесь в нём не было тепла, чужое нутро оказалось холодным, точно мелкий весенний ручей. Вновь резкий толчок — он должен был слиться с ним воедино, должен был проникнуть так глубоко, как только мог. До его ушей донёсся холодный смешок хозяина, позабавленного его пылом. Из горла вырвался стон.       Хуже всего — или, напротив, лучше всего — было то, что он понимал: он — далеко не первый. Людям постоянно снился секс. Приятные сны, равно как и кошмары — он знал об этом не понаслышке. Во сне могут проявиться самые глубокие, потаённые желания. Те вещи, которые в реальной жизни заставили бы человека брезгливо скривиться, почувствовать кислый привкус во рту, — всё это можно было проделать во сне, не ощущая ни капли вины. И во сне люди поддавались этому. Бесстыдно. Бесчисленные обитатели Царства Сновидений ложились под своего короля, бесчисленное множество — трахали его. Коринфянин навалился на него, прижал к постели, засаживая так глубоко, как только мог. Попытался оставить засос на блестящем белом горле — впрочем, не будучи уверен в том, что сможет заклеймить эту кожу. Он не был уверен, что в этом теле имеется хоть капля крови. У него самого, под его золотисто-загорелой плотью, струилась кровь — он чувствовал, как та, жгучая, проступает на коже, когда холодные, блуждающие пальцы с острыми ногтями врезались в его лопатки, оставляя на них витиеватые следы.       Он ещё не хотел кончать — он хотел продлить удовольствие. Он желал, чтобы этот час всецело принадлежал ему, — и пусть всем, кто уснул сегодня ночью, приснится то, что здесь происходит, будь то для них сладкий сон или кошмар.       Коринфянин оторвался от чужой шеи, провёл языком по жестоким губам Сна, проглотив застывшую на них ленивую улыбку. Оттрахай он его достаточно сильно, он, возможно, смог бы согреть его, и это что-то бы да значило — разумеется, тогда он стал бы единственным, смогшим добиться подобного. Самыми громкими звуками в комнате — где бы они ни были, казалось, что это центр грозовой тучи — были его собственные сдавленные стоны, собственнические рычания и влажные, грязные звуки соития. Его величество — чёрт бы его побрал! — был слишком тихим. Единственными звуками, которых Коринфянину удалось от него добиться, были тихий недобрый смех и случайный бесцветный вздох.       Коринфянин приподнялся, расцепляя их тела, чтобы увидеть, как проступивший на его груди пот теперь влажно мерцал на мертвенной-бледной коже короля. Оторвался от чужих губ, чтобы увидеть, что все его посасывания и покусывания были тщетны — на бескровной плоти не осталось даже малейшего намёка на розовый оттенок. Сон высокомерно, по-птичьи склонил голову набок. Торжествующий, избалованный, распластанный на тёмных простынях, он лишь снисходительно позволял поклоняться себе, не так ли? Позволял боготворить себя так, как Коринфянин боготворил его. Тщеславная маленькая шлюха.       А его глаза... Господи, его глаза, твои глаза. Нечто вроде оттенка голубого, но столь бледного, словно на самом деле они и вовсе были бесцветными, — и в их глубине Коринфянин увидел звезду. Человеческие зрачки были тёмными — маленькие чёрные замочные скважины, которые вели к людским душам, — но зрачки Сна были созданы из света: в них распахивались окна в другой мир, в другую галактику — там не было ни закрытой маленькой комнаты, ни пыльных шкафов, полных запертых надежд и скрытых страхов. Эти глаза открывались чему-то совершенно иному, чего Коринфянин никогда раньше не видел. Необъятность, многовековое, древнее пространство, простирающееся в бесконечность — Бесконечность. Там не было ничего, лишь пустота. Нет, это не могло, не могло быть просто ничем — это было Ничто — Ничто, которое продолжалось, и продолжалось, и продолжалось, и здесь он сам был ничем, муравьём у подножия гиганта, Господи, свечой в тени неживой обсидиановой звезды!..       Коринфянин отвёл взгляд, уткнулся лицом в это белое горло, прячась, дрожа всем телом. Его бёдра замерли, прекратив свои исступленно-жадные движения. На мгновение он испугался — испугался по-настоящему.       — Что-то случилось? — пробормотал Сон — нет, Кошмар. В его тоне не было искреннего беспокойства, ни капли заботы — лишь отдалённое любопытство. Холодные пальцы небрежно перебирали светлые волосы, острые ногти слегка надавили на кожу головы. Этого оказалось достаточно, чтобы напомнить ему о том, чем он занимался, — и чтобы его член, всё ещё погружённый в шелковистую плоть, вновь окреп.       — Ты бы не позволил мне забрать твои глаза, так ведь? — спросил Коринфянин вместо ответа, прижимаясь губами к прохладной груди — к тому месту, где у человека билось бы сердце.       — Нет, — ответил король. — Ты не смог бы, даже если бы попытался.       — Так я и думал.       Коринфянин вновь поцеловал его, снова начал двигаться, на этот раз более неторопливо — словно кого-то из них волновали чувства другого. Потрясённый увиденным, он хотел боли, несдержанности, медленно нарастающего давления. Страсти, которую он приберегал для поцелуев. Он целовался так, словно пытался высвободить, вытащить что-то наружу: может быть, душу — единственное, что, как он знал, ему не найти. Сон, однако, воспринял всё это так, как будто это ничего не значило, как само собой разумеющееся, как будто он присутствовал там лишь наполовину. Коринфянин внезапно возненавидел его всем своим естеством. Он ненавидел его так же сильно, как желал его, ненавидел, потому что понимал: то, чего ему хотелось, он наверняка никогда не получит.       