Чаша, полная до краев

Нерданэль вышла из ночи в ночь. Она больше не могла в нее смотреть, не хватало взора и разума, чтобы вместить нескончаемую тьму, сменяющую нескончаемую тьму, но ничего иного в Белерианде для них не было. Ее предупреждали об этом. Тогда она отмахнулась. Теперь она не может больше без света, не вынесет ни дня без света — хотя дней больше нет. Мысли роились, накатывали друг на друга — совсем не те, какие должны бы прийти. Как им выжить без света? Как эльдар выживали без света в этих землях бесчисленные годы тому назад? Отец говорил: довольствовались звездами, охотились, брали плоды растений, которые для детей Эру вырастила Йаванна, — даже называл их, но сейчас Нерданэль не могла припомнить ни одного; наверняка росли те же, что на севере, на настоящем севере, куда почти не дотягивалось сияние Древ и куда Феанаро любил увезти ее — до детей, до Камней… Заросли мелких диких берез чуть выше колена. Кислая болотная клюква, горькая мелкая жимолость. Лишайники, мхи. Феанаро говорил, что их можно есть — едят же олени... Сколько жизней прошло с тех пор? Как теперь засевать поля и как пасти скот? Как она только может думать о посевах, о плодах и о выпасах? Сыновья поднялись навстречу прямо из ночи. Запах чужой гнилой крови все еще лежал на них. На лицах у них был единственный вопрос. Неготовность услышать ответ колебалась вокруг — столь плотная, что, казалось, ее можно ощупать и взвесить. — Он жив, — сказала Нерданэль. Усилием воли не прибавила ни «пока», ни «еще». — А целители что говорят? Нерданэль замешкалась с ответом — целители сосредоточенно молчали, когда уходили, — и этого хватило, чтобы вся сдержанность скатилась с сыновей одним махом. — Он умрет? — Его раны не излечить? — Никакой надежды? — Как мы будем без него? — Что мы скажем деду? — растерянно спросил Амбарто. Нерданэль хотела бы наскрести хоть слово утешения на всех. Она посмотрела на близнецов: слишком молоды для выбора, для плавания, для войны — для всего; младшие — и, возможно, последние их дети. Отхлестать бы себя по щекам за такую гадкую мысль. — Скажем, что его старший сын скоро встанет на ноги, — сказала она. — А если не встанет? — допытывался Карнистир. — Я запрещаю ему умирать! — выкрикнул Атаринкэ — весь в слезах, словно дитя. — Запрещаю! — Тихо, — Нерданэль призвала на помощь все свое спокойствие и всю свою твердость. Странно, что от них еще что-то осталось, когда страх уже расплавил ее, но еще не отлил в новую форму. — Никто не умрет. Атаринкэ, иди умойся. Она поискала взглядом первенца. — Майтимо еще не вернулся? — Нет, — сумрачно отозвался Карнистир. — Кано и кузены тоже. Нерданэль прикрыла глаза. Она не может беспокоиться еще и об этом — просто не вынесет. — А отцу мы что скажем? — подал голос Тьелкормо. — Твой отец очнется в твердой памяти, и нам ничего не понадобится говорить. А если придется, то лучше ей онеметь. Нерданэль вернулась в шатер. Не знала, куда себя деть, и застыла, заломив пальцы. На ложе, где в повязках и лубках догорала тень ее мужа, она боялась взглянуть. Как будто этот взгляд каменной плитой лег бы ему на грудь и не позволил снова вдохнуть. Но все-таки взглянула и напряженно, не мигая следила, пока не уловила движение: вдох, выдох. И только тогда отмерла. Если он перестанет дышать, она просто перестанет дышать вместе с ним. Это легко; это уже почти произошло, когда сыновья привезли его — с первого взгляда показалось: мертвого. И она без слов и слез просто шагнула вперед в сумрак, и только услышав совсем издалека, как Макалаурэ страшным, не своим голосом кричит: жив, мама, он жив! — отступила от края, за который почти перешла. Ее подняли, повели под руки, а над Феанаро уже склонились целители — те, кто еще не склонился над другими: требовали огня, срывали латы, срезали одежду, промывали и зашивали раны, отливали ожоги проточной водой, несли отвар за отваром, пилили лубки… прямо посреди поля, с которого унесли еще не всех павших после резни, учиненной Мелькором, над ее мужем кипела кропотливая работа, будто он был заготовкой, в которую мастера вдыхают жизнь… А Нерданэль все пыталась спросить — как вы собираетесь возродить это изломанное, изрубленное, обожженное роа, в котором не осталось и следа замысла Единого об эльдар? — Удивительно, что лицо почти цело, госпожа, — сказали ей. — Да при чем тут его лицо! — не выдержав, закричала Нерданэль. Как будто лицо имело значение. Как будто она лицо в нем любила. Никто не обратил внимания на ее крики, потому что кричали теперь все: от боли, от страха, от горя, от отчаяния, от ярости, от безысходности. Тяжелый душный запах запекшейся крови и паленой плоти наполнял воздух. Она не забудет его до Конца мира — запах смерти, которая вольготно расселась рядом с Феанаро и заявляла на него права. Нерданэль поняла, что замерзла, и зябко взялась за плечи. Не отдам, колотилось в висках, не отдам, не отдам — хоть бы сам Намо заявился по его душу, не отдам… За спиной мягко, чуть слышно зашуршал полог, и ее укутали в теплый плащ. — Нужно поспать, подруженька, — на ухо шепнула Индис. — Я не могу спать, — шепотом же ответила Нерданэль. Повернулась и спряталась в ее объятиях. Когда обнимает Индис, снисходит покой. Индис — такая женственная, плавная после рождения пятерых детей, не то что Нерданэль, которая, родив семерых, оставалась худой как палка. Индис покачала ее в объятиях — не как подруга, но как мать. Вот чьего материнства хватило бы на весь мир. — Я сменю тебя. Или мальчики. Нерданэль молча покачала головой. — Он и мой сын тоже. Нерданэль услышала, как эти слова поднимаются из самого сердца Индис — и столько в них было страдания, что хватило бы наполнить Великое море. — Оставайся, — сказала она. Вот и наскребла то единственное слово. Индис села в углу, дала им пространство. Нерданэль опустилась на колени перед ложем. Она опасалась малейшего прикосновения, даже повторить ладонью в воздухе линии тела опасалась, хотя целители уверили ее, что Феанаро не чувствует боли после макового отвара и пробудет без сознания по меньшей мере неделю; только как отсчитывать теперь недели, если время остановилось — он никогда не очнется?.. Если бы Финвэ не уехал в Лестанорэ, если бы их сокровища были лучше упрятаны, если бы Феанаро не погнался за Мелькором, если бы она оказалась поблизости, если бы… мысленно она все обращалась и обращалась к мгновению, когда все началось. Все казалось: она просчитает иную последовательность событий — и обретет власть над настоящим. А может, вернуться надо куда-то еще раньше — в Тирион? Если бы Майтимо не взял свой верховой отряд, от которого атака Мелькора отгрызла почти две трети, и не помчался сломя голову следом за отцом, нечего было бы просчитывать. Или тогда она просчитывала бы вдвое ожесточеннее? Она тронула губами неповрежденный участок кожи — казалось, единственный на всем теле Феанаро. Это нельзя было назвать поцелуем, только обозначением присутствия. Она не могла взывать к нему: не покидай меня! — потому что слова, которые произнесли бы многие, Феанаро не признавал. — Курво, ты ведь не хочешь, чтобы я умерла. Разумеется, он такого не хотел. И, разумеется, он выжил. И совсем этому не обрадовался.