Зима в Мюнхене

      Шины мерно шелестят по влажному асфальту, уминая тающий снег, унося машину всё дальше и дальше по пустынному шоссе. Поворот за поворотом остаются позади, подсвеченная приборная панель мерцает, в такт с ровным гулом мотора дорогого внедорожника, а динамики послушно транслируют песню на чужом языке, который уже давно стал едва ли не более привычным, чем родной.       Почему-то каждый раз приходится себя оправдывать, успокаивать если не совесть, с отсутствием которой как-то уже давно удалось смириться, то скорее гордость. Твердить себе, что страны "третьего" и «четвертого» мира такие же хлебные, как и прочие, а может даже больше. Что восточная Европа — отличное местечко, что бы подзаработать с минимальными затратами. Ведь здесь всегда отставали технологии, а коррупция процветает веками. Здесь куда проще получить поддельные документы, платят какие-то просто сумасшедшие деньги, хотя и заказы куда опаснее, чем где бы то ни было. Приходится делать вид, что соскучилась по экзотике, хочется сменить обстановку или отомстить кому-то из старых врагов.       Бесконечно придумывать что угодно, лишь бы не признаваться себе, что раз за разом штамп пересечения границы на фальшивых документах ставится ради чего угодно, но только не для очередного поиска невозможной встречи с самым невыносимым человеком на свете…

***

      Рассвет всегда является нежданно, словно осторожный вор, маленькими тихими шагами отбирая у ночи кусочек за кусочком. Сначала он неловко топчется на самом горизонте, медленно разгораясь, высветляя облака, делая окружающие предметы более различимыми — недолгий момент самообмана для любого, кто не спит в такой ранний час: человеку начинает казаться, будто он настолько приспособился к темноте, что стал видеть в ней лучше. Просыпаются птицы, всё громче чирикая, срываясь с деревьев с хлопаньем крыльев, ссорятся с хрипло каркающими воронами и верещащими галками, а после уже и край неба провокационно розовеет, давая понять, что до наступления утра остались считанные минуты. Рассвет перестает стесняться и затопляет всё вокруг брызжущими лучами еще сонного солнца, бессовестно пробираясь в щели между занавесками, рисуя на постели причудливые узоры, подаренные тюлем и тенями от вышивки.       Елена неохотно открывает глаза, рефлекторно сдерживая недовольный вздох, привычно сохраняя ровный ритм дыхания то тех пор, пока остальные чувства, тренированные за долгие годы, не оценят безопасность обстановки. В отличие от своей вечной соперницы Романофф, она предпочитала спать столько, сколько можно, позволяя себе немного лениться, если есть такая возможность. Попавшая в Красную Комнату много позже, своими глазами застав крах режима, ещё находясь внутри безжалостного аппарата КГБ, она долго не могла адаптироваться к новой реальности. И бесконечно ругала себя за это, всё ещё по инерции продолжая сравнивать с бывшей товаркой, как обычно — не в лучшую для себя сторону.       Хотелось встать, задернуть чертовы шторы поплотнее, потом повязать на глаза темную повязку, и сладко досыпать остаток утра, нежась в постели. Мужчина рядом безмятежно спал и очень не хотелось его разбудить. Насколько безмятежно вообще может спать человек, полночи прометавшийся в лихорадочном бреду. Лишь под утро Барнс наконец успокоился и затих, уткнувшись ей в плечо, инстинктивно обнимая даже в беспамятстве.       Кто угодно мог бы раскритиковать ее за дурость. Ну кто в здравом уме ложиться спать вместе с раненым? Ведь это не только помешает ему, но и может закончиться конфузом с испачканными простынями. Да, это справедливо. В любой ситуации. Но не в этой. Солдат категорически успокаивался только ощутив Белову рядом, да и по нужде просился осознанно, неизменно отрицая ворчание шпионки и требуя отвести его в туалет.       