Тёплые пальцы нащупали чёрные как тень и мягкие как перья волосы, вплелись, запутались в них, с силой оттянули. Он не мог догадаться, что это сработает, и сделал это лишь из внезапной прихоти, но затем — столь неожиданно, что Коринфянин с трудом поверил своим ушам — король застонал.       Всё ещё едва ли громче, чем вздох, но Коринфянин уловил в этом стоне определённый оттенок. Он вновь толкнулся внутрь, вновь потянул за волосы. Холодная рука обхватила его запястье — не совсем прося отпустить и не совсем поощряя продолжать, — и когда чужие бледные губы чуть приоткрылись от удовольствия, Коринфянин почувствовал, как его собственные растянулись в улыбке. Награда. Он уже забыл, что видел в этих глазах: они затуманились, стали мягче. Он не осмеливался снова посмотреть в эти светлые, белые зрачки, и вместо этого задержал взгляд на полуприкрытых веках, на пушистом веере чёрных ресниц. Он почувствовал, как все его рты наполнились слюной. Хищное животное перед изобилием сочной добычи. Этого острого ощущения было почти достаточно, чтобы заставить его кончить. Достаточно, чтобы заставить его забыться и переступить черту.       — Да, тебе это нравится, правда, детка?       Слова сорвались с языка прежде, чем он понял, какую форму они примут.       Томное моргание. Вновь дёрнув его за волосы, Коринфянин увидел, как некая эмоция медленно расцветает в этих стеклянных голубых глазах. Возмущение, негодование. Изнутри плеснуло жаром.       — Ты смеешь...       Коринфянин, тяжело дыша и пытаясь сдержать ухмылку, принялся трахать его сильнее, одной рукой отведя назад длинную ногу, а другой по-прежнему вцепляясь в иссиня-чёрные волосы.       — Смею, — отозвался он, затаив дыхание. Он чувствовал, как его собственные чары просачиваются сквозь кожу. Чары, которые заставляли всех людей таять перед ним, включились на полную мощность, точно кондиционер в машине в жаркий летний день. Теперь это был вопрос самосохранения. — Да, я смею. Ты ведь этого хочешь. Тебе это нравится. Детка.       Последнее слово он прошипел, почти вплотную прижавшись губами к серебристо-белой раковине уха, и на мгновение — на целую обжигающе-восхитительную минуту — Коринфянину показалось, что это сойдёт ему с рук.       Бледная рука потянулась к его рту, холодные пальцы нежно коснулись нижней губы. Коринфянин улыбнулся победной улыбкой — ну, он полагал, что хоть в чём-то одержал победу.       А потом пришла боль.       Его голова инстинктивно дёрнулась назад, однако остановить это было уже невозможно. Серебряная игла, за которой тянулся хвост чёрной кожаной нити, зависла в воздухе — она пронзила его верхнюю губу и воткнулась в нижнюю прежде, чем он успел осознать происходящее. Внутрь, наружу, и далее по кругу. Нить, натягиваясь, раздирала кожу и плоть, причиняя мучительные страдания. Он попытался протянуть руку, чтобы остановить это, но Сон — Кошмар — перехватил его ладонь, переплетая их пальцы — при иных обстоятельствах этот жест мог бы показаться любящим.       Крик оборвался в его горле — боль острыми иглами прошила позвоночник. Он задыхался, зубы в его голове лихорадочно стучали, а затем — столь же быстро, как и появилась — игла закончила свою кровавую работу и исчезла. Растворилась в песке. Его рот был зашит.       — Так лучше, — прошептал Сон. Его губы слегка дёрнулись в намёке на усмешку. Затем — резкий поворот, и они поменялись местами: светлые волосы рассыпались по подушке, а чёрные оказались окружены ореолом пришедшего из ниоткуда света. Кровь из собственных ран стекала по задней стенке горла Коринфянина, — и, чёрт подери, он всё ещё был возбуждён. Король опустился на него верхом, лениво трепеща ресницами, наслаждаясь соитием. Его белые руки, теперь распростёртые на груди Коринфянина, казались совершенно невесомыми. Это было слишком. Увидев его таким, любой смог бы понять, почему некоторые смертные называли его «ангелом».       Крепкие швы мучительно разрывали рот, а тугие мышцы плотно сжимались вокруг его члена, — что было блаженством, и Коринфянин обнаружил, что вновь обхватил руками тонкую талию своего короля. Он попытался вернуть себе хотя бы часть контроля, попытался податься бёдрами навстречу и задать свой темп, однако потерпел неудачу. Он понимал, что теряет себя, и когда король кончил, он беспомощно последовал за ним. Не хитрый хищник, а измученное вьючное животное.       Впоследствии он обнаружил, что его кожа пылает огнём, соприкасаясь с по-прежнему холодной кожей короля. Он снова услышал его слабый смех — возможно, чуть более тёплый, чем раньше, почти ласковый. Любовь, которую испытывают к непослушному питомцу.       Осознавать, что он излился внутрь, было слабым утешением. Он не сомневался, что его семя уже обратилось в песок, оставив не больше впечатления, чем что-либо ещё.       Позже — уже рассвело, и король давно ушёл — Коринфянин встал перед зеркалом и один за другим снял швы со своего рта. Каждый последующий кусок нити, срываемый им, вызывал боль во всем теле. Когда он закончил, его губы опухли настолько, что он даже не мог сплюнуть оставшуюся кровь.       Стоя перед зеркалом в Царстве Снов, Коринфянин замышлял предательство.