* * * *
Адриан думал, что должен был быть хоть немного благодарен фортуне даже за такое издевательское одолжение. Так или иначе, а он не терял жену в пылу долгой битвы, она была жива и здорова, как и до всей этой неразберихи. Лишь сидела в этот миг рядом с ним и смотрела на него, не узнавая человека напротив, словно они друг другу чужие люди. Словно и не было у них тех двадцати лет брака, которые отныне превратились в одно огромное ничего. Но он не мог не признаться хотя бы себе: решение Маринетт казалось ему эгоистичным (пускай другого выхода она и не находила). Мастеру-то в момент забвения было больше ста лет, свою жизнь он подавно успел прожить и мог даже слечь с чистой совестью, а им обоим всего по сорок пять. Ещё молодые, ещё не успевшие насладиться друг другом, и потому в голове Адриана безостановочно билось по-детски обиженное «так нечестно!». Но новый Бражник был силён, — раз уж сумел прикончить предыдущего владельца Камня Мотылька, то остерегаться его и правда стоило — а личность его Леди раскрыта. Иного решения в ту секунду она не находила. Его соглашения Маринетт не ждала. Оно, в общем-то, тут и не требовалось. — Я твой муж, — наконец-то решился ответить он на вопрос тридцатиминутной давности, в душе, естественно, подобно ребёнку страшась: вдруг не поверит и решит, что он играл с ней в злые шутки? Маринетт склонила набок голову, смотрела на него внимательно, — и совсем немного недоверчиво — будто пытаясь высмотреть в нём знакомые черты, но, конечно же, ничего не получалось. — Муж? — переспросила она. И впрямь, едва веря. Адриана это даже задело слегка, пока он не спросил себя самого, на что он вообще надеялся. — Да, — кивнул он, приподнимая руку и показывая блестевшее на безымянном пальце кольцо, — муж. Уже двадцать лет твой муж. Конечно же, смысла уточнять того не было, — Тикки с Плаггом признались, что память при передаче шкатулки не возвращается, без исключений — но ему, думалось, стало бы хоть немного легче, знай та даже о такой мелочи. — Нам было по шестнадцать, когда мы познакомились, — тихомолком продолжил Адриан, всё ещё теша призрачное упование, что он смог бы прояснить её воспоминания. — Учились вместе в одном коллеже, дружили, влюбились друг в друга, как бывает обычно в книгах, начали встречаться с двадцати лет, а в двадцать пять поженились. Адриан не говорил ей о том, как они в юности бегали с крыши на крышу и звались героями города. Не говорил о том, как они проводили вечера на Эйфелевой башне. Как были влюблены один в другого и в то же время разбивали друг другу сердца. Как они в один день сняли маски, а он тогда клятвенно пообещал, что всегда будет оберегать её. Всё это — их прошлая жизнь, от которой Маринетт отныне и навеки избавлена. Всё это отныне чужое бремя. Уже не их. Только по этой причине Адриан не посмеет заикнуться об их геройском прошлом. — Мне жаль, — покачав головой, Маринетт грустно улыбнулась. — Я не помню тебя. Адриан постарался ответить ей улыбкой. — Ничего, — на выдохе протянул он, пытаясь звучать как можно более правдиво. Однако слово «ничего» здесь не вписывалось. Это самое почти сухое «я не помню тебя» — худшее, что она могла сказать. Оно ставило крест на всё пережитое. В её памяти не осталось ничего из пережитого: ни их приключений, ни свиданий, ни совместной жизни. Ни того, как он её любил. — А эти… летающие… зверушки… — не найдя более подходящего эвфемизма, неуверенно продолжила Маринетт, — что это было? — А, это? — воскликнул Адриан, на миг подняв взгляд и увидев спрятавшегося на часах Плагга. В другой раз его маленький друг начал бы пылать огнём за то, что его, великого и могучего, посмели обозвать какой-то «летающей зверушкой», но