Teddy Bear

Патрику не свойственны эмоции, похожие на разочарование и отчаяние, но он уже начинает думать о неудовлетворительном исходе своей поездки, когда хозяин сего заведения и по совместительству торговец Ричард Клейтон — «Для вас просто Рик, сэр» — подводит его к парню, замыкающему ряд. Все детишки выстроены как по стойке «смирно», но имеют куда больше схожести с товарами, выставленными на витрине, нежели с солдатами. Собственно, таковыми они и являются. Парни постарше и помладше, повыше и пониже, некоторым уже перевалило за восемнадцать. Разнообразие цветов волос и глаз, форм ушей и носов, но у всех единое выражение лица. Одни натягивают ласковую и доброжелательную маску с привычными усилиями — неважно, хотят ли они произвести хорошее впечатление, просто так заведено, — другие смотрят на Патрика блестящими в искреннем вожделении глазками. Просто Рик не преминул сообщить ему, не без гордости, что в распоряжении его приюта находятся и девушки, но Хокстеттер пожелал рассмотреть только парней, желательно постарше, не совсем детей. Просто Рика это нисколько не огорчило, и он радостно сообщил, что в его распоряжении (очень уж он любит напоминать, что всё здесь находится в «его распоряжении») множество «хорошеньких молодых парней». Теперь Патрик знает, что торговец имел в виду под определением «хорошенькие». Он одаривал каждого из мальчиков ответной нежной улыбкой, но без раздумий проходил дальше, молоточек в голове в ритм шагам раз за разом отбивал: «Не то, не то». Неужели из всей расположившейся перед ним оравы беспризорников — а их количество доходило до четырёх десятков — не найдётся ни одного, который придётся ему по вкусу? Он, наивный, думал, что придётся с тяжестью выбирать всего одного. В его представлениях и желаниях, не отпускающих сознания которую неделю, в каждом из приютских мальчишек расположилась своя особенность, некая фишка, зачатки харизмы, а за её развитием так и хочется пронаблюдать с задержанным дыханием и сладко пульсирующем сердцем. Но наблюдать, как оказалось, не за чем. Если парни и имеют эту самую харизму, то всячески стараются её скрыть, прикинувшись покорными, готовыми к исполнению любых хозяйских пожеланий ангелочками. Патрик не сомневается, что таковы распоряжения Просто Рика, который явно не приходит в восторг, когда замечает проявления хоть малейшего «собственного я» в своих воспитанниках, ведь богатенькие аристократы, навещающие такого рода заведения, как правило, и жаждут покорных серых мышек. Но точно не Патрик. Почти смирившись с поражением в этом раунде, Патрик перестаёт обращать на заискивающие улыбки внимание и начинает раздумывать о поездке в другой приют, но приличия ради выслушивает хвалебные характеристики Просто Рика каждого из детишек (а характеристики эти, как не сложно догадаться, не слишком отличаются друг от друга), пока они ровным шагом не доходят до хвоста ряда, до последнего парня. Тут замирают оба. Патрик замечает прикованный к себе взгляд и возвращается из небесных грёз о своём идеальном мальчике, чтобы посмотреть на парня в ответ. Все прочие мысли выветриваются из головы поставленным на полную мощность вентилятором, стоит взглянуть на его лицо и яростно сверлящие его глаза. У него дух перехватывает — после монотонной пресной массы этот парень выделяется так ярко и привлекательно, что Патрик позволяет страстным эмоциям проявиться. Заметив его реакцию на себя (а как не заметить, когда рассматриваешь кого-то так пристально, словно стараешься посчитать каждую клеточку тела), парень корчит лицо сильнее, уголки рта опускаются, а верхняя губа поднимается, оголяя ряд сероватых зубов. Брови нахмурены и едва не сходятся на переносице, а глаза — Боже, его глаза! — пылают такими едкими и явственными неистовством и ненавистью, что Патрик ощущает жар, веющий от его тела. Он чувствует запах его гнева и дикое желание положить его вкус на язык. Взбодрившись, Патрик по-быстрому оглядывает его с головы до ног. На всех мальчиках аккуратно сшитые белые рубашки, брюки без единой потёртости и вычищенные чуть ли не до блеска туфли (так их подготовили к его приходу; Патрик не сомневается, что в обыденное время они ходят в куда менее красивеньких нарядах). У этого парня светлые и короткие, стриженные под машинку волосы, выглядит он худощавым, а в сочетании со звериным выражением лица вышеупомянутая форма смотрится, по мнению Патрика, весьма забавно. Под глазом синеет сочным пятном фингал. Вероятно, паренёк недавно накосячил и получил небольшую взбучку. Воротник его рубашки растрёпан; на правой стороне груди тканевая нашивка с номером 17. — Что насчёт этого? — интересуется Патрик, заметив, что Просто Рик внезапно растерял свою многословность. — Этот... — Он смотрит на семнадцатого, словно в ожиданим, что тот перевоплотится и станет совершенно другим человеком, но парень лишь хмурится сильнее. — Признаться честно... не лучший вариант для вас. — Вот как. — Патрик с любопытством цокает языком. Сложно изобразить ещё больше негодования, чем уже имеющееся на лице семнадцатого, но тому удаётся с этим справиться. — Отчего же? — Тот ещё экземпляр. — Просто Рик колеблется немного, но после выдаёт с удивительной для такого человека честностью: — Вечный бунтарь. Никакой послушности и соблюдения порядков, только и ищет повода насолить всем. А какой хам! — Разгорячившись, Просто Рик задыхается и прерывается, чтобы перевести дух. Патрик видит, как с каждым новым словом губы семнадцатого сильнее растягиваются в глумливую ухмылку. Жар, скопившийся в груди, начинает разливаться по всему телу. — Тот ещё бесстыдный мальчишка. Сколько раз его не пороли — всё бестолку. От него столько проблем, что... — Как ты здесь оказался, мальчик? — перебивает его тираду Патрик. Семнадцатый, осознав, что обращаются к нему, переводит на него взгляд и моргает. — Что с твоими родителями? Он пребывает в уверенности, что отвечать ему не станут, но, к его радости, парень подаёт голос. — Мой отец убил мою мать, а я убил его, — отвечает. И продолжает смотреть — нахмуренно, дерзко, расправив плечи. Патрик улыбается, поворачивается к ошалело округлившему глаза Просто Рику. — Он мне нравится. Сколько ты хочешь за него? Просто Рик открывает рот, закрывает; никак не может оторвать взора от слишком много себе позволившего парня. По малому до него доходит смысл прозвучавшей фразы, он поворачивается к Хокстеттеру, осознаёт серьёзность его намерений и мгновенно набрасывает на себя привычный облик закоренелого торговца. — О! Хо-хо! — Он расслабленно смеётся, и семнадцатый скалится. — Честно, сэр, я готов доплатить вам, только бы вы забрали этого мерзавца! — Без проблем, — улыбается в ответ Патрик, и запалм быстро спадает с лица Просто Рика, он испуганно вздрагивает. — Нет, сэр, я... я просто... — Знаю. — Патрик возвращает внимание на семнадцатого. Не может дождаться возможности рассмотреть его со всех сторон. Тот до последнего не может поверить в происходящее, пока Хокстеттер не произносит следующее: — Двадцать тысяч пойдёт? — Двадцать... тысяч?! — Просто Рик выглядит так, словно его голова находится в опасной близости к взрыву от мыслей обо всём, на что можно потратить такую сумму. Он подскакивает на месте и «по-дружески» притягивает Патрика к себе за плечо. — Мы сейчас же подпишем все бумаги. Не волнуйтесь, сэр, уже через пару минут этот мальчуган будет целиком и полностью в вашем распоряжении!.. Продолжая расписывать все преимущества немедленного совершения сделки, Просто Рик потащил Патрика вдоль ряда удивлённо провожающих их глазами мальчиков; забыв о порядке и пользуясь отвлечённостью своего хозяина, они стали перешёптываться и вытягивать головы, поглядывая то на Патрика, то на семнадцатого. Последний, когда Хокстеттер финальный