И все равно каждый раз она возмущалась, подпирая пошатывающегося мужчину:       — Ну вот что ты за человек. Как будто осталось чего стесняться. А так ты ходишь, раны кровят, мне потом опять повязки менять…       — Мне хоть уже и за девяносто, но это не значит, что настало время подо мной пеленки стелить, — злился он в ответ, придерживаясь за стены по пути.       — Невыносимый… — шипела Елена, сквозь зубы.       — Но именно таким тебе и нравлюсь… — тень хитрой улыбки скользила по изможденному лицу, и приходилось вновь покоряться его «капризам».       Да и не из тех он был, этот чёртов Барнс, кто бы лежал спокойно с видом «вот умру и будете плакать». Его вообще дико бесила даже кратковременная беспомощность, не смотря на все доверие к своей «штатной сиделке». Он всё равно не терпел ощущения обузы, пусть это и было целиком надуманно. Злился, если не мог чего-то сам, упрямо раз за разом пытался встать и что-то делать. И Белова каждый раз рассерженной лисицей скандалила, в своей наглой манере отрицая такие же свойства характера и у себя.       Да, напарник тоже не раз на руках выносил ее из очередной заварушки. Так же ухаживал, перевязывал, ворчал, ругался, кормил с ложечки и терпел сворованные футболки, в которых шпионка нагло расхаживала в домашней обстановке, бесконечно провоцируя. С успехом провоцируя, нужно заметить.       И неизменно они ссорились, ругались в пух и прах, вымещая друг на друге боль прошлых лет, неумение доверять во всем безоговорочно, вынужденные и не очень предательства, нахождение по разные стороны баррикад, невозможность жить нормальной жизнью. Неумение любить, как все люди.       А потом он, словно Отелло, внезапно припирал её к стенке и жёстко доказывал свои права, стоило шпионке хоть раз где-то появиться с другим. И плевать, что официально с Солдатом у неё ничего нет. И плевать, что она сама провоцирует, на самом деле даже мысли не допуская кому-то хоть за руку её взять, не говоря уже о большем. И ей это нравится. Подсознательно нравится чувствовать себя слабой женщиной рядом с опасным, действительно сильным мужчиной.       Но какой же он, всё-таки, мерзавец. Глупый эгоист, бесконечно рискующий собой. Одним фактом своего существования обрушивая все стереотипы, будто только женщинам свойственно устраивать демарши. Этот псих сначала хлопал дверью, предварительно украсив комнату живописными обломками мебели, а потом мчался куда-то на край света вымещать свою злость. А ей его искать. Лечить. Выхаживать.       Белова поворачивает голову и пару минут разглядывает профиль солдата — сухие губы плотно сжаты, широкая грудь прерывисто вздымается, на скуле ссадина заклеенная пластырем, бровь «украшает» рассечение, разбитая губа припухла. Хоть бы лицо берёг, дурачок, знает же, что симпатичный и нравится девушкам. Которым шпионка готова выцарапать глаза. И вырвать загребущие ручонки. Это только её Солдат. Только её.       — Вечно с тобой одни проблемы, Барнс… — бормочет себе с беззлобной усмешкой под нос Белова, неохотно выбираясь из теплого плена мужских объятий и нагретых одеял. Шпионка недовольно морщится от утреннего холодка — вечно эти бюргеры экономят на отоплении, невозможно в доме сделать хоть на пару градусов теплее.       Поёжившись, торопливо одевается, нагло натягивая на себя мужскую толстовку с родным, неповторимым запахом, завязывает в низкий хвост светлые пряди волос и тщательно подтыкает край одеяла, заодно подпихнув подушки под бок спящему.       