сейчас он мог лишь сочувственно посмотреть на своего подопечного. — Ну… это… новые японские игрушки, которые… амм… случайно завалялись у нас. Я их как раз собирался вернуть. — О, — только и выговорила та, хотя Адриан и не был уверен, что та поверила. Он лишь проследил за тем, как Маринетт подняла взгляд, оглянулась по сторонам и внимательно оглянула картины на маленьком комоде. — Кто эти люди на фотографиях? С каждой секундой казалось, что хуже быть не могло. Он ошибался. — Наши дети, — только и вымолвил Адриан. — Две дочки и сын. Мы были… большой семьёй. — Я сожалею, что всё так вышло, — послышался искренний ответ, от которого мужчина тут же спохватился. — Это не твоя вина, — уверенно заявил Адриан. — Так вышло, но я постараюсь сделать так, чтобы ты всё вспомнила. Вдруг ещё есть шанс вернуть тебе воспоминания, моя Леди? Рука, которую он только что держал в своих ладонях, дёрнулась, да и сама Маринетт напряглась, услышав своё старое прозвище. Не потому, что воспоминания прошибло кувалдой: человек рядом с ней казался ей абсолютно чужим даже после всего того, что ей довелось услышать. — Прости, — едва слышно произнёс он. Почти что обыкновенное шевеление губ. — Всё в порядке. Но по голосу Адриан понимал, что то ложь. Что ничего не в порядке. Он вновь поднял глаза и взглянул на своего квами, уделив время тому, чтобы подумать, в чьи руки передать Камни Чудес. Одно он знал точно: без своей Леди Кот Нуар существовать больше не будет.* * * *
Ещё будучи двадцатилетней Маринетт начала страшиться момента передачи шкатулки в руки нового хранителя. Того, что однажды она всё забудет, да ещё и, возможно, по жестокой воле случая будет совсем одна, и никто ей не скажет, что да как. Адриан тогда заверил её, что сделает всё возможное, чтобы быть рядом и напомнить ей всё. Может, всё потому, что тогда он не задумывался об этом так сильно. Словно то была какая-то мелочь, которая только сейчас стала иметь такое огромное значение. Адриану теперь сорок пять, и ему хотелось из всех существующих в мире людей обвинить себя одного за свою юношескую беспечность. — Держи, — глава семейства протянул ей коробку со всем тем, что ещё день назад можно было смело назвать старым хламом. Сейчас же это был его единственный ключ к спасению. — Спасибо, — Маринетт улыбнулась ему так, как улыбалась в последнее время: почти по-детски, так, что в уголках лучисто-голубых глаз скапливались мелкие-мелкие морщинки. Что-то от этого даже ударило в Адриане, заставив на короткую секунду забыть, что с ней произошло. Он подошел ближе, намереваясь помочь жене с тяжестью. Пусть Маринетт и оберегала покой города годами, пусть в их команде она и была лидирующей персоной, но порой ему думалось, что его Леди нисколько не стала выше за всё прошедшее время. Что она осталась такой же крохотной, такой, которую так хотелось спрятать от всех на свете под свою защиту. В другой раз Адриан бы пошутил на эту тему, трепетно обняв её сзади, пока Маринетт с поддельным недовольством отчитывала бы его, как мама своего нашкодившего сына, а он на это поцеловал бы её в шею, чувствуя, как теплилось в сердце понимание, что, вот он, дом. Но сейчас Маринетт его не просто не помнила. Она даже не имела всех тех чувств, которые береглись в ней раньше. Она, как бы ни было то прискорбно признавать, отныне не любила его. Не так, как в предыдущие годы, и звание жены вместе с обручальным кольцом не вернут ей былых чувств. — Вот, смотри, — Адриан вытащил миниатюрную расписную коробку, через долю секунды открывая её и извлекая оттуда что-то, что другой человек без тени сомнений назвал бы детской безделушкой. — Один из этих браслетов ты подарила мне. Просто, на удачу. А через