раз обернулся, чтобы посмотреть на него, глядел на него с шоком и ужасом. * * * * * * О приезде потенциальных покупателей их, разумеется, предупреждают заранее. Генри сидел на отведённом для парней старше тринадцати лет этаже и прятал под матрасом сигареты, когда по их спальне прошелестел слух (в таких местах слухи всегда разлетаются как пирожки по праздникам) о скором приезде одного, по словам мистера Клейтона, «очень состоятельного господина». Собравшиеся в кружок парни с воодушевлением и хихиканьем обсуждали его дворец, его денюжки и то, что господин «по мальчикам». В таких случаях всегда находятся детишки, с особым фанатизмом воображающие, чем они смогут заниматься, если именно им повезёт соблазнить очередного аристократа и стать его собственностью. Генри с самого появления здесь слушал эти бредни с отвращением. — Да где угодно и с кем угодно будет лучше, чем в этом хлеву. Я постараюсь произвести на него наилучшее впечатление. — Где угодно и с кем угодно, да? Ясно дело, что у богатеньких папиков на уме только одно, когда они видят таких симпатичненьких и покорненьких мальчиков, как ты, Робби. — Наплевать! Пусть берёт меня как хочет, если будет кормить нормально и не станет бить по любому поводу. Клянусь, готов ублажать его хоть каждый час. — Что ж ты такой способ с нашим Риком не опробуешь, а? — Только попробуй сказать ещё хоть слово, Ноэ... Генри с презрением фыркнул, высокомерно оглядел своих сокомнатников и сообщил, что лучше уж сгниёт заживо в подвале приюта, чем станет подсосником какого-то напыщенного хера. Зарождающуюся перепалку прервал сам Ричард Клейтон. Он разогнал парней угрозой порки и приказал спускаться вниз, чтобы «привести себя в порядок и подготовиться к приезду дорогого гостя». Не успел Генри слиться с толпой и улизнуть, как мистер Клейтон схватил его за ухо, как десятилетнего, оттащил в сторону и наглядно показал, что его ожидает, если Генри вновь станет выёживаться и огрызаться перед их клиентом. Во двор Генри вышел последним, всклокоченным и сердитым, и по приказу хозяина прошествовал в конец ряда, к самому забору, где уныло пинал камушки до своей первой встречи с Патриком и (пред)последней встречи с Клейтоном. Дорогой хозяин, вероятно, рассчитывал, что Хокстеттер выберет себе одного их первых «хорошеньких мальчиков», и до знакомства с Генри караван не дойдёт. В очередной раз позволять «дряному оборванцу» портить впечатление покупателя Клейтону совершенно не хотелось; впрочем, как и выставлять Генри в хорошем свете. Однажды он уже впарил одной влиятельной шишке не самого кроткого парня, предварительно наговорив о куче положительных качеств, не имеющих к этому парню никакого отношения, а тот болван клюнул и заплатил за него. Картина маслом — волчонок в овечьей шкуре едва не перебил всех обитателей богатого жилища и удрал на их машине в закат. Бизнес Клейтона — и его душевное состояние — тот случай знатно потрепал, но ему удалось вылезти живым и отдать штраф настолько большой, что ни в чём не повинные дети, его воспитанники, перешли на жёсткую диету из каши на воде. На тех, что помладше, взвалилось больше обязанностей уборщиков, а те, что постарше, занимались готовкой и более тяжёлой физической работой. Экономия на еде и рабочем персонале отразилась на телах и душах голодных и измотанных детей, но приют работать не перестал, и спрос на рабов/питомцев/игрушек (нужное подчеркнуть) не спал. Генри посчастливилось попасть в приют в самом начале «голодной эпидемии», ему тогда было тринадцать. Быстро смекнув, как в этом заведении выживать, Бауэрс неплохо, по меркам местных обитателей, обжился. Даже в самые худшие времена здесь было не так плохо, как в его доме прошлого. Прошло четыре года, и ситуация в приюте, к удивлению всех, в том числе Клейтона, значительно улучшилась. С каждым годом всё больше богатеев желали приобрести себе законно бесправных маленьких человечков, и они с готовностью отдавали за них приличные деньги. Приют никогда не пустовал — ненужных родителям детей в Дерри всегда хватало, а если за них можно получить деньги... Часто, собравшись с фонариками в круг на полу спальни после трудового дня, детишки рассказывали друг другу истории о своих приятелях, попавшим в лапы к людям, которые жестоко издевались над ними, насиловали их, а иногда намеренно убивали, забавы ради. Эти рассказы всегда производили большое впечатление на новеньких — кроме Генри. Генри всегда знал, что мир полон извращенцев, для которых человеческая жизнь ничего не стоит. Ему забавно было наблюдать за бледнеющими и замирающими лицами своих «приятелей». Это лотерея — в чьих лапах окажешься. От тебя здесь малое зависит. Если повезёт — к обычному среднестатистическому старику, которому нужен человек, приносящий по утрам чашки с кофе, стирающий трусы и выслушивающий бесконечные байки о «былых временах». Если повезёт чуть меньше — к нежелающей исполнять исконно женские обязанности даме, у которой придётся пахать в саду и в доме с утра до ночи. А вот появление молодого аристократа в чёрном глаженом костюме с галстуком (такого, как Патрик Хокстеттер) — это повод насторожиться. Никогда не знаешь, что у него на уме, и как он собирается тебя использовать. Некоторые детишки на полном серьёзе обещают себе, что сделают всё возможное, чтобы не попасть к таким «мутным типам», но после долгих и утомительных лет в приюте готовы ринуться к ногам любого, кто хотя бы посмотрит в их сторону. Генри становиться собственностью не собирался, и его мнение с годами не претерпело значительных изменений. Жизнь здесь не назовёшь сладкой и свободной ни под каким предлогом, однако если постараться, то можно сохранить остатки собственного достоинства. Не безболезненно — но к побоям Генри привык и жаловаться не станет. Он много раз сбегал и всегда возвращался — больше идти, честно говоря, некуда. К обитанию в приюте он, если обобщить, привык. Он смирился с теми правилами, которые хотел соблюдать, и смирился с получением наказаний за те, которым следовать не собирался. Как таковых друзей у него никогда не было, но его это не огорчало. Все парни, с которыми он знакомился, оказывались непроходимыми болванами или просто жалкими неудачниками, на страдания которых мерзко смотреть. От девушек он по возможности держался подальше — хоть и сводили их насколько это возможно редко; только во время работ по дому были шансы законно встретиться с противоположным полом. Завтракали и обедали (ужины им устраивали только по праздникам) они отдельно, и подниматься на этаж к девушкам парням запрещалось — как и девушкам опускаться на этаж к парням. Впрочем, большинство подростков это не останавливало. Генри не в их числе. Он решил держаться одиноким волком, и следовал своим законам до последнего. До встречи с Патриком. Когда мистер Клейтон с Хокстеттером скрылись в здании, а заводные болванчики продолжали вопрошающе разглядывать его — как же ему удалось заполучить этот фрукт? — Генри подумывал о том, чтобы удрать сейчас и немедля, перемахнуть через забор и вернуться когда всё утихнет. Но вот он, стоит как вкопанный, и ждёт, когда Клейтон вернётся, скажет ему, что всё это — лишь игра и шутка, выпорет его плетью при всех и уведёт ночевать в чулан. «За плохое поведение». Он продолжает стоять на месте, в своём конце ряда, когда Клейтон снова появляется во дворе, громко велит парням возвращаться на свой этаж и быстро идёт в его сторону, не отрывая от него взгляда. Генри всё ещё стоит на месте, и Клейтону приходится тащить его силой. Он наклоняется к нему (на немного, Генри достаточно высокий) и рычит в ухо, опаляя лицо зловонным дыханием: — Быстро собирай свои манатки, и чтобы через минуту был здесь, уяснил? Он впихивает ему в руки рюкзак и толкает к лестнице, и Генри