Как же ты мне надоел, Мучительный орган. Слабый, вечно больной, Кровоточащий.
Царапаться изнутри. Из горла вырывая крики истерики, боли, извращенного наслаждения, неправильного, непереносимого, несостоятельного без него. Одного яркого, преобразующего всю жизнь элемента. Важнейшей составляющей личности Алекса. Джека? /Клиническая психология рассматривает человека как множество альтер-эго/ Покориться и принять новое имя. Склонить голову под его короткую улыбку и принять в руки пику, скрыться под покровом тьмы. Тьмы по имени Найджел. Тьмы, которая даже не пытается в нем скрываться. Раскрытая, распотрошенная суть его маячит белой тряпкой — хирургические инструменты да разговоры о смерти-спасении. Одновременно с циничным, изящным почти поэтичным «мы достойны большего». Найджел — чистый первозданный террор без боязни Бога. Без какой-либо боязни. Самоорганизующийся хаос. Да, так и есть — организованный хаос. Неправильно собранный. И притягивающий других. Соединяющий и разъединяющий хаос — в какой-то степени понятие божественного и дьявольского, такое объяснение наличия зла и добра в мире вполне подходило для Алекса. Принцип мира без каких-либо религиозных исканий. Достигнуть большего. Разве можно достигнуть большего, погибнув? Либо большее определяется чем-то другим. Не физическим, а моральным. Жестоким правом убивать того, кто слабее. Жестоким удовольствием от этого. Ласковое желание уничтожить прекрасное. — ласковое? — режущий взгляд останавливается, как и пальцы Найджела, в опасной близости от моей шеи. Строгость, спокойствие и вечное ощущение, что он держит нож. Собранность. Маленькая запинка — перерыв на вздох и мягкость в голосе, которая поддаётся мне сквозь скрип связок: — убийство раскрывает душу, показывает тебя настоящего. Ты не из глупости оставляешь инструменты. Даже убиваешь аккуратно, оставляя больше пространства для скальпеля. Ты любишь то, что делаешь. Дьявол сидит напротив меня, все еще решая — схватить за горло или так и продолжать угрожать, и решением становится смех. Чутка визгливый. Ему нравится, то что он слышит. Холодные пальцы на шее ощущаются слишком сильно, и то как удушение перерастает в объятие замечаю через собственное удивление, сопротивление, подавляемое резким — руки на моей спине, сдавливая вцепляются, а его шея на моем плече. У него дрожат плечи. Холодная кожа. Смех становится все тише, ниже и я чувствую, как он вздыхает, не ослабляя хватки. Пальцы каменеют, пальцы вцепляются в мой свитер, в мои ребра. Проводит по нескольким, чуть ли не постукивая. Предложение выдалбливается в голове вместе с азбукой морзе на моей груди: «Пока ты меня слушаешься — ты моя единственная радость. Я — единственное волнующее, когда-либо влиявшее на тебя. И позволить отнять нашу дружбу у меня потребуется куда больше жизней, чем ты можешь предоставить.» Рука на сердце, чуть царапаясь сквозь ткань, ощутимо надавливая. Сердце толкается к его руке, заставляя поежится болезненно. Смех Найджела кажется чужеродным, когда расходится с тем, что он чувствует — и так наверное и должно быть. Я умею читать его мысли, а он мои, но сейчас мысли, обычно расставленные в аккуратном порядке, суетятся, пока он вдыхает терпкий запах моего пота, графита и лёгкий-легкий смерти. Запах вынуждает его задаться старыми вопросами: Считать ли жертвой — крупного, податливого друга, который пошёл бы за тобой хоть на край мира? Девушку, что забрала твоё сознание в свое сердце, которое я аккуратно перенес в одну из литровых колб? Она была красивой, как много нужно для твоего касания, для взгляда подобного? Вместо этого говорит лишь четкое, давно понятое — цитата дневника, что появилась чуть позже других. — Все мы горделивы, пока не встречаемся со собственными демона демонами, Алекс. — И демоны дают новые имена? — Крещение кровью. Крещение в вечность. Мечтательность в серых глазах, наклонившись к моему уху, чувствую понижение голоса, какую-то новую грань Найджела, что я ещё не знаю, и похоже, и не хочу знать: — Но все проще, я верю в то, что нам может дать наш род, а не дьявол, — фыркает, сбавляя уровень напряжения, — в сатанизме больше китча, чем идеи и слишком много преклонения. Я просто хочу вырвать из жизни как можно больше. Отстраняется на секунду от меня, игривым движением головы тёмные волосы, приподнятые ветром, в порядок