некоторое время я сделал тебе на день рождения такой же. Ну, помнишь? Но ответом послужило отрицательное покачивание головой. Адриан бы расстроился, если бы не напомнил себе, что его задумка изначально не обещала проходить так легко, как он мог бы себе это представить. — А это твой легендарный простой карандаш. С его помощью ты создала свои первые работы, которые потом разлетелись по всему Парижу. А это… Но Маринетт всё равно глядела на все вещи так, будто впервые их видела. Впрочем, она их и впрямь видела впервые — Адриану просто не хотелось признавать этого и опускать руки. — Прости, Адриан, но я и правда ничего не помню, — женщина подле него тягостно выдохнула, будто происходящее целиком и полностью её вина. Она заглянула в коробку, точно выискивая что-то, даже самую мелкую вещицу, которая могла бы найти выход из их положения… пока не наткнулась на старую потрёпанную книгу. — Альбом? — Старый школьный альбом, — усмехнулся Агрест, увидев в руке жены столь примечательную находку. — И как я мог о нём забыть? Гляди, — шершавый палец мужчины прошелся по первой фотографии, — это ты. Шестнадцать лет, с двумя хвостиками и с мечтой стать дизайнером. Мы в этом году впервые познакомились, ты тогда в меня и влюбилась. Помню, как ты раньше даже заговорить со мной не могла. В этот же день, — Адриан вновь взглянул на фотографию, — мы должны были сделать общее фото. Тебя усадили со мной, а ты от волнения аж в обморок упала. Мне пришлось тебя откачивать, а фотограф жаловался, какая нынче молодёжь «нежная» пошла. В другой раз Маринетт, услышав такое от него, закатила бы глаза и прозвала бы его хвастуном, при всём этом безрезультатно пытаясь скрыть кривую полуулыбку… но сейчас та только хихикнула, представив себе такую картину. — Какова вероятность, что это не твоё самолюбие придумывает все эти истории? — не бесхитростно вопрошала та, той же интонацией, с которой обращалась к нему все эти годы. — Ну что ты? — фыркнул Адриан. — Никогда в жизни не посмел бы так соврать тебе. — страница перевернулась, и мужчина щёлкнул пальцами, увидев следующую фотографию. — А это Алья. Твоя лучшая подруга. — Моя… — неуверенно протянула Маринетт, взглянув на него, — подруга? — Да. Правда, сейчас она уже не во Франции. Она вышла замуж за нашего ещё одного друга и переехала с ним в Бельгию по работе. Вы с ней были очень близки. Как две сестры. Маринетт вдруг резко закрыла альбом, чем немало удивила Адриана. Он, в общем-то, уже скоро догадался, в чём была причина столь девиантного поведения: раздражение. Бессилие. Знание того, что ничего ей уже не поможет. — Дети, — внезапно произнесла она. — Где они? — Ну, — Адриан проредил пальцами по волосам на затылке, глядя куда-то себе под ноги, — Эмма родилась чуть раньше брака и давно устроила свою жизнь, потому она живёт сейчас с мужем в Милане и растит недавно родившегося сына. — У нас есть внуки? — Да, один внук, малыш Николя, — с душевным подъёмом продолжил он. — А ещё у нас есть близнецы: Льюис и Мишель. Им по семнадцать, они сейчас оба учатся в Бордо на одном факультете, и… Адриан вдруг замолк. Стоило лишь заметить, что Маринетт в это время смотрела не на него, а куда-то в сторону, даже оставив без внимания старый альбом. — Мари, — его пальцы осторожно коснулись до её руки, будто она находилась в прострации и могла ненароком испугаться внезапного касания, — всё хорошо? По её хмурому взгляду казалось, что ответ был очевиден. Но уже скоро она извергла только тихий печальный смешок. — Друзья, дети, внуки… — принялась перечислять Маринетт, всё так же не глядя на него. — А что же насчет нас? Что ж. Адриан ожидал этого вопроса меньше всего. Как и того, что Маринетт выглядела