поднимается на третий этаж. Заходит в свою спальню — на него снова воззоряется десяток пар удивлённых глаз. — И как, ради всего святого... — Почему ты?.. — Я думал, ты здесь навечно. — Что кислый такой? Разве он не красавчик? Не отвечая ни слова, Бауэрс подходит к своей кровати. Из манаток у него всего нечего — пара рубах, кожаная куртка, рваные джинсы, коричневые казаки, да боксеры с носками. Всё это свалено под кроватью. Генри спешно переодевается, разговоры ещё звучат позади, а глаза прожигают исчерченную шрамами спину. Он срывает нашивку с номером, с отвращением сбрасывает «парадный наряд» на пол, думает, что больше в жизни не наденет подобное дерьмо, запихивает в рюкзак куртку, вспоминает о свеже спрятанной под матрасом пачке «Винстона» и бросает сверху. Сверху ожидающего её сложенного ножа. Он проходит мимо уже бывших сокамерников, у двери останавливается и оборачивается к ним. — Счастливо оставаться, неудачники. — С этим он уходит. Нет, скучать он не станет. Он появляется на крыльце, жмурится от солнца, и видит, что Клейтон и его новоиспечённый хозяин уже ждут его. Генри снова скалится и напрягается от злости. Других чувств и эмоций в своей жизни он не познал. Клейтон не без ужаса оглядывает его одежду — старую, истёртую на плечах рубаху, дырявые джинсы и казаки, — косится на Патрика, понимает, что тот смотрит на Генри с тем же благоговением, и успокаивается. — Семнадцатый, — деловитым тоном начинает Клейтон. Генри думает, положил ли он уже двадцать тысяч баксов себе в сейф. — Это мистер Хокстеттер, твой новый хозяин. — А то я не понял, — шипит сквозь стиснутые зубы Генри; Клейтон предпочитает сделать вид, что не заметил. — Ты сейчас же отправляешься к нему. — Чистые формальности. Через пару секунд он добавляет: — Будь послушным мальчиком. Краем зрения Генри улавливает, как Хокстеттер начинает улыбаться шире, и напрягается сильнее. Нет, лучше бы он сбежал. Он не выдержит этой улыбки. — Спасибо, Рик, — просто говорит Патрик, и Генри беснуется. «Спасибо ему сказали твои денежки!» — Пойдём, милый. Генри врастает ботинками в деревянные ступени, и только ненависть к Клейтону заставляет его последовать за этим упырём в костюме, стоящем дороже всего, что Генри ел за свою жизнь вместе взятого. Он держится от него на безопасном расстоянии в два метра, сверлит взглядом его спину, но Хокстеттер идёт впереди беспечно и гордо, и Генри бесится сильнее. Они подходят к калитке, и — будь он проклят! — там их поджидает самый настоящий лимузин. Длинный, чёрный, блестящий; такие Генри видел только по телеку в своём родном доме. Он снова замирает, оглядывается на дом, в котором провёл четыре лучших года своей жизни. Клейтон стоит у крыльца и смотрит на него. Вероятно, задаётся теми же вопросами, что и сам Генри. Не совладав с собой — разве ему нужно сдерживаться? — Генри вытягивает обе руки и показывает ему два средних пальца. Только после он садится в машину. Патрик услужливо — и это не может не напрягать — придерживает для него дверь. С этого начинает новая эра его жизни. Их обоих. Пользуясь длиной автомобиля, Генри садится как можно дальше от Хокстеттера и планирует всю дорогу делать вид, что ему дико интересен расположенный на противоположной стороне мини-бар. Он надеется, «хозяину» (одна мысль об этом слове приводит его в бешенство) не взбредёт в голову разговаривать с ним, но, конечно же, именно это и происходит. — Как тебя зовут, милый? — любезно интересуется Патрик. От тона его голоса Генри тянет блевать. Он упрямо поджимает губы. — Давай, что ли, познакомимся как следует. Я Патрик. А ты? Генри медленно поворачивается к нему. — Грёбаная Алиса из Страны Чудес. Патрик улыбается — снова, — а Генри снова морщится. — Хорошо, — также мирно произносит Патрик, — как пожелаешь, Алиса. Они едут в молчании. Генри теряет счёт времени. Он буравит взглядом красную неоновую подсветку мини-бара пока глаза не начинает жечь. Жмурится до цветных бликов, оборачивается к Патрику. Тот не стесняясь разглядывает его физиономию, как животного в клетке зоопарка, и Генри впивается ногтями в кожаную обивку сидения. Спокойно. Придётся привыкнуть. Придётся, чёрт возьми, а что ещё остаётся? Чем дольше ты выёживаешься, тем сильнее он будет доёбываться, всё очевидно. Но твою ж мать — этот грёбаный взгляд! Генри тихо шипит. Патрик понимает, что не ошибся с выбором. * * * * * * Бауэрс до последнего не верит, что оказался в сюжете высокопарного фильма о богачах, но один взгляд на дворец разрушает его надежды. Хочется назвать его иначе, но простое «дом» сюда точно не подходит. Перед ним, заслоняя обзор с земли до неба и слева направо, располагается чёрное трёхэтажное здание, со всех углов возвышаются острые тонкие башни. Генри почти видит, как они угрожающе раскачиваются и скрипят на фоне грозы с молниями и дождём. Больше похоже на вампирский особняк, думает Генри. Кровь здесь из тебя точно высосут. — Нравится? — За его спиной появляется Патрик, и по спине непроизвольно бегут мурашки. Ему очень не нравится, когда кто-то находится за спиной. — Ожидал получше, – бурчит Генри и отходит в сторону. Он оглядывается вокруг, ища потенциальные пути к спасению, но тёмный дворец со всех сторон окружает еловый лес. Со всех, кроме одной — там тянущееся в непроглядные дали шоссе. У забора как оловянные солдатики замерли четыре стражника в чёрных одеяниях. Генри не видит, но чувствует их взгляды на себе. Они забираются ему под кожу. * * * * * * Генри всю жизнь был уверен, что к любому происходящему во Вселенной дерьму можно привыкнуть. Убеждение полезное временами, но сковывающее сопротивление. Оно порождает смирение и покорность. Покажи им, что подчинение — смысл их жизни. Заставь их хотеть подчиняться. Но Генри слишком многое повидал, его так просто не обмануть. Самые худшие его ожидания — и новые истории, которые рассказывают в приюте собравшиеся в кружок детишки уже после его ухода — не оправдались. Всё слишком, слишком просто, чтобы быть правдой. Что-то назревает, что-то отвратительное, его просто вводят в заблуждение. Ждут, когда он потеряет бдительность. Ждёт. Он один, разумеется. Из всего населяющего дворец люда он один — тёмный принц. И у Генри от него продолжают буйствовать мурашки. Унизительные, постыдные, липкие мурашки. Генри бродит по дворцу днями напролёт, но «рабочий персонал» — не более чем тени, фоново исполняющие свои обязанности. В плохоосвещённых длиннющих залах с чёрными стенами он крадётся, как крыса, не слышит ничего и никого, помимо собственных шагов и дыхания. Это всё, что ему остаётся. Он не занимается уборкой, не готовит еду, ничему не учится, не выходит за территорию здания. Он занимается абсолютным ничем. Он не раб и даже не игрушка — Хокстеттер обращается с ним, как с питомцем. Это оказалось омерзительнее, чем Генри ожидал. Его шею сцепляет металлический ошейник. Он стал его единственным другом, с которым он не расстаётся ни днём, ни ночью. «Всё просто. — Рука Патрика провела по шее, и Генри брезгливо отодвинулся. Холод металла обволакивал кожу. — Я всегда буду знать, где ты находишься. Можешь ходить по дворцу и саду где душе угодно, но если попробуешь выбраться за забор... ему это не понравится. — Он подцепил ошейник пальцем, потянул к себе. Генри пришлось оказаться ближе к его лицу. Сердце исходит горячим паром, по венам циркулирует кипяток. — И мне тоже».