Скоро станет немножко теплее

Сутки окончательно перепутались. Это похоже на обратную сторону реальности, будто смотришь на мир за стеклом. Или со дна вверх, сквозь толщу воды на поверхность, понимая, что даже если попытаешься – и стекло не разбить, и не всплыть. Слишком большая толща воды, слишком крепкое стекло, либо захлебнешься, либо зарежешься насмерть. Камиджо просыпается в квартире Теру вечером, смутно чувствуя, что солнце давно село. В последнее время его сутки сдвигаются все сильнее и сильнее, и яркий дневной свет воспринимается как ненормальность, а скудное освещение люминисцентных ламп – как данность. Теру тихо сидит, забравшись с ногами в кресло, и что-то рисует на плотном листе ватмана, карандаш двигается мягко и четко, иногда замирая. Камиджо ловит себя на мысли, что это гипнотизирует, еще немного, и он останется лежать, свернувшись в неудобной позе на крохотном диванчике, заботливо укрытый кем-то (кем-то, Юджи, очнись ты уже, ей-богу, кто еще кроме Теру мог тебя укрыть?!) – лежать, в конце концов, иногда очень удобно. Тихо, спокойно, не занимая много места, не мотая нервы, не мучая, не убивая молчанием, не отпуская язвительные замечания. - Юджи, ты здоров? – От тихого голоса Теру, так внезапно разрезавшего тишину, Камиджо вздрагивает и медленно садится на диване. - Совершенно здоров. А что? - Плохо выглядишь. И всё время спишь. Камиджо кажется, что он напротив совершенно перестал спать, и слова Теру его донельзя удивляют. Хотя можно ли считать сном тяжелое забытье, которое не наплывает постепенно, а набрасывается как убийца из-за угла и заставляет провалиться в тяжелый темный сон сперва без сновидений, а потом с таким ворохом сюжетов, что сознание само всполошено начинает работать. Это даже не кошмары, это такой безумный сюрреализм, что, наверное, Теру в чем-то прав. Камиджо определенно не здоров. Существует практика усмирения буйных душевнобольных с помощью закрытых ванн, в которых они проводят по двенадцать-пятнадцать часов. Вода каким-то непостижимым образом успокаивает больной мозг, заставляет не думать и даже уснуть. А иногда и проснуться. Юджи стоит под почти холодными струями воды, опираясь рукой в мокрую кафельную стенку, и чувствует, что все его оцепенение вместе с прозрачной водой смывает в водосток, кружа воронки и умиротворяя плеском. Надо поехать на побережье, думает он, нарочно оттягивая момент, когда нужно будет взглянуть на себя в зеркало, как будто заранее зная, что ничего хорошего там не увидит. И даже не ошибается, переборов себя и посмотрев, в который раз подумав, что Теру – прав. Ну почему на него, который по всем параметрам должен быть счастливым, смотрит абсолютно несчастный человек? Почему нельзя упереться головой в небо и достойно признать, что выше головы не прыгнешь, что всё, чего можно было достичь – уже достигнуто, почему нельзя это спокойно принять? Наверное, потому что над головой нет неба, и упереться можно только в натяжной потолок. Теру топчется за дверью, старательно изображая стороннего наблюдателя, но Камиджо противно от одного ощущения, что за него волнуются, переживают, уже успели проконсультироваться с врачом, готовят завтрак (обед, ужин?), и совершенно ничего не требуют. Юджи в такие минуты даже хочется, чтобы у него и правда нашли какую-нибудь серьезную, желательно неизлечимую болезнь, и это положило конец безумному фарсу под названием «Что с тобой происходит, я не знаю, но явно что-то не то». Иногда так омерзительно быть неприлично здоровым, но чувствовать себя не полным сил тридцатишестилетним мужчиной, а развалиной на смертном одре. Он молча выходит из ванной, молча отказывается от еды, молча благодарит Теру за всё – так неожиданно, почти нескромным поцелуем в губы, на каком-то отчаянно выдохе – и молча уходит, застегнув пуговицы пальто до самого верха. Говорят, в Токио не бывает настоящей зимы, и если хочется снега, надо ехать на север, на Хоккайдо, утопиться в сугробах и залечь в спячку, до весны. …Внезапно остановившись посреди улицы, Камиджо сжимает озябшие руки в карманах, и видит, что асфальт припорошен тонким слоем белой крошки. По городу носится ветер, бросая пучки едва осевшего снега, закручивая крошечные вихри и проносясь шлейфом за потоком машин на раскаленных автострадах. Который час - Юджи понятия не имеет, с успехом может быть уже и преддверие утра, рассветы зимой поздние, а с Теру бы сталось не спать всю ночь, доблестно охраняя его сон. - Не топчись там. Иди сюда. – Чуть повернувшись и повысив голос, Камиджо натягивает тонкие кожаные перчатки и слегка улыбается, самыми уголками губ, когда слышит несмелые шаги за спиной. Теру подходит к нему почти вплотную, остановившись в полушаге, но почему-то не сокращая никому не нужную дистанцию. А потом берет за руку, за запястье, подумав, и уверенно скользнув пальцами в ладонь. Камиджо чувствует, как по жилам внезапно заструилось тепло. Он до сих пор искренне не понимает, что заставляет его раз за разом так поступать, а Теру столь же маниакально раз за разом терпеть всё, и деланно отпускать - не отпуская на самом деле, и брать за руку. Каждый раз – брать за руку. - Скоро станет немножко теплее, и всё пройдет. – Голос гитариста звучит глухо, нереально, будто не человек говорит, а робкий снег под ногами обрел человеческий голос. Сутки окончательно перепутались, и утро теперь начинается вечером, именно тогда, когда все нормальные люди собираются спать, а ненормальные выходят бродить по улицам, взявшись за руки.