сейчас настолько растерянной. Будто она потерялась и не знала, куда пойти и как выйти с этого кошмара. Именно такой Адриан и нашёл её пару часов назад в окружении завалов. И вновь это возгорающееся в груди вяжущее желание защитить. Оно впивалось в живое мясо раскаленным кинжалом и сворачивалось в спираль, рздробив внутри него всё. От этого Адриану казалось, что он не выдержит и сорвётся, возьмёт её в охапку и увезёт куда подальше от этого треклятого Парижа. Туда, где она всегда будет под его защитой. — Я знаю тебя всего несколько часов, — наконец-то вымолвила Маринетт, а Адриану хотелось в сердцах выпалить, что знала она его почти что всю свою жизнь, — хотя на деле больше двадцати лет. Двадцати, Адриан! Я не могу вспомнить огромный кусок своей жизни. Я не помню тебя. Совсем не помню. «Прекрати! Прекрати это повторять!» — забилось в его голове подобно испорченной пластинке, и ему довелось прикусить язык, дабы не крикнуть это вслух. — И чувствую вину за это, — поток мыслей оборвало продолжение её тирады, и она поспешила продолжить прежде, чем он бы заявил, что её вины здесь не было: — Я не знаю, почему, но… но мне кажется, что мы были счастливы. Что у нас была большая счастливая семья. Что у нас с тобой всё было хорошо, а сейчас… сейчас… — Маринетт вдруг замолчала и посмотрела на него так, будто вот-вот скажет что-то, что добьёт его окончательно, — сейчас это то же самое, что стоять с чужим человеком, который зовёт себя моим мужем. Адриан не ошибся: это и правда добило его. Спустя годы пылкой любви, клятв и так кропотливо построенной семьи он стал для неё чужим человеком. Он вдохнул. И выдохнул. В такой момент давать волю эмоциям нельзя. — В одном ты права, — безмолвно согласился с ней Адриан, и собеседнице его показалось, что взгляд его, некогда живой и блестевший юной зеленью, остекленел. Из-за неё. Из-за её опрометчивых слов, — мы были счастливы. И этого не изменить. Между ними воцарилось молчание. Гнетущее. Такое, что можно было отчетливо услышать мерное дыхание соратника. Адриан разомкнул губы, что доселе были сомкнуты в напряженном состоянии, а послел вновь прикрыл их: из зала послышался рингтон телефона, оборвавший их разговор в такое неподходящее время. — Я скоро приду, — бесстрастно произнёс он, обойдя жену и без спешки засеменив к лестнице. Чужой, чужой, чужой. Это слово билось в голове яростным зверем, крутилось в подсознании табуном разбушевавшихся антилоп, отдавалось глумливым эхом множащегося голоса о голые стены бесконечного коридора. Он для неё чужой — это факт. И так отныне будет до конца их жизни. И как бы не рвал он с себя кожу, как бы не пытался вернуть ей утраченную память, он никогда не станет для неё хоть на йоту тем человеком, каковым был ей до этого. Адриан устремил будто бы незрячее созерцание на трюмо в гостиной… и тут же слегка потеплел: звонила Эмма. — Да, Ежонок? — не без беззлобной усмешки произнёс мужчина в трубку телефона. По ту сторону раздалось наигранно-недовольное фырчание: старое детское прозвище, дарованное отцом ещё в три года за вечно кудрявые и взъерошенные волосы, в её-то двадцать два звучало как никогда нелепо… однако уже спустя пару секунд та, казалось бы, в тысячный раз приняла то, что это останется между ними неизменным. — У вас всё хорошо? — и от него не скрыть, что в голосе Эммы вместо интереса сквозила лишь нешуточная обеспокоенность. Уж не почувствовала ли она образовавшуюся в семье трещину? — Ну… да, — Адриан одними губами безмолвно прошептал «относительно», надеясь, что звучал он как можно более убедительно. — Вроде бы. А почему спрашиваешь? — Я звонила маме семь раз, она ни разу не ответила на звонок, — даже не видя дочь перед