— Патрик улыбнулся. Генри всю ночь вспоминал и всю ночь представлял, какого было бы расцарапать ему шею, перегрызть трахею и повесить голову на стену. Питомец. Точнее не скажешь. Ох, если бы его отец узнал. Нарушающий тёмную тишину писк заставляет сжать руки в кулаки и выдохнуть через сцепленные зубы. Генри заведённо разворачивается на каблуках и плетётся к лестнице. Монстр ждёт его на своём дорогом троне в своём вампирском логове. Что снова взбрело в его чёртову голову? Несмотря на явный запрет покидать территорию дворца и очень тонкий намёк, что может настигнуть его в случае нарушения, Бауэрс не был бы Бауэрсом, если бы не попробовал улизнуть при первой возможности. Проснувшись в первое утро после дня, когда его лишили всех человеческих прав, Генри убедился, что дверь в его комнату не запрета, и выглянул в коридор. Разведывая дорогу и проверяя её на отсутствие способных помешать ему людей, он по памяти двинулся к выходу. В огромнейшем здании заблудиться ничего не стоит, но жизненный опыт научил его запоминать необходимые пути. Он бесшумно проскользил по гладким лестницам с третьего этажа на первый и насторожился. Унылая пустота верхних этажей вызывала ощущение полного одиночества, но здесь наверняка должно быть много людей. Заприметив вдали окно, Генри незаметно миновал столовую. Держась стены (кому в здравом уме придёт красить свой дом в чёрное и погружать весь мир во мрак?) он добрался до окна, не без усилий открыл и вылез наружу. Гладкость газона и отсутствие высокой растительности привели его в настороженное состояние готовности к бегу. Он привык к наличию возле зданий кустов и деревьев, за которыми можно укрыться, но сад этого грёбаного щегла нельзя назвать садом. Зелёный газон — и всё. Ничего более. «Хоть не чёрный», — с этой мыслью Генри выглянул из-за стены, оглядел фасад здания и главные ворота. Как и вчера их охраняли. Он поплёлся назад и ринулся к забору, за которым открывались шёпот леса и свобода. Забор высокий, но секционный — у Генри в них большой опыт. Старательно цепляясь руками и ногами за отверстия, он карабкался вверх, представляя, как же восхитительно будет оказаться на той стороне, среди деревьев, земли и свежего воздуха. Стоит ли говорить, что эти планы были обречены на провал? Не успел Генри перепрыгнуть на другую сторону, как в полной мере ощутил, что делает металлический друг, если ему не нравятся его действия. Вкратце — шибануло током так, что мозг чуть не вскипел и не вылетел из ушей паром. Патрик подобрал его валяющимся на тонкой нитке от потери сознания у забора — ко всему прочему, он очень неприятно ударился, когда, судорожно дёргающийся, слетел с высоты обратно на газон. Хокстеттер на руках отнёс его на третий этаж, уложил в постель и сменил его испачканную травой рубашку на новую, свежую. Генри провалялся примерно сутки не соображая, спит или бодрствует, корчась от боли в ушибленной ноге и голове, едва не взрывающейся вулканом. Когда Патрик убедился, что он уже в состоянии слышать и слушать, он присел на его кровать (не на край, в самый центр — Генри пришлось извиваться змеем, чтобы не касаться его) и типичным для него безмятежным тоном сообщил, что ему очень жаль, что Генри пришлось испытать такое; однако, он ожидал это. «Но теперь-то Алисе не захочется выходить за границы дозволенного, верно?» «Генри», — прохрипел Бауэрс. Голос его напоминал скрип петель ржавой калитки. «Генри», — вторил Патрик. От звука нежной сладости у Генри что-то перевернулось в желудке. Ублюдок даже не дал ему обезболивающего. Генри может и тот ещё упрямый болван, но не последний идиот — и проверять, выдержит ли его голова ещё одного удара током он не станет. Если ошейник говорит ему не выходить за забор — чёрт с ним, пожалуйста. Говорит, что хозяин хочет его видеть — Генри идёт. Дрожа от злости и плеваясь ядом, но идёт. Он открывает дверь в хокстеттеровы покои. Тот, как и всегда, развалился на кресле — буквально троне, тот ещё высокомерный упырь — и болтает ножкой. Генри вдыхает в себя все крохи своего самообладания. Приближается к нему. Шаркающие звуки подошв по обшитому красным ковру. В зале с высоким потолком из мебели ничего кроме трона, дверь в спальню находится за ним. Хокстеттер особенно любит устраивать с Генри беседы именно здесь. Одежда на принце совсем не королевская — одна чёрная шёлковая туника. Весьма откровенно, думает Генри, с недоверием приближаясь к нему. Собственные ботинки, рубашка и джинсы начинают давить на него. — Привет, милый. Как у тебя дела? Шёлковый, как и одежда, голосок. Генри останавливается у «помоста», смотрит на него (на лицо, не на тело) исподлобья. Привычно не отвечает. Патрик опускает ноги на пол. Похлопывает себя по коленям. Генри пристально смотрит на него. — Давай, малыш, не стесняйся. Генри хочет закрыть глаза, но не хочет запнуться. Он не хочет оказываться так близко, не хочет прикасаться к нему. Когда он касается тебя сам, это одно, когда вынуждает тебя касаться — это другое. Патрик вытягивается, разглядывает его лицо, как впервые. Исследующий, любопытный взгляд. Он словно ребёнок, которому подарили щенка, и вот он размышляет, в какую игру с ним сыграть. — Давай поговорим. Узнаем друг друга получше, согласен? А если не согласен, тебя это волнует, уёбок? Патрик спокойно укладывается на спинку кресла, Бауэрс смотрит прямо в глаза. Старается стоять на коленях, не садиться на него. Чувствует его руки на своих бёдрах. — Расскажи мне о себе, — томно шепчет Патрик, Генри бледнеет. Сколько мерзких тварей он не повидал в своей жизни, перед ним оставаться спокойным не удаётся. Он не боится его, но его голос пробирает до мурашек, а мысли о его потусторонней улыбке доводят до яростной трясучки. Из всех людей в этом грёбаном городе, почему он, почему? — О своём прошлом. Генри опускает голову. Смотрит на глубокий вырез туники, на выделяющиеся кости ключицы. Когда он говорит, голос звучит ровно. — Я сказал достаточно. — Всего-то? — Его лицо вновь оказывается ближе. Генри ещё не научился отказывать себе в эмоциях отвращения. — Неужели не хочешь рассказать подробнее? — Скорее получу ещё удар током, — ядовито бормочет Генри. Правда или нет — вопрос спорный. — Ну-ну, это не обязательно. — Снова отстраняется. Что-то едкое, желчное бьётся у Генри в груди. Когда Патрику было лет десять, родители подарили ему собаку. Щенка-подростка кокер-спаниеля. Золотошёрстого, с висячими ушками и большими чёрными глазками. Он приветливо махал хвостом, тявкал в привлечении внимания и ходил за Патриком по пятам по всей комнате. Патрик бросал ему игрушки и наблюдал, как счастливо щенок с ними возится — катает по полу мячики и таскает в зубах верёвочные куклы. Когда Патрик открыл дверь в зал, щенок посмотрел на него — немой вопрос о разрешении — и побежал вперёд. Патрик побежал за ним. Они бегали по длинным светлым коридорам мимо витражных окон и картин в серебряных рамах. Щенок вырывался вперёд, оборачивался, бежал назад, если Патрик отставал. Вставал на задние лапы, когда Патрик вытягивал вверх кулак с лакомством. Слизывал с ладони всё до последней крошки, пока Патрик прислушивался к ощущениям шершавости его языка на своей коже. Щенок спал на кровати у его ног и гонялся за бабочками по лужайке, когда Патрик выгуливал его. Щенок любил его и радовался жизни, пока во время одной из пробежек по коридору третьего этажа Патрик не прижал его к углу и не придушил голыми руками. Щенок в ужасе и искреннем изумлении брыкался и жалостно скулил, но никто его не услышал. Когда он перестал дёргаться и глазки перестали блестеть, когда энергия и краски схлынули из собственной груди, Патрик поднял его на руки и отнёс на улицу. Вечером вернулись родители, и Патрик рассказал, что его щенок выбежал на шоссе и попал под колёса машины. Они утешали его с неподдельной печалью, а Патрик с отсутствующим видом глядел в окно, сжимая в руках стакан с молоком. На первый взгляд Генри показался Патрику худощавым, но рассмотрев его как следует он понял, что паренёк красивый и мускулистый, к физическому труду он определённо приучен. Его тело нравится Патрику, ему нравится касаться его руками и ногами, губами и