Барнс шумно вздыхает, но не просыпается, прячет лицо между подушками, по-звериному принюхиваясь и безошибочно подтягивая к себе ту, на которой спала Белова, что-то бессвязно бормочет и уплывает на более глубокий уровень сна. Она окидывает Солдата долгим взглядом, склоняется, без всякой нужды поправляя одеяло на плече, и едва ощутимо касается губами виска. Мужчина улыбается во сне — спокойно и умиротворённо, расслабленно. Редкий, бесценный момент, когда всегда напряженное лицо разглаживается, и можно обнаружить, что постоянно сжатые в тонкую линию губы, на самом деле по-детски пухлые и мягкие, а на подбородке проступает очаровательная ямочка. Не удержавшись, шпионка все же гладит его кончиками пальцев по щеке — осторожно, что бы не разбудить. А потом нехотя покидает маленькую спальню, предварительно плотно задернув шторы.       Впереди ждет много дел. Для начала нужно проснуться, а это лучше всего делается с чашкой крепчайшего кофе, который восхитительно варят недалеко от, снятого шпионкой, коттеджа. Она вообще специально выбирала место именно так — тихий респектабельный район с почтенными жителями, где всё рядом: тут тебе и пекарня на углу, и кофейня, и маленькие аккуратные магазинчики, и даже бар есть, правда, в самом конце улицы. Здесь она хорошо умела мимикрировать под типичную жительницу Европы, да и Барнс тоже отлично знал немецкий, ещё и с берлинским выговором. Здесь сама атмосфера, сам воздух, пах покоем, умиротворением и размеренностью. То, что нужно для отдыха после нескольких бессонных ночей за рулём, поисков непутевого напарника-любовника, оказания ему первой помощи и возвращения в облюбованное убежище. Здесь было холоднее, чем в расположенной более юго-восточно — Румынии, где выпадающий снег сразу же таял, превращая дороги в грязное месиво, оседающее уродливой коркой на крыльях машины.       Они встретят Рождество здесь, в Мюнхене. Будут гулять по заснеженным улицам, пить горячий шоколад, покупать засахаренные орехи и цукаты, смеяться над какой-то ерундой, кататься на прогулочном, празднично украшенном, трамвайчике и сидеть в уютных кофейнях. Они займутся любовью, пока за окном падает снег, укрывая крупными хлопьями узкие улочки и черепицу. Сядут у камина пить вино, глядя друг другу в глаза.       Барнс — чёртов романтик, хотя никогда в жизни не признается в этом. Он обязательно что-то подарит ей, как обычно, идеально угадав что нравится капризной натуре Беловой. Он будет кутать её в свой шарф и вынудит носить шапку. Приготовит что-то невыносимо вкусное на ужин, ведь Белову на кухню лучше не пускать, а то она преотлично зарежется сама разделочным ножом, без помощи злейших врагов. Шпионка будет пускать слюнки на мясные запахи и лисой крутиться под запертой дверью, совершенно не по-шпионски канюча о своей тяжелой голодной жизни и тиране-солдате. А Барнс бессовестно рассмеётся и даст попробовать соус, осторожно подув на горячую ложку. А потом поцелует, слизывая убежавшую с тонких алых губ капельку, да так, что дыхание перехватит, а мясо начнёт грозиться сгореть к чёртовой матери в духовке. Но это будет чуть позже…       А сейчас Белова закончит свой скудный завтрак и, с трудом подавив желание заказать с собой так любимые Барнсом блинчики, остановит выбор на крепком бульоне с крохотными кусочками куриной грудки, ведь что-то более серьёзное ему еще рано есть. Для себя же скромно возьмет салат и отбивную, да маковый штрудель на десерт. Главное, что бы раненый солдат не учуял запах восхитительный выпечки и не раскапризничался, отказавшись от еды. Губы шпионки трогает, совершенно неприличная для безжалостной наёмницы, улыбка при этих мыслях. Хочется сразу вернуться обратно, заползти под тёплый уютный бок Барнса, и спать до вечера. Но пока что рано бездельничать, иначе совесть загрызет её педантичную натуру.       