собой, мужчина мог сказать, что та нахмурилась. — Это не похоже на неё. Мишель звонила, сказала, что тоже не могла дозвониться до мамы, а Льюис… ну, ты его знаешь, ты пока сам ему не позвонишь, не поймёшь, что и как с ним. Если бы не оказия, в которую он попал, Адриан посмеялся бы над этим замечанием. Но не сейчас. Хотя бы потому, что их дети не были ни разу проинформированы о двойной жизни их родителей, а потому ему выдавалось тяжёлым объяснить им, что их мать была всё это время хранительницей некой волшебной шкатулки, а в этот день была вынуждена спасти Париж, отдав в обмен свою память. Внезапно Адриана словно окатило мёрзлой водой в зимнюю стужу: Маринетт ведь и детей своих не вспомнит. — С ней… всё в порядке, — приложив все усилия, дабы не раскрыть все карты сразу, сквозь зубы произнёс он. — Видимо, в наушниках была. Или телефон положила слишком далеко. Или… — Пап? Адриан дрогнул. Кажется, она ему не верила. — Ты уверен, что всё хорошо? Нет, он нисколько не был уверен, потому что ни черта у них не хорошо. И уже не будет. И Адриан, не выдержи он, сорвался бы, рассказал ей всё, хоть и знал: она не готова была услышать такое. Он не готов быть рассказчиком. Адриан бы рассказал ей… если бы не детский лепет, раздавшийся в трубку телефона. — Это Николя? — Да, хочет узнать, как поживает дедушка. Как, собственно, и я, — и от него не скрылось: Эмма говорила той же интонацией, что и её мать, когда та ловила мужа за попыткой что-то утаить от неё. — Эм, послушай, я в норме. Твоя мама — тоже. Она… случайно не ответила на звонки, — предприняв попытку не повысить тон, процедил Адриан. — Извини, но я немного занят сейчас. Постараюсь перезвонить позже. Пока. Ответа от дочери он дожидаться не стал, хоть и догадывался, что при следующей встрече будет чувствовать вину перед ней. Адриан прервал связь, стоило ему только услышать раздавшееся по ту сторону непонимающее «но…». А затем — тишина, нарушаемая лишь его тихими вдохами-выдохами, заполняющими пустоту зала. В естестве подобно съежившемуся от лютой пурги зяблику забилась до смеха глупая тревога, стоило ему вспомнить о жене, которую он оставил где-то в нескольких стенах от себя. Вдруг Маринетт решила, что он в обиде на неё за неосознанно брошенные слова? Или же и вовсе подумала, что ему не нужна была жена, которая его даже не помнила, и это подбило его начать искать ей замену? Адриан честно понимал, насколько то было притянуто за уши, но аргументов его беспокойства лишены не были: память могла улетучиться безвозвратно и кануть в бездне, а оставшаяся с подростковых лет привычка утрировать всё и вся могла преследовать Маринетт по сей день. Адриан не мог быть уверен, но, кажется, именно это заставило его пойти через бесконечные коридоры в сторону подвала. Она ведь не помнила этот дом, могла и затеряться в попытке выбраться, а он снова начнёт винить себя и загонять в прострации от тысячного понимания того, что Маринетт не помнила даже их дом. Быстро засеменив вниз по лестнице и надеясь, что та всё ещё на месте, Адриан моментально увидел жену. Та, безмятежно глядя куда-то в пол, сидела на той самой большой деревянной коробке, но, услышав ведущие в подвал шаги, тут же взглянула на него. И в тот миг, когда их взгляды встретились, он думал, что однажды всё-таки не выдержит и начнёт молить кого угодно, хоть самого дьявола, чтобы те вернули ему его прежнюю жизнь. — Кто звонил? — поинтересовалась Маринетт, стоило ей заметить, что молчание между ними затягивалось донельзя сильно. — Эмма, — коротко ответил Адриан, но тогда же, не удивившись, — но всё равно ощутив весомый укол печали — увидел отобразившееся в её глазах непонимание: ей это имя ни о чём не говорило. — Наша