языком. Ему нравится, как напрягаются твёрдые мышцы, как дрожат венки на шее; нравится слушать его невольные выдохи, когда кусаешь его плечи, нравится, как он жмурится и отворачивается, когда стараешься притянуть ближе. Нравится его упорность, когда нет шансов, и его усердная сдержанность, когда трахаешь его, связав руки за спиной его собственным ремнём. Генри предчувствует это, Патрик видит, как это написано на его лице. Если Бауэрс и пытается скрыть эмоции, то Хокстеттера этим не проведёшь. Он читает его, как открытую книгу. И сюжет её завлекает его, как маленького мальчика — истории о пиратах. Патрику, правда, никогда не нравились пираты. Он предпочитал вампиров. Не исключено, и обманывать себя в этом нет смысла, что Патрик просто изголодался по человеческому вниманию. По вынужденному вниманию, по блеску в глазах, по искренней ярости, которой не видел по отношению к себе никогда. В дворце, в стенах которого он провёл практически все часы своей жизни, никто не смотрел на него так, как Генри. Родители и слуги, никто не мог и не может относиться к нему так; все они — лишь куклы на сцене, безвольно исполняющие свои роли. Их притворные, заезженно смиренные маски... Он так устал от них. Со всем наслаждением, получаемым от власти, абсолютное подчинение наводит тоску. Он жаждал сопротивления. Он жаждал такого, как Генри. Животные не способны заменить человеческого тела и человеческих эмоций. Потому он пришёл в восторг, когда в первое же утро после их знакомства Генри попытался удрать. Когда Генри невесть каким образом заточил кончик зубной щётки и попытался разломать крепления ошейника. Когда швырнул тарелку с завтраком в лицо несчастному слуге из-за того, что тот разбудил его. Когда Генри укусил его в первую попытку Патрика раздеть его. Патрик назвал его некультурной псиной, пригрозил надеть на него намордник и укусил сильнее. Генри тогда громко вскрикнул, и Патрик ощутил такой огромный поток наслаждения, что закружилась голова. Удовольствием было наблюдать, как ночью Генри шнырялся по всему зданию в поиске незапертой безлюдной двери. Патрик дрочил, лицезрея, как красный огонёк неспешно движется по очертаниям дворца. Он не нравится Генри, это естественно, очевидно и хорошо. Его симпатия им не к чему, она лишь портила бы веселье. От его ненависти в груди Патрика разрастается пожар. Тяжело ломая себя, Генри подчиняется — разумеется, он не может (и не должен) сопротивляться вечно. Когда Патрик хочет подчинить его, он делает для этого всё. А после — пусть мальчик наслаждается неприкосновенностью, мягкой кроватью, чистой одеждой, вкусными и полными завтраками, обедами и ужинами. Патрик готов обеспечить его всем, входящим в рамки «питомческих» полномочий Генри, но того заела гордость просить его о чём-либо. Патрик не волнуется на этот счёт. Пройдут месяцы, и его Алиса из Страны Чудес позволит себе большее. Лишь бы в остальном Генри оставался собой. Патрик нашёл его таким трудом, ему не хочется расставаться с ним столь быстро. — Давай избавимся от лишней одежды, — медово шепчет Патрик и подцепляет края его рубашки. У Генри перед глазами картинка идёт рябью. В бледном свете мелькает его оскал. В прошлом серые зубы прошли множество процедур лечения и отбеливания, выделяются на покрасневшем лице белоснежным блеском. Патрик обхватывает его сзади — не хватает ещё, чтобы драгоценность свалилась на пол, — большая ладонь ложится на поясницу. Поднимается выше, пальцы прощупывают позвонки под вспотевшей кожей. Генри изгибается, забрасывает голову, открывая голодному взору линии шеи и челюсти, скользящий вверх-вниз кадык. Хочется бесконечно наблюдать, как он скрывается под ошейником и вырывается из его плена. Веки дрожат, горькие глаза то открываются, то вновь исцезают; грудь тяжело вздымается, зубы сжаты плотно — он очень, очень старается сдерживать звуки, но воздух со свистом вырывается из горла. Ноздри вздуваются. У Патрика никогда не было проблем с самообладанием, но сегодня он готов сорваться. Генри вскрикивает, больше от неожиданности; чужие зубы сдавливают плечо. Сильнее, чем в порно, больнее, в преддверии гематомы. Руки трясутся за спиной, мечтают, но вырваться из оков не могут. Внезапный приступ панической беспомощности одолевает, как неконтролируемая клаустрофобия. Бауэрс начинает дышать глубже и тяжелее, глаза широко распахиваются. Смотрят сверху вниз на прицельно глядящего в ответ Патрика. Язык влажно и горячо обводит болезненно пульсирующий участок кожи, пробирается выше, вылизывает шею. Патрик покусывает край ошейника, череп Генри заполняет металлический звон. Он выдержит это. Ему не впервой. Серо-зелёные глаза — болото, затягивает глубже, обхватывает сильнее и грязнее. Загорается отблесками бензина. Генри хочет бросить спичку. Его слюна прожигает, его руки сдавливают бока, заставляя двигаться быстрее. Генри выбивается из сил, это пугает мощнее прочего. Соприкосновения с его голыми бёдрами, с его аккуратными, короткими ногтями. Удушающий жар, сдавливающий горло крепче ошейника. Он не должен был допустить этого, но это произошло. От него никогда ничего не зависело. Патрик — имя ирландского святого. Его кровать гигантская, но клевером не благоухает. Генри лежит на спине на чёрных простынях, руки связаны спереди. Он бесцельно пялит в потолок и невольно слушает равномерное сонное дыхание. Вдох. Выдох. Вдох. Почему он не может умереть во сне — просто так, без причины? Генри предпочёл бы спать с трупом. Потому что ему не впервой. Да, сынок, ты добился успеха. Что подумал бы отец, если бы узнал? Сплошное разочарование. Патрик — святой покровитель, спаситель. Поймай лепрекона и не спускай с него глаз, за свободу он расскажет, где найти горшочек золота. Однажды на семнадцатое марта кто-то притащил в приют несколько бутылок пива. Генри забрал себе две и праздновал в одиночестве. Потому и запомнил. * * * * * * Принцесса не доверяет ему — оно очевидно. Если бы доверяла, то было бы очень, очень большой ошибкой. В расположенной на первом этаже кухне всегда куча люда, даже ночью, и все они с подозрением оглядываются на Генри, когда он оказывается на их территории. Иногда он садится у двери и молча наблюдает за их работой, за вскипающей в кастрюлях водой, за катающимися в сковородах овощами, за стучащими по доскам ножами. Старается слиться с фоном, так сказать, но хоть один повар или посудомойщик обязательно глазеет на него во все глаза. Готовится в случае чего бить тревогу. В личной комнате Генри, относительно небольшой, вещей немного — кровать, деревянный стол, встроенный в стену гардероб с разнообразной одеждой (Генри не притрагивался и к половине вещей) и дверь, ведущая в ванную. Ванны там, впрочем, нет — только душевая кабинка, унитаз и раковина, небьющееся акриловое зеркало. Из мелких атрибутов — зубная щётка и паста, мыло, шампунь и мочалка. Изначально дико раздражающие, но в целом весьма забавные эпизоды с бритвой — Патрик сказал, что, «сам понимаешь», колюще-режущие предметы оставлять в его распоряжении нельзя, потому ему будут выдавать бритву отдельно и присматривать, чтобы «не натворил дел». Сколько унизительных ситуаций Генри не испытал в своей жизни, но стоять в ванной перед зеркалом и бриться, пока сзади тебя два мужика в костюмах охранников с электрошокерами наблюдают за каждым движением твоих рук... это нечто новое. Приняв, что избежать этих ситуаций не выйдет (он хотел устроить бунт и не бриться совсем, но Патрику это не понравилось), Генри решил, что обязан хоть как-то разнообразить этот регулярный стремноватый ритуал. — И много вам платят за это? Вы заполняли анкеты по допуску к такой работе? — Как называется эта профессия? Много лет учиться в колледже пришлось, да? — По шкале от одного до десяти — насколько вам