В тень уйдя от света белого И устав смешить людей, Глядя в треснувшее зеркало, Плакал пьяный лицедей...
На футоне, подкрашенным мягким светом луны, сидел, подтянув колени к груди, курчавый подросток. В мягком полумраке он казался совсем чёрным, только белки глаз блестели в молочно-белом свете да зубы, обнажавшиеся в нервической улыбке, в которой кривились толстые губы. Сегодня Чоколав не спал, как и во всякое полнолуние, вспоминая свою прошлую жизнь и те дни, когда всё в его жизни переворачивалось с ног на голову. Каждое полнолуние, когда ночной свет лился в окно, когда далёкие серебристые звёзды, перемигиваясь в холодной синеве, печально украшали собою ночь, мальчик, известный своим весёлым, лёгким нравом, преображался; клоун снимал свою маску, смывал пёстрый грим, позволяя чувствам вырваться наружу…Чья судьба была им прожита Непонятно до конца, Отличить и сам не может он Свою маску от лица…
Парень, прикрыв глаза, увидел перед собой своих бывших друзей, членов банды «Молния». Он хорошо помнил тот день, когда попал в эту банду… Никто тогда не верил, что тщедушный мальчик лет тринадцати может убивать так хладнокровно. Чоколав очень быстро стал авторитетом «Молнии», её главным, самым успешным охотником. Он всегда смотрел настороженно и холодно, подобно дикому зверю, который гонит свою жертву и, загнав в угол, уже не торопится убивать её, зная, что добыча никуда не денется. Но Чоколава всегда грызло изнутри смутное беспокойство, словно с того дня, когда родителей убили, он жил не своей, а чужой жизнью. Казалось, весёлый когда-то мальчик надел белую маску безразличия и равнодушия ко всему, чтобы защититься от жестокого мира. Он не был хищником, он лишь одел шкуру хищника, чтобы выжить.Кто поверит, кто поверит комедианту? Кто сотрет с лица его не воду, а слезы? Знает ли хоть кто-нибудь, с чьим именем на губах Шагнет он к барьеру?
Тишина давила, страшила больше крика. Чоколав вздрогнул, услышав храп Хоро-Хоро, доносившийся из соседней комнаты. Подросток невольно улыбнулся, почему-то вспоминая того старика, который вытащил его из бездны отчаяния. - Орона… - губы сморщились в грустной улыбке. – Глупый странствующий комик… Рядом тихо зарычал лежавший на полу крупный ягуар. Он не спал этой ночью, как и всякий дух не нуждаясь во сне. Мик, подняв морду, посмотрел в тёмные глаза хозяина и тихо зарычал, приподняв шерсть на загривке. Ягуар подполз к коленям Чоколава и, положив на них морду, затих. Подросток тихо вздохнул, чувствуя, как по щеке скатывается одинокая слеза, и потрепал Мика по голове…Две души в нем уживаются И почти слились в одну: То он смехом заливается, То он воет на луну.
В Чоколаве всегда жило две души: весёлый наивный ребёнок и жестокий убийца, не ведающий жалости. Он и сам не знал, когда эти две стороны его личности практически стали одним целым, в котором зачастую преобладало ребячество. Чоколав вечно смеялся, задирал кого ни попадя, скрывая свою боль ото всех: и от весельчака Трея, который хотел спасти маленьких лесных духов, живущих под листьями мать-и-мачехи, и от маленького Манты, вечного спутника всей команды, и от познавших за свою жизнь много боли Рена и Фауста, и даже от добродушного, всепонимающего Йо. Может, Чоколав не доверял им, своим друзьям, а может просто не хотел делать им больно или же не желал показаться нытиком… Даже он сам порой не знал, почему не может открыть этим людям другую сторону своей личности. Возможно, он так долго жил под маской, что боялся снять её, боялся, что кто-то увидит слёзы вместо смеха… Чоколав знал: как бы плохо ему не было, дать волю этим чувствам можно только ночью, когда никто не мог этого видеть. И как бы он не доверял Тао Рену, Фаусту восьмому, Оямаде Манте, Асакуре Йо и другим, он никогда не покажет свои слёзы при них… «Завтра у нас бой, - вспомнил подросток, поглаживая ягуара, - с кем же мы будем драться на этот раз?» - снова вздохнув, он откинулся на футон и заложил руки за голову. На лице расплылась привычная глуповатая улыбка. Теперь, когда он успокоился, можно было вновь надевать маску, которую он не решался снимать надолго, даже находясь наедине с самим собой…Кто поверит, кто поверит комедианту? Кто сотрет с лица его не воду, а слезы? Знает ли хоть кто-нибудь, с чьим именем на губах Шагнет он к барьеру?