привести пытается, хоть и смотрит на меня, с выражением изучающим. Читающим. Это всегда и пугало — больше, чем все известное и неизвестное, все травмы, что были раньше, больше, чем то, как Алекс чуть не умер в детстве, упав в университетской колодец. Глаза без эмоции. Какой-либо. Выражение очеловечит лишь кромка губ, иногда чуть подрагивающая. Либо улыбка, либо строгость. Бездомные боги в глазах. Вечность в глазах. Темнота колодца. «вырвать из жизни как можно больше» Вырвать. И меня тоже? — и тебя тоже. Для себя лично. Засесть внутри тебя семенем и вырасти сквозь грудную клетку. Расцарапать грудь изнутри. Лежу в кровати — явственно все ощущая, как ломается, как подчиняется моим рукам плоть. Это совсем нетрудно сделать. Сначала тебя выматывает тонкое, возбуждающее чувство — желание выпрямить спину, которая точно прямая. Потом явственное царапание с точной болью, настолько, что анатомический атлас покажет ее через секунду, открывшись на нужной странице. Спускаюсь чуть ниже ключицы в полость груди, подпуская ногти к сердцу, как куски кожи под ключицами отваливаются прямо под моими пальцами, и уже через секунду, стоит достаточно глубоко залезть внутрь — так приятно перестаёт зудеть в районе сердца, которое стучит все тише и тише, мирнее других, чужих сердец во всем корпусе. Кровь льётся на кровать и я переваливаюсь с бока на спину, пока рука — все еще в глубине, щекотливо перебирает желудочки, сосуды, мазнешь по легким — ребристая ткань очарапает неожиданно, видимо они высыхают от прямого воздуха из дыры в моей груди. Вынимать руки, чтобы вытереть о ребра мысленную кровь. Выпрямить спину и ещё раз взмолиться, чтобы внутри так не болело. Расцарапать грудь изнутри, чтобы держать в своих ладонях сердце. Оно бьется в моих ладонях, размеренно и по-тихоньку прекращает. Приятно зрелище. Найджел появляется даже в таких успокаивающих снах, но на этот раз с предложением помощи. Хирургические инструменты и тонкие нити, белые перчатки и тихий, мягкий шепот. Зашивание дыры на месте сердца вместе с настройкой главной ее составляющей. Чтобы исцелить понадобиться нечто большее, чем навыки таксидермиста. Если подумать, то ведь он накачивает его формальдегидом. Не хочет касаться, как я, голыми руками, заполняет сердце через шприц белесой жижей. Переливает нечто бесцветное прямо в дыру в моей груди. Почти на меня не смотрит, я чувствую только ночь, тишину и заботливые руки Найджела. Это успокаивает, ведь даже кошмары, повторяющиеся из рада в раз в какой-то момент становятся успокаивающими. Как случилось и с этим. Но после разглагольствования последней фразы, Алекс больше не доверит свое сердце. Новые сны буду с привкусом сорных трав, царапающих его изнутри. И цикл повториться.Я не могу уснуть
Ни днем ни ночью,
Ты изнутри долбишь
Тонкую оболочку.
Отсутствие эмпатии вместе с помешательством заставляет Найджела убить родителей. Я убиваю его отца по нелепой случайности — тот пытался выбить свое же ружье из моих рук, когда я направил его на Найджела. Он закрыл его собою. Найджел не повел и бровью. Найджел не заметил. Спокойствие на душе/лице дьявола читается в неизменности мускулов на лице. В тонкой, мгновенной, секундной улыбке, когда кровь брызгает на его бок. Он знает, что это не настоящие его родители. Настоящие поддержали бы его, ощутив его избранность. В них должна быть кровь тамплиеров, должна быть жажда. Ее он за годы с ними не ощущал и сделал выводы. Он был близок с не-настоящей матерью и говорил с ней, показывая правильную версию Найджела с лёгким налётом истины. Её избранность — дело не происхождения, дело личной симпатии. И личной Мараклеи. В конце концов, её было немного жалко — разыгранный спектакль он старался не смотреть — взгляд в пол до необходимого момента. Мараклея была необходимой для продолжения игры в тамплиеров. — ты запер меня, пока насиловал труп своей матери. Смех раздаётся в мое ухо, а его пальцы чуть ослабевают, съезжают одним движением вниз, хватаясь за задницу. — Завидуешь? Слишком спесив, чтобы стать моей любовью, слишком покорен, чтобы стать трупом. Слишком испуган, чтобы сопротивляться. — Слишком испуган. Перед тобой. Искренность за Искренность, пока вокруг нас поле, погруженное в предгрозовые сумерки, а мы слишком близко, держась друг за друга. — Перед собой — льётся в ухо, в короткие завитки