нравится наблюдать за этим? — Если я буду брить лобок вы тоже станете смотреть? Охранники смотрят на него с неизменным выражением. Хладнокровное отношение к своим обязанностям, ничего более. От их безразличия Генри становится скучно. Без должного повода тронуть его они не посмеют (если не хотят лишиться в лучшем случае работы, в худшем — головы), но доставать их без получения реакции быстро надоедает. Один раз Генри круто разворачивается, резко вскидывает своё страшное оружие, и охранники мгновенно напрягаются, синхронно делают шаг назад и выхватывают электрошокеры из карманов. Генри смеётся. — Да ладно. Шучу я, расслабьте анусы. Он бросает бритву на пол. Они забирают её и уходят. Один оборачивается у двери, посматривая на него со смесью настороженности и раздражения. Генри ухмыляется в ответ. — Не забудьте похвастаться перед жёнами этим вечером, как героически вы остановили опасного преступника, мудилы! — кричит он им вдогонку. Слышит, как дверь в комнату закрывается. Выходит из ванной, вытаскивает из того самого рюкзака пачку «Винстона». Осталось всего пять палочек, что критически мало, но он пока не растерял всю свою гордость, чтобы просить у Хокстеттера сигареты. Роется в многочисленных маленьких карманах и находит коробок спичек. Все его вещи с первого дня обыскали на наличие «потенциально опасных» вещей, но коробок не заметили. Зато заметили его перочинный ножик. Единственное, что осталось у него от родного дома, единственное, что он хранил и лелеял все эти годы, спал держа под подушкой. Больно было смотреть, как его забирают и уносят в неизвестном направлении. «Встретимся ли мы вновь, любовь моя?» Он возвращается в ванную, сидит на полу и курит свои последние сигареты, вспоминая все счастливые моменты, проведённые вместе с его ножиком, когда ошейник — он так привык к его постоянному присутствию, что перестал обращать на него внимание — издаёт знакомый писк. Генри чертыхается, сдувает пепел под раковину. Нарочно задерживается дольше, чем необходимо. Пусть принцесса подождёт, никуда не денется. Генри входит в «тронный» зал и натыкается на его внимательный взгляд. Пора привыкнуть. Вновь возникает жгучее желание закурить. В руке Патрика небольшой пульт, Генри не видел его ранее, но догадаться, для чего он, ничего не стоит. Предчувствие нехорошего прокрадывается в нервный ствол. Рядом, на подлокотнике кресла, лежит устройство, напоминающее планшет — тонкое и с большим экраном. — Нехорошо заставлять хозяина ждать, ты не знал? Генри приближается и видит на экране схему своей комнаты. Патрик тычет пальцем в очертания ванной. — Или у тебя там были неотложные дела? Чем сильнее морщится Генри, тем шире хокстеттерова ухмылка. Вот мразота. Бауэрс не находил в своих комнатах камер, но не удивился бы их наличию. Грязный извращенец. — Но ничего. — Патрик по-кошачьи потягивается. На нём та же одежда, что и всегда. Туника не скрывает ухоженную, но бледную кожу. — Мне тут доложили, что ты решил поиграться с охранниками. Что скажешь? Генри закатывает глаза. Деточки так испугались, что побежали жаловаться папочке. — Может и так. Не думал, что они такие трусливые кретины. Готов поспорить, за всю свою «службу» они не видели больше крови, чем из раны на пальце. Патрику его речь определённо по душе, и Генри замолкает. Только не залезать ему снова на колени, Господи, он не выдержит. Попытается выцарапать ему глаза и поплатится за это. Но жалеть не станет. Хокстеттер откладывает на ковёр свой навигатор (Генри, бросив мимолётный взор, видит там теперь схему королевских покоев и красную точку), продолжает крутить пультик в длинных, тонких пальцах. Бауэрсу удаётся разглядеть несколько кнопок, и внутренности неприятно сжимаются от представлений, что придётся испытать, если Патрик случайно (или не случайно) нажмёт на одну из них. Какая из них врежет по нему током? Или током бьют все, но с разной силой? Для чего та, маленькая — вызывать его к себе? — Иди сюда, — ласково созывает Патрик. Генри упрямо сжимает губы и стоит на месте. Он не настолько животное (кого ты пытаешься обмануть?) и не собирается исполнять каждый его каприз (думаешь, у тебя есть выбор?). — Ох, прекрати буянить, малыш. Не зли меня. Если он назовёт его «малыш» ещё один грёбаный раз, что-то плохое определённо произойдёт. Конечно, назовёт. Ноги наливаются свинцом, каждый шаг даётся неимоверно тяжело. Генри просто не может привыкнуть, не может смириться со своей ролью, которую прививали ему с самого рождения. Столько проблем, неприятных ссор и сокрушительных ударов, пролитой крови и сломанных костей, но подчиняться чужой воле так просто он не может. Его натура воет и цепляется когтями за порог, он не может пересилить себя, не может отдаться ему целиком. Ох. Папа. Твоя упрямость тебя до добра не доведёт, говорил он. И тем сильнее Генри хотелось упрямиться. Тем сильнее он сопротивлялся и тем больше посуды было разбито. Об его голову. — Пахнет приятно, — замечает Патрик, когда долгие секунды спустя Генри оказывается на его бёдрах. Патрик прижимается носом к воротнику его рубашки, и колени Генри вздрагивают. Кожа шеи покрывается мурашками от его дыхания. Разумеется, от него несёт куревом. — Чего ты хочешь? — Патрик проводит по его волосам пальцами — они отросли, но немного. — Чем приятным я могу побаловать тебя? — Хочу, чтобы та пара укурков пришла в костюмах клоунов и развлекала меня, пока я бреюсь. Ты в своём репертуаре, сынок, молодец. Скажешь что-то такое ещё раз — получишь по морде. — Это можно устроить, — спокойно отвечает Патрик, перебирая в пальцах пуговицы его рубашки. Пульт оказался за пределами бауэрсовой досягаемости. Генри молчит. Надеется, что это всё же не произойдёт. Клоунов ему и без того хватает. — Чем тебе нравится заниматься? Поверь мне, малыш, я хочу... — Его зрачки расширяются; лицо Патрика придвигается ближе (хватит, хватит так делать), мышцы Генри каменеют, язык обводит его ушную раковину. — Доставить тебе удовольствие. Генри необходимо выбраться из зыбучих песков, пока он не погряз в них с головой. — Я люблю убивать людей, — рычаще произносит он. Когда Хокстеттер отстраняется, Генри надеется увидеть его ярость. Он хочет разозлить его, хочет вывести его из себя — чтобы он рвал и метал, кричал и бил его руками и ногами; это то, к чему он привык, то, что он знает и понимает. Это будет легче, проще и спокойней перенести после в одиночестве, зализывая раны. Он не понимает Патрика — это напрягает, сбивает с толку. Он не знает, чего от него ожидать. Что там, у него в голове, прячется за этой натянутой ровной улыбкой? — Тебе достаточно только попросить, — произносит он. * * * * * * Выходит, диапазон «безопасности» его ошейника можно изменить. Генри надеялся, что Патрик снимет его перед поездкой из дворца, но в очередной раз его поджидал облом. Он снова в чёртовом лимузине. На чёртовых коленях чёртового Патрика. Принцессе нравится воспринимать его, как кошку — иного объяснения Генри не находит. Всю дорогу Патрик чешет его за ухом, облизывает его шею и целует плечи, Бауэрс опасается, не захочет ли он потрахаться прямо здесь — что было бы ожидаемо, — когда автомобиль наконец останавливается. Генри не думал, что окажется здесь снова. Но вот он надевает рубашку, выбирается на дорогу, и его взору предстаёт красиво выкрашенное снаружи и печально обставленное внутри здание приюта. Он размышляет, потратил ли хозяин заведения хоть кроху от тех двадцати тысяч на благо своих детей. Мистеру Клейтону (Генри так и передёргивает, когда он снова видит его жирную рожу) Патрик, как и в прошлый раз, позвонил заранее, и сейчас он встречает их у ворот. Привычная доброжелательная улыбочка и слова радости от новой встречи для Хокстеттера и настороженный взгляд для Генри. Бауэрс лишь