дочь. Она глядела на него так, будто пыталась вспомнить, говорил ли он о чём-то таком, а в следующую секунду, словно вспомнив, кивнула. — А, — только и произнесла Маринетт, хотя на деле помимо парочки незнакомых имён она ничего не помнила. И Адриана это задевало с новой силой: она даже своих детей не помнила. Но, к своей неожиданности, он обнаружил, как беглой рысью пробежало в её глазах что-то, что напоминало вину. — Прости, — тихомолком промолвила она. — З-за что? — малость оторопело переспросил Адриан, сделав осторожный шаг ближе. Его Леди, как бы он ни ломал голову, пытаясь вспомнить, не сделала ничего, за что ей стоило бы извиняться. — Я… не должна была говорить то, что уже сказала, — честно призналась Маринетт, рассматривая свои слабо качавшиеся из стороны в сторону ноги. Глядя на это, думалось, что она боялась заглянуть ему в глаза. А Адриан… он просто не мог винить её за это. — Тебе не стоит извиняться за это, — без фальши изрёк он, одновременно с тем рассекая небольшое расстояние между ними. — Но ты выглядел расстроенным, — будто не терпя возражений, в сердцах запротестовала Маринетт, — и я чувствую вину за это. Даже если я ничего не помню, это не значит, что я должна забывать о том, что сейчас чувствуешь ты. Тебе ведь тоже тяжело, а это… то, что я сказала… это явно не то, что ты хотел услышать. — Маринетт, послушай меня, — приблизившись достаточно, чтобы смотреть друг другу глаза в глаза, Адриан коснулся ладонью до её плеча. Та под его прикосновением сжалась, и он не смог не потратить несколько мгновений на то, чтобы вновь, будто ища в ней что-то родное, рассмотреть её: знакомые кобальтовые глаза, россыпь едва заметных веснушек на щеках и парочку резких серебристых росчерков седины на чернильных волосах. И взгляд. Виноватый и не видевший в нём никого. Этот взгляд в общую картину не вписывался, — я не могу соврать тебе: мне тяжело. Мне очень тяжело. Я знаю, что это звучит ненормально, но я скучаю по тебе, хоть ты и рядом со мной сейчас. Да чёрт побери, я бы всё отдал, чтобы вернуть тебе воспоминания! Но я держусь, потому что знаю, что тебе тяжелее. Ты не помнишь ничего. Для тебя это всё равно, что зажить другой жизнью на основе старой. — Когда ты так говоришь, — траурно усмехнулась женщины, — то это звучит ещё страшнее. — В юности ты боялась, что если это произойдёт с тобой, то меня не будет рядом, — как никогда серьёзно заключил Адриан, пытаясь миновать любого намёка об их геройской жизни, — а я пообещал тебе, что если буду с тобой в случае подобного, то не оставлю тебя. Как видишь, я здесь, и я до самого конца с тобой. Ладонь, касавшаяся её, опустилась чуть ниже, погладив плечо, и от него не укрылось то, что это касание заставило Маринетт шумно выдохнуть. Вместе с тем — податься ближе, так, что им достаточно было одного крохотного шага, чтобы дистанция между ними окончательно разорвалась. Он бы сделал этот шаг, возможно. Сделал бы так, чтобы отныне между ними не было никакого расстояния. Даже самого малейшего. Только вот для неё это будет слишком внезапным и — а он не сомневался — отпугивающим, а вместе с тем она ведь всё равно ничего из этих минут не поймёт. Не почувствует. Обнимать чужого человека никому не хотелось. Это ведь для него это будет что-то означать, а она забудет сей миг близости, как нечто абсолютно неважное. Адриан взглянул на одно одинокое подвальное окошко, откуда выглядывал кусок тёмного небосвода. — Уже поздно, — будто в подтверждение его слов на небе приветствующе блеснула звезда. — Да и ты выглядишь уставшей. Пошли. Мы уже не в том возрасте, чтобы допоздна засиживаться. — Нам по сорок пять, а не шестьдесят семь, Адриан, — со слабым энтузиазмом