волос, в белую молочную кожу с маленькими веснушками, и отодвинуть его наконец получается, резко и сильно. Это он мне позволяет, чуть покачнувшись на носках в паре шагов от меня. Белая рубашка на две пуговицы расстегнута и чётко видно напряженную сонную вену, когда он поворачивает профиль, словно ища глазами что-то. Чуть вниз и выцепляет взглядом тонкое перо под ногами, иссиня чёрное. Подцепляет его носком туфли на секунду и задумывается, переводя взгляд на меня. Втаптывает его в сухую, требующую дождя землю, разрезав взглядом меня на двое. Тот самый нож. Серые глаза, темнеющие от предвкушения, в них есть нечто нагловатое, когда речь идёт обо мне, — ясно, что перо под его ногой это я и при желании в земле я окажусь ещё быстрее. Улыбка красных губ, расширенные зрачки и падающие серебряные небеса вокруг. Он не боится говорить о жертвах, планах, легендах, своей личной вере, где бы то ни было. Но желание вывести его за пределы школы, за пределы каждого знакомого места — и сделать так, чтобы он не вернулся зреет. Точнее, продолжает жить. Высовываться из вагона не ценя жизнь, не то же самое, что отдать её по глупости. Не подать руку падающему — грех безразличия, бес удовольствия, достоинство власти и страшное, апатичное спокойствие на лице. Секунда до этого — держу Найджела слишком крепко, ударяя по железу внутренней стенки вагона, держу в тесках рук, откровенно выходя из себя. Бесчувственность от риска смерти бесит, его же вырывает из сонамбулатического состояния лишь мои крики об уважении. Моё покушение на власть. И злоба в глазах и плевок — античное, драматичное, языческий вызов, все им любимое и надуманное. Не подать руку падающему в темноту — жертвенному — Джошу — безразличное и реальное, ласково будоражущее возвращением власти к нему. Что ж, подаяние принято. Джош попал на жертвенник Найджела и осознание заставляет трепетать от страха, от уязвленной гордости, воющей побитым зверем, спрятавшимся глубоко внутри, и теперь злобно царапающий все, до чего может дотянуться, и сердце пало первым. Мне не следовало его будить. Рассматривать. Заинтересовываться. Возможно тогда, похищая из собственной комнаты мое чувство самосохранения желало убить его. А может показать себя? Это моя любовь к риску. Это моя любовь к власти. Все это в одном моменте запугивания, возвращения уважения к себе — труп Джоша, труп девушки, что я любил. Он почувствовал. Себя во мне. Одну червоточину на двоих, которая при желании превратиться в тьму. Скинутая маска Собранности звенит касаясь пола. Скинутая маска показывает человеческая оболочку, красивую, смеющуюся, увлекающуюся. Увлекающую. Невозможно было отрицать, что меня протянуло его отношение к смерти. Моя эмпатия теряется, мечется, падает во тьму. Каждая книга становится особенной, если к жизни применять свой особенный смысл. Каждый волен выбирать, не каждый волен зацикливаться. — ты хотел выстрелить в себя моими руками, нажав на курок, но у меня рука дернулась. Я помню твой открытый рот и заведенным повтором «помолись за себя, меня». Зачем тебе Бог? Строгость резкая. Не думаю, что Бог часто в его мыслях. Он предпочитает слово Вечность. Красивейший ангел слишком горделив, чтобы держать в голове того, что всегда бы важнее его самого. Все мои догадки подтверждают его слова на грани размышления и откровения. — здесь Бог я. Если дальше есть Бог, то он не простит мне надругательство над его созданиями. И если подумать, я тоже люблю ближних. Просто по-своему. Когда они интересны. Грозовое небо покрывается сеткой синеватых молний, гром отражается в воздухе криком ветра, но ярче природы выражен взгляд напротив меня, такого же цвета, словно небо лишь его отражение. Дождь пройлется с минуты на минуту. — Ты вымолишь мне лимб. Если Всевышнего нет — то в вечности я буду слышать твой голос. Слышать как ты, Джек, продолжаешь мое дело. Опять этот взгляд, заставляя меня выпрямить спину, заставляя скривиться от боли. Белозубая улыбка и заинтересованность, желание раскрываться и говорить, ожидая от меня понимания. Алекс внутри меня бунтует, Джек смиряется, очаровываясь идеями, которые складывались в чёткую систему мира. Да, многое он знал, многое, что было и моим личным. Но зачем тебе большее от мира? Забрать. По праву достойного. Некрофилия это дико. Дико, как и то, что Найджел убивает. Это откровенно