устало вздыхает. У него нет ни желания, ни сил дразнить его. Он поднимает воротник рубашки максимально высоко, но, присмотревшись, заметить ошейник не сложно. Он плетётся за романтично беседующими о повседневных вещах Хокстеттером и Клейтоном, не отрывая взгляда от ряда парней на заднем дворе. Тяжёлое и неприятное чувство поселилось у него внутри, но отговаривать Патрика он не стал. Почему же? За такое придётся объясниться, сынок. Из десятков лиц он не видит ни одного неизвестного. Он помнит их всех, а они все — помнят его. Десятки пар глаз с удивлением смотрят на него. Генри не позволяет эмоциям отразиться на лице, но в нём прорастает явственное (злорадство? высокомерие? предвкушение?) Патрик наклоняется к нему (он снова за его спиной) и мурлычет в ухо: — Выбирай. Какой тебе больше нравится? Генри старается думать связно, но их сосредоточенные на нём взоры, пытающиеся залезть ему в душу и прочитать его мысли, сбивают с толку. Он был среди них, это было правильно, но сейчас он стоит перед ними, сейчас всеобщее внимание сосредоточено не на Патрике, а на нём, и это... это... Признайся. Как тебе это нравится? Генри поднимает руку. Указывает на невысокого парня с блондинистыми курчавыми волосами и веснушками. Тот изумлённо хлопает серыми глазами. — Хороший выбор, — произносит Патрик, и Генри чувствует ухмылку в его голосе. Мальчику — его зовут Джерри — пятнадцать, но он выглядит младше, когда сжимается в углу салона лимузина. Он не устаёт глазеть удивлёнными глазами на сидящего на коленях богатея в костюме Генри. «Далеко не всегда он выглядит так аристократично-нарядно», — ехидно думает Бауэрс. Генри не знает, чего ожидал от жизни этот мальчуган и почему так сильно шокируется происходящим, но высокие потолки тёмного замка встречает с настоящим ужасом. За всю поездку он не произнёс ни звука. Впрочем, и во времена своего обитания в приюте, насколько Генри помнит, Джерри не отличался разговорчивостью. Патрик не пытался с ним заговорить — всё не отрывал лап от Генри. На пригород Дерри опускается прохладный вечер, когда троица входит в зал. Патрик не переодевается — он в тех же чёрном пиджаке с красным галстуком и брюках. Генри испытывает смешанные чувства касаемо этого образа. Но мысли о том, во что Патрик одет, мигом вылетают из головы, когда Хокстеттер усаживается в своё излюбленное кресло и показывает то, что у него в руке. Зрачки Генри расширяются. Его нож. — Хочешь получить его обратно? Виляет сложенным ножиком перед лицом следящего за ним Генри. Как лакомством перед щенком. Генри напрягается, готовится к рывку, но останавливает себя и переводит взгляд на лицо Патрика. Тот протягивает руку, расцепляет пальцы. Серый корпус аккуратно устроен на ладони. — Возьми. Генри берёт. Восхищённо проводит пальцами по такой знакомой гладкой рукояти. Иногда он ночами напролёт вертел ножик в руках, наслаждался звонким свистом выскакивающего из корпуса клинка и любовался лунным блеском от падающего сквозь приоткрытые жалюзи света. Иногда он осматривал своих спящих сокомнатников и представлял, какого было бы убить их всех. Это было абсолютно реально — он перерезает им всем глотки, так тихо, что безмятежные соседи не просыпаются, пока не настаёт их очередь. После он спускается, в темноте прокрадывается в комнату Клейтона. Стоит и смотрит на его отвратительную дрыхнущую тушу. Он наклоняется, чтобы свести окровавленное лезвие своего ножа с его шеей. Не сосчитать, сколько ночей Генри хотел этого. Сколько ночей спускался в его комнату с ножом — без крови на нём — и стоял над ним, разглядывая его спящее лицо. Столько же раз он возвращался, укладывал нож под подушку и засыпал. Спокойный, но неудовлетворённый. Он скучал по этому, скучал по входящему в плоть лезвию, скучал по брызжущей в лицо крови, скучал по ручью, стекающему по рукам, скучал по предсмертному выражению глаз и рукам, импульсивно хватающимся за него. Всё ещё. Всё ещё скучает. Патрик подцепляет его подбородок, поднимает голову. Только так можно привлечь внимание, ведь Генри продолжает пялиться на нож. Наконец он моргает и поднимает на него глаза. Так близко? Неужели принцесса забыла базовые законы безопасности? Как он может быть уверен, что Генри не всадит ему нож между рёбер прямо сейчас? — Ты знаешь, что делать. Бауэрс разворачивается. Мальчик, до этого безмолвно наблюдающий за пугающей его процессией, ещё испуганнее вскрикивает — первый за весь день звук, это успех — и пятится в угол. Генри идёт за ним. Джерри глазеет на него глазами, полными детского непонимания и обиды, (за что, папа?) ужаса и беспомощности. Веснушки ярко выделяются на мертвенно побледневшей коже. Глаза Генри привыкли к полумраку замка, и он видит веснушки чётче всего прочего, это забавляет. Он и Джерри никогда тесно не общались, обитали в соседних спальнях и почти не думали друг о друге. Генри помнит, что при любой возможности вспышки ссоры Джерри спешно покидал комнату, как испуганная мышка. Помнит, что Джерри безропотно выполнял все поручения и никогда не жаловался на голод. Генри помнит, как однажды, когда он в очередной раз был наказан за разразившийся (сам собой, честное слово) скандал во время обеда и посажен в чулан без еды, Джерри тихо и немо просунул ему под дверь ломтик хлеба с сахаром. Генри просидел два часа, пока гордость не позволила ему съесть его. Кто теперь в проигрышном положении? Бауэрс не знает, что отражается на его лице, но что-то заставляет Джерри присесть и напрячься. Генри знает это слишком хорошо; едва Джерри срывается с места, он бросается в сторону и сбивает его на пол. Он не хочет возиться и растягивать удовольствие (хотя Хокстеттер, наверняка, ждёт именно этого, Генри плевать, он и думать о нём забывает). Генри обхватывает лицо Джерри со спины, рывком заставляет встать на колени и стремительным движением перерезает ему горло. Просто. Быстро. Без лишних заморочек и соплей. Он не устаёт — ему просто некогда уставать, — но дышит тяжело, венки пульсируют. Он слышит, как Патрик медленно хлопает. Втягивает ноздрями до боли знакомый запах и наконец отпускает. Тело падает лицом вперёд в лужу собственной крови, она продолжает бурлить, а горло издавать булькающие звуки. Генри не хочет прислушиваться. Он встаёт на ноги. Покачивается, опирается о стену. Отходит, ноги снова сгибаются, угрожая уронить его. Патрик подхватывает его на руки и что-то с жаром шепчет куда-то в шею. Генри не может разобрать, что именно. В одном он становится уверен наверняка. Нет, с ножом он больше не расстанется. * * * * * * Патрик прислушивается к властвующему за границами его покоя дождю. Он погружён в воспоминания, в попытки создать заново образы эмоций и ощущений, которые он некогда испытывал. Это казалось невозможным, но сейчас он способен на большее. Он снова ребёнок. Лишь очередное маленькое создание в неизменно большом мире. Мама находит его вечером на кухне играющимся со спичками. Крайне испуганная, она с полчаса объясняет ему, насколько опасна эта затея, это может обернуться очень плохо. Она берёт с него обещание, что больше он так делать не будет. Патрику не жаль дать ей это обещание. Ему не столько нравится курить, сколько наблюдать за ало-рыжим огоньком, пульсирующим в темноте. Слишком терпкий во рту, но приятный на запах густой дым, тепло остающийся на пальцах. Горит дольше, чем спичка, и ароматнее, чем зажигалка. За определёнными красотами лучше наблюдать, не вмешиваясь. Для него не существует сладких и мерзких ощущений. Хороших и плохих вкусов. Чувства не более, чем слова в книжках, чёрно-серые буквы на бело-серых страницах. Данности, строгие факты — не эмоции. Он читает книги о волшебстве звёзд, отражении в их свете душ и будоражащих нутро касаний свыше, расцветающих мыслях о бесконечности