прокомментировала Маринетт, но в противоречие сказанному зевнула, полностью выдавая изнеможденность. И вызывая лёгкий смешок у Адриана. По пути, пока они шли бок о бок через коридоры, — те самые, которые, думалось ему, только что казались такими бесконечными — он аккуратно нашарил её ладонь и переплёл их пальцы. И почувствовал: Маринетт дрогнула. Не ожидала. Но вопреки этому Адриан не смог бы устоять от того, чтобы лишний раз не коснуться к ней и не ощутить рядом с собой её присутствие: это вызывало внутренний покой, заставляло поверить, что всё не так плохо, даже если всё хуже некуда. Это было даже смешно: они в браке двадцать лет, он успел стать и отцом, и дедом, а Адриан всё ещё был влюблён в неё подобно тому самому невразумительному мальчишке, который каждый день мурлычаще звал ту боевую — но, парадокс, ещё и стеснительную — девушку своей Леди и которой клялся, что другая её места никогда не займёт. Разве что, в свои настоящие годы он любил её чуть более взрослой любовью. — А вот и спальня. В тот же миг Адриан зажёг расположенный рядом мелкий светильник. Комнату тут же озарил небольшой проблеск рыже-золотистого света, но и того, отметил мужчина, им было сейчас вполне достаточно. Он вновь посмотрел на жену, стоявшую напротив, и поначалу весьма удивился, заметив едва ли видневшуюся на её лице неуверенность. — Мы… — Маринетт мазнула созерцанием по бархатному одеялу. По одному одеялу. Общему. Не для одного человека, — будем спать в одной кровати? Адриан, будь он один, ругнулся бы на самого себя за такую необдуманность: конечно же, потерявшей память женщине — а уж тем более его женщине — будет малость неловко ложиться в одну постель с мужчиной, которого она не помнила, и не столь важно, что по стечению обстоятельств этот мужчина звал себя её мужем. — Я могу поспать внизу, если тебе от этого немного неудобно. Я всё пойму, — как можно более понимающе изрёк Адриан, пусть на душе дикой птицей билось сильнейшее нежелание спать в одиночестве: он не хотел оставлять её одну, и уж тем более в таком состоянии. — Нет-нет, — округлив глаза, поспешила та остановить его. — Всё хорошо, останься. Это… это должно быть нормальным, разве нет? Если мы муж и жена, то здесь не должно быть ничего… — Маринетт вновь посмотрела на пол: так она делала в юности, когда пыталась скрыть от него яро горевший на щеках румянец, — постыдного. Немного погодя и сглотнув, будто они шли на самую ожесточенную битву, а не совершали нечто до одури обыденное, Адриан кивнул и зашагал к своей стороне кровати. Он приложил все усилия, чтобы сидеть до конца спиной и не смотреть на Маринетт, пока та переодевалась. Адриан не был слеп: та бравада была напускной, а в воздухе все ещё витало удушливое ощущение робости. Смотреть на её полуобнаженное тело в такой момент было бы худшим, что он мог сделать. — Спокойной ночи. Они произнесли это почти в унисон. С разницей всего в одну секунду. Глаза-изумруды мужчины принялись рассматривать закрытое окно. Адриан так и не повернулся к ней, предпочитая лежать спиной и избегать любого действия, которое могло повлечь за собой неудобства. Он прислушался: сердце забилось неожиданно быстрее, и Агрест задумался, чувствовала ли та сейчас то же самое. Тут же он, как по воле случая, словил себя на понимании, что Маринетт могло быть ещё хуже. Однако вопреки тому, насколько это эгоистично, Адриану хотелось впервые в жизни заткнуть эту отвратительно-совестную сторону самого себя и признать, что из них двоих плохо вовсе не ей, а ему. Это ведь ему жить с человеком, который его не помнил. Это ведь ему до конца своих дней быть незнакомцем для той, с которой он столько пережил. Это ведь ему одному теперь решать