Следующий пункт — аптека. Необходимо пополнить запас болеутоляющих и жаропонижающих, купить еще самоклеющихся повязок и мазь от кровоподтёков. Белова каждый раз заходит в разные аптеки, с сожалением продлевая свою утреннюю прогулку, но примелькаться в одном месте с неизменным списком — это верх глупости и неосмотрительности. Хотя чья бы корова мычала, как говорится. Барнс в её жизни — вот настоящий верх глупости и неосмотрительности, граничащий с самоубийством.       Шпионка хмыкает себе нос, забирая очередной пакет с прилавка, и идёт дальше. Нужно прикупить кое-что из мужской одежды, ведь с собой у неё было всего пару футболок для Солдата, не разгуливать же ему по Мюнхену в тактических штанах и куртке с разгрузкой. Почему-то подбирать ему одежду доставляет особое удовольствие. И не правда, что не существует сексуального мужского белья. Хотя, по её личному мнению, Барнс смотрелся бы шикарно даже в мешке от картошки.       Вернувшись, Белова первым делом проверяет спит ли беспокойный подопечный, не метался ли в лихорадке и не упал ли с постели. С него станется. И уже потом, убедившись в мирном посапывании, шпионка спокойно разбирает покупки, обедает, подогревает для Барнса бульон и берет с собой очень маленький, самый мягкий и лучше всего пропитанный сиропом, кусочек штруделя. Всё-таки слишком жестоко лишать десерта этого тайного сладкоежку.       — Джеймс, — тихо зовёт, присев на край постели. Тонкие пальцы ласково скользят по плечу, размеренно поглаживая, давая солдату время осознать кто именно рядом. И он всегда чувствует её даже сквозь сон, неосознанно подползая ближе с тихим ворчанием. — Нужно поесть, милый, просыпайся. А потом ещё поваляешься, сколько захочешь.       — А ты со мной посидишь? — капризно ворчит Солдат, не открывая глаз.       — Ну разве у меня есть выбор? — Белова улыбается, склонив голову на бок, продолжая наглаживать сонного мужчину. — Но сначала нужно поесть и ещё проверить твои повязки.       Барнс вздыхает, открывая свои невозможно ясные, серо-голубые глаза, а после неловко подтягивается на подушках выше, пользуясь только левой рукой, правая — в бинтах до самого плеча, а кисть опухла и пестрит мелкими, но глубокими порезами.       Шпионка осторожно поит тёплым куриным бульоном и скармливает штрудель, бдительно следя, что бы Барнс не торопился, а потом укладывает его обратно в постель, стащив одеяло.       Чуткие пальцы уверенно пробегаются по израненному телу, поправляют сползшие бинты, переклеивают отошедшие повязки. Белова делает уколы, терпеливо игнорируя вялые попытки Солдата отбиться. Он ещё слишком слаб, а безвольная правая рука явно очень болит, не смотря на высокую дозу обезболивающего. Да и бионика левой его немного подводит. Поджав губы, Белова надеется, что протез не поврежден и там не нарушена какая-нибудь жутко сложная связь с телом Барнса. А то вместо Рождества в Мюнхене, придется лететь к проклятому Старку, чинить руку этому сорвиголове.       Шпионка корит себя. За ту дурацкую ссору и свою ложь, вырвавшуюся на автомате. За его недоверие, в котором снова виновата Белова. За то, что добиралась до крохотной деревеньки в карпатских предгорьях Румынии слишком долго. За то, что не сразу нашла заброшенную лачугу, где прятался раненый Барнс.       Любой другой на его месте давно бы уже отдал концы. Но сильный организм, тренированный и привычный к диким нагрузкам, должен срастить переломанные ребра и порванные сухожилия. По крайней мере Белова в это твёрдо верит, осторожно сжимая его непослушные пальцы в своей ладони.       — Тебе бы стоило беречь руки, дорогой, у тебя их осталось не так уж много, — с тихой усмешкой она касается губами припухших, разбитых костяшек правой руки мужчины и бросает взгляд на металл левой. На бионике есть царапины, если присмотреться — даже небольшие выбоины от пуль.       — Держу пари, что на самом деле ты сожалеешь о целости моих ног. Что бы я не мог от тебя уйти к какой-нибудь другой шпионке, — Барнс иронично улыбается, немного оживившись после сладкого и солидной порции бульона.       — А ты что, куда-то собрался? — Белова выгибает светлую бровь и улыбается, бережно укрывая своего подопечного одеялом.       — Ещё чего. От такой шикарной женщины — никуда, — он уже не шутит, слишком сонный, да и ворчит тихонько, безуспешно пряча зевок в уголке подушки.       — Льстец, — усмехнувшись, Белова склоняется, и коротко мягко касается его губ своими, не провоцируя, просто ласкаясь.       Барнс довольно урчит, как настоящий хищник, и чуть ерзает в постели.       — Спи, самец крупной породы. Я скоро приду.       Шпионка всё равно тревожится. Ведь добраться удалось только на рассвете вчера, слишком мало времени прошло, нужно ещё раз убедиться в отсутствии погони. И она готовится к долгой прогулке по заснеженным улочкам, не забыв прихватить с собой ножи и шокер. На всякий случай. Она никому не позволит напасть на их след и будет до последнего беречь своего Солдата.       Полуденное солнце играет на сугробах, отражается от многочисленных витрин, ревниво ложится отблесками на многочисленные гирлянды, чьё время наступит позже, когда небо затянут вечерние снежные облака. По улицам шатаются туристы, фотографируясь то там, то тут. Они говорят на десятках языков, спорят о чём-то или смеются, пестрят вязанными шапками и варежками с оленями, проливают на брусчатку кофе, шоколад и глинтвейн, под недовольными взглядами почтенных и аккуратных местных жителей. Воздух напитан каминным сладким дымком, запахом свежей выпечки и горячих напитков, еловыми венками, ожиданием праздника.       Белова и сама бы рада позволить увлечь себя в эту беззаботную карусель жизни. Окунуться бы хоть на миг в чужой мир, лишенный необходимости вечно скрываться, опасаться врагов, шантажа и шпионажа. Но почему-то именно в этой развеселой толпе гуляк ей безумно одиноко и даже, пожалуй, немного страшно. Потому что рядом нет того, с кем хочется разделить всё это и ещё много чего другого. И она вновь сосредоточенно выискивает взглядом что-то подозрительное вокруг, петляет заснеженными улицами, кружит по спирали, меняет направление, с самым непринужденным видом покупая то стакан кофе, то булочку с заварным кремом, то пакетик с печёными каштанами. Что-то отправляется в тряпичную сумочку на плече, что-то она подъедает маленькими кусочками, ненадолго присаживаясь на лавочку.       И только через несколько часов, успев замерзнуть и отогреться в тепле кофеен несколько раз, она вернётся домой со спокойной душой. «Хвоста» нет. Они в безопасности.       — Джеймс… — шпионка скинула одежду и торопливо скользнула под тёплое одеяло, прижимаясь к горячему боку мужчины.       — Ммм? — Барнс, не открывая глаз, перекатился головой по подушке и ткнулся лицом в светлую макушку, рефлекторно обнимая и притягивая ближе, делясь таким необходимым теплом.       — Любишь меня, солдат? — Белова хитро по-лисьи улыбается, охотно приникая к широкой груди, накрывая горячую кожу узкой ладонью, ощущая толчки большого сильного сердца.       — Угу, — согласно мычит тот, шумно выдыхая и немного ерзая — залежался и устал от своей беспомощности.       — Я больше, родной, я больше, — еле слышно, одними губами, шепчет шпионка, зная, что её секрет услышит только Барнс.       Он не спорит, лишь надёжные объятия сдавливают хрупкую фигурку сильнее, но Белова сама теснее жмется к мужчине, льнет всем телом, отвечая теплом на тепло, нежно касаясь губами перебинтованного плеча.       Это будет только их Рождество. И она точно знает, что загадает у старика Клауса.