мрачного вселенского пространства. Он забирается безоблачной ночью на крышу, задирает голову и не видит ничего, кроме белых точек на чёрном фоне. Не чувствует ничего, кроме нейтрального покалывания кожи от соприкосновения с прохладным воздухом. Ни думает ни о чём, кроме объяснения яркости звёзд в связи с их отдалённостью от Земли. Эмоции существуют, это принимается как очередной факт. Создания слишком часто и упорно твердят о них, чтобы считать их лишь мифом. Яркие и тёмные краски, тёплые и холодные оттенки, тысячи комбинаций на сотне палитр. Патрику их не хватает. Глаза не воспринимают цвета, кожа не распределяет ощущения по категориям, сердце не изменяет установленного вечность назад ритма. Стук предсердий, стук желудочков, перерыв — и по новой. Точность до миллисекунд. Абсолютный порядок. Он различает оттенки: все от чёрного до белого. Все идеально монотонно серые. Он не чувствует себя неполноценным. Если мир так решил — значит, так тому и быть. Значит, так правильно. Кто он такой, чтобы нарушать естественный порядок вещей? Пока холодный рассудок улавливает знаки и принципы, не отвлекаясь на свойственные прочим созданиям отклонения, вынуждающие выбирать между эмоциями и разумом, — всё верно. Он не чувствует себя несчастным или брошенным. Невозможно скучать по тому, что никогда не испытывал. Всё, что ему остаётся — следовать правилам, подмечая их аспекты из поведения существ, и создавать иллюзию с ними идентичности. Так они реагируют на трагичные новости, такие изменения в лицах и поведении воспроизводят; иначе на комедии по телевизору. Сами понятия «трагедии» и «комедии» стоили отдельных параграфов мысленного учебника, по которому он учился понимать людей. Он мало говорит, но много слушает. Подмечает детали. Всматривается, временами, чересчур пристально (как выяснится позже, не все создания одобряют такие откровенные разглядывания в упор). Собирает данные, выводит формулы и делает выводы. Форматирует эмоции в символы, символы — в слова, которые удаётся прочесть. ... В слова, значение которых он переносит себе в голову и старается вновь трансформировать в эмоции (корректнее — в их обложку). Тщательно пытается изобразить их на себе с одной единственной целью — слиться с людьми на фоне. Не выделяться. Быть как все. Надежду понять их он утратил, но никто всё ещё не знает об этом, правильно? Чистый холодный рассудок. Следование священному порядку. Натянутая улыбка, не выражающая ровным счётом ничего. Блестящие глаза, не отражающие ни лучика внутреннего сияния и блестящие лишь от безжизненного света ламп. Люди, с которыми он вынужден контактировать, и которые значат для него не больше, чем чёрно-белые лица незнакомцев в газетах. Родители, исправно выполняющие положенные им функций. Домашний распорядок, равномерно перетекающий из пункта в пункт, и вещи, разложенные каждая на своей полочке. Он учится, что нарушать порядок нельзя, но если такое недоразумение произошло (создания бывают тошнотворно непредусмотрительными), то ты непременно отхватишь за это в необходимой мере. Принимает, что за преступлением следует наказание. Что преступление — действие против правил, а наказание — противодействие, направленное на восстановление порядка. Священный порядок. Холодный рассудок. Так, как всё должно быть. Круговорот, по которому пожизненно крутятся все создания, и который нельзя разрывать. Но однажды он переступает через закон. Человеческий и свой собственный. Он уверяет себя, что так было необходимо, что второй ребёнок нарушает Священный порядок и рушит его жизнь. Второй — угроза его ментальному здоровью. Второй несёт Хаос, но не в людскую Вселенную, а в личную Вселенную Патрика. Он избавляется от него ради себя. Совершено преступление. Где же наказание? Ответ разыскивается путём длительных и тщательных раздумий. По мельчайшим крупицам собрать длинное уравнение, но при сокращении прийти к элементарному примеру. Сложить дважды два и не усомниться в ответе. Он остался незамечен. Никто из созданий не узнал о преступлении — и наказания не последовало. Значит, переменные всё же способны изменить постоянные. Значит, он имеет право вносить изменения в устойчивые порядки. Не иначе, как мир на его стороне. Не иначе, как он Бог. Осознание приходит лёгким, равномерным потоком и воспринимается просто, как нечто само собой разумеющееся. Понимание давно поджидало на пороге у приоткрытой двери и наконец обрело повод войти со спокойным стуком и дружелюбием. Однако любые гипотезы требуют подтверждения, прежде чем стать фактом. Верным и непоколебимым. Одно исключение не опровергает правило — небольшое «но» лишь его подтверждающее. Проверка. Необходимая, без этого не как. Ради мира. Ради правил. Патрику двадцать. Он упорно не признаётся себе, что в отчаянии. Слепо мечется из угла в угол своей тёмной комнаты и не находит ни единого лучика света, способного резануть по глазам и вернуть чувствительность. Мало, мало, не за что ухватиться. Эмоции исчезают слишком быстро, ощущений не хватает надолго, а новые дозы так редки. Они не восполняют потери. Тех, что хватало ему, будучи ребёнком, с лихвой, сейчас критически не достаёт. Букашки малы. Кошачье шипение тихо. Ожоги на детской коже безвкусны и блеклы. Ему нужно больше. Но больше нельзя — он знает это. Больше — опаснее, больше — это перейти давно установленную границу. Дальше — туда, где он не сможет всё контролировать. Туда, где риск слишком велик. Туда, где можно получить наказание. Он не сорвётся, не позволит себе сорваться. Он Бог, а не капризный мальчишка. Ничто не вынудит его нарушить собственные границы. Даже эмоции. Цена слишком высока. Он отчаянно не признаётся себе, что напуган. Холодный рассудок — главное, важнейшее составляющее его существа; он не позволит эмоциям позыбить твёрдый фундамент. Он убеждает себя, что всё под контролем. Мир всё ещё исправно работает по его правилам, шестерёнки крутятся день и ночь, зиму и лето, и никакие переменные не уполномочены это изменить. Не забывай подливать масло по расписанию, чтоб не скрипели, и чистить прилежно, чтоб не заржавели. Полный порядок. Полный покой. Так, как и должно быть. Шестерёнки не могут встать ни с того ни с сего и покатить в обратную сторону, протестующе стуча зубчиками, верно? Они не могут воспротивиться ему. Их жизни ненастоящи. Всё в порядке. Патрик беспокойно бродит по комнате, стараясь наладить отношения со своими мозговыми паразитами, когда во многих милях от него Генри Бауэрс знакомит сонную артерию своего отца с ножом. Патрик из настоящего слишком проникся Патриком из прошлого, слишком сильным оказался поток. Неужели с годами он совсем не ослаб? Он не ожидал появления в комнате второго, а внимательность в этот раз его явно подвела. Волоски на затылке шевелятся, шею обдаёт прохладный, щекочущий ветерок чужого дыхания. Патрик и не оборачивается почти, лишь смещает хрусталик, напрягает глаза, пока не различает настигшую сзади фигуру. Отец в своё время так доигрался, ходит теперь в очках. — Милый. Генри неясно, бессловно хрипит и наваливается сильнее — не то от дрожи в мышцах, не то всерьёз намереваясь прижать его к стенке. Корпус ножика — тёплый, согретый его жаркими пальцами — придавливается к шее, ищет и без проблем находит драгоценный сосуд. Движения выверенные, точные, отчего же от его кожи несёт страхом? Патрик тянется, чтобы погладить его, Генри по-звериному рычит, и рука застывает в воздухе. — Что ты собираешься делать, если убьёшь меня? Голос, льющийся из белкового тела. Спокойствие — банальнее и точнее описания не придумать. Не более, чем новое испытание. Новый оттенок серого. Он не умрёт. Потому что Боги вечно страдают, но никогда не умирают. Потому что при увеличении числа переменных постоянные никогда не меняются.