все свалившиеся на голову проблемы, появившиеся лишь из-за одного её необдуманного решения. Адриан вдруг пожалел о том, что сегодня же попрощался с их квами, дав тем указания искать новых героев и поставив точку на любой возможности вновь возродить Кота Нуара: ему бы сейчас понадобился какой-никакой совет от Плагга, который на его опасения присуще его характеру отмахнётся и скажет, что это, в общем-то, нормальное явление. Миг спустя он словил себя на понимании, что будь Камни Чудес в его руках, он бы непременно соединил их и заплатил бы любую цену в обмен на воспоминания жены. Неожиданно доселе хаотично передвигавшиеся мысли испарились, а сам Адриан глухо вскрикнул: Маринетт без всяких предупреждений прижалась к нему сзади. Он чувствовал спиной её миниатюрное тело, обессиленно сжавшееся и такое маленькое в сравнению с ним. Вместе с тем — участившееся сердцебиение, которое внезапно стало настолько безумным, что Адриан задумался, как она его не слышала. Нервы приобретали широту нити. Терпение — тоже. Адриан мог поклясться, что подобное ощущение испытывал только в двадцать лет, когда он впервые ночевал с ней в одной кровати и боялся совершить лишний выдох. Это явно не самое подходящее время для ностальгии. Усомниться в этом аспекте ему не позволило то, что тогда же Маринетт прижалась щекой к его шее: так она часто делала раньше, когда не могла заснуть, и Адриану оставалось лишь догадываться, были ли то её неизменные привычки, дававшие о себе знать, или же память всё же слабо возращалась к ней. Исступлённая пульсация в сердце заполняла комнату. Оглушала его. Грохочущий шум заглушал собственные мысли. Дыхание — тяжелое и неровное. Тепло человеческого тела было мягким, но Адриану казалось, что его спина горела самым ярым огнём. Он вряд ли сможет сомкнуть глаза этой ночью. Даже если очень-очень постарается. Адриан нервно сглотнул. В его возрасте такое не должно было вызывать ничего из того, что вызывало у него их положение. Это ведь совершенно нормально, делить постель с женой, с которой он жил долгие годы. Но Адриан всё равно повернулся к ней почти боязливо. Маринетт не спала. Кажется, даже не пыталась. Смотрела на него, как на диковинную картину какого-нибудь безумца, и понять, о чём та думала, он не мог. Адриан смотрел на неё в ответ. Другого, впрочем, он сделать ничего не мог. — Не спишь? — в унисон спросили они, одновременно дёрнувшись от подобного совпадения. Это было последним, что он решился произнести, потому что больше слов под их ситуацию не находилось. Адриан смог лишь порывисто обнять её, видимо, слегка смутившуюся от внезапного прилива нежности с его стороны. Он не мог объяснить происходящее, разве что искренне признаться, — и то, только себе — что ему до чертиков не хватало её весь день. И плевать, что она была с ним чуть ли не каждую сегодняшнюю минуту. Он почувствовал, как невесомо пальцы Маринетт легли на его плечи, как она пыталась устроиться удобнее в его руках. Вдруг она подняла голову, так, что Адриан смог заглянуть ей в глаза, отметить, что во мгле глубокой ночи в её радужках почти невозможно было разглядеть присущую им синеву. — Чт… Адриан не успел договорить. Она в тот миг подалась вперёд, отчего их губы соприкоснулись, и ему вдруг почудилось, что он вновь стал подростком, потому что именно так и ощущался их первый поцелуй: неуклюже, слегка нелепо, но так, что от него теплело на душе похлеще ярко горевшего зимой камина. Адриан бы осыпал её вопросами в тот момент, когда Маринетт отстранилась. Спросил бы, что, как да почему, но нужные слова просто-напросто застряли и висели над ним неподъёмным грузом. Вопросы — позже, и только это сподвигло его взять инициативу в свои