языческое, магическое, противочеловеческое, противоприродное действие, наделяющее Найджела мрачной привлекательностью. Наделяет извращенностью на которую у него не должно быть права — с таким красивым, нежным лицом, с таким голосом. Я слышал как он читает о любви, каким цинично томным, становится его голос, описывающим поцелуй, и откровенность раскрывается в его чтении. Он знает какого это — целовать того, кто хочет тебя. Но заводит его отнюдь не это. «Случайным движением она склонила его голову и соединила с ним губы — и он прочитал значение её движений в ее испуганных, поднятых к нему глазах». Его влечение вопрос контроля. «Для него это было слишком — сдавая себя ее телу, тёмному влиянию ее мягких, горячих губ…» Очередное подтверждение власти. Чья-то страсть к нему — лишь подтверждение, которым он с удовольствием воспользуется. Пользуется. И для этого достаточно улыбнуться, чуть приподнимая уголки губ в потустороннем, хищном движении. С таким же взглядом. Найджел та часть природы, которая заставляет самому пойти в силки. И я вижу тех девушек, которым такое понравится. Но это лишь подчинение. Подчинение мыслей. Подчинение тел. Очередное желание вскрыть оболочку и наполнить необходимым, подвести к необходимому. И в том, как утяжеляется его взгляд, становится строже голос при виде Сьюзан, играющей в постановке нечто светлое, чистое — я ощутил это. Долбанную суть. Возможно, для него секс лишь игра в убийство, забрать часть другого, обещая большее, но на деле — тебе позволяют, тебе подчиняются, и естественное сопротивление нетрудно подавить, ведь в этом часть игры. Искра в глазах при слове «девственница», с лёгкой усталостью проводя мечом мне по спине. Но «отъебись» превращает игру в реальность, вместе с нежным, дружеским и смешливым «Джек». Мне не следовало показывать, что она мне нравится. С ней мое сопротивление стало бы сильнее, и я тогда не откликнулся на новое имя. Такое Найджел позволить не мог. Терять власть надо мной тем более. Настолько отрицать жизнь и ее составляющее, чтобы мечты о гибели той, что любишь делали тебе приятно. И в красоте её требовать вечность. Джек забирается на холодную железную кушетку, проводя пальцами по большому, неаккуратному шву по середине двух небольших грудок — там, где проводил собственное вскрытие Найджел. Алекс плачет, Найджел смеётся, Джек кончает. Если бы я согласился его любить, то я бы стал мертвецом в течении первых дней. Стал бы его любимым чучелом, взглянув на которое он бы улыбался точно так же как и сейчас. Осознание — грохот — молния — дождь. Дождь пронзает холодом, но я едва его ощущаю, содрогание резкого чувства совести делает мне гораздо больнее. Приближение Найджела — слишком резкое, с пиджаком над собой и желанием укрыть меня. Потемневшие глаза становятся светлее и счастливее, когда мы обхватываемся руками за плечи друг друга, пытаться спрятаться от погоды. Алекс чувствует себя связанным. Найджел раскованным, потому что наконец можно быть честным не только с самим собой и тем, кого не станет через час. Молитва будет оскорблением. И отнюдь не тебя, Найджел. Сердце бьется под пальцами, живое и болезненное. Я обязательно пущу пулю и тебе, и себе. Он читает по лицу так же хорошо, как и пишет эссе на литературные темы, которые никогда его не касались. Анализ и чтение мыслей. Он продал душу за смысл жизни, который перестроил под себя. Джек — перекроенный под себя Алекс. Найджел — перекроил себя под тамплиера лишь бы дать себе оправдание убивать. И с то, с кем он сейчас разговаривает — вопрос. Вопрос времени. — попробуешь? — смеётся маньяк в теле красивого мальчика. — попробую — сжимает зубы сомневающийся маньяк. Оглушенный Найджел был похож на котёнка, вытолкнутого нутром беременной кошки. Закрытые глаза и открытый рот, шепчущий обрывки слов вместе со страшным нарастающим стоном, похожим на плач. Я не пожалел его, я осекся. Я стоял и решался. Я стоял и ждал его приказания, потому больше бежать от правды не мог. Как бы не отрицал, я Джек и многое мной сделано. И было бы сделано и без Найджела. Было бы? Личная ненависть к себе у меня от Найджела. Личная ненависть к Найджелу у меня от Алекса. Сама ненависть — Джек. И я не знаю с кем покончу первым. Ненависть к себе и тебе царапается изнутри, пока бьется моё сердце. Моя улыбка в ответ застает Найджела в расплох.