Радуга выходит до дождя

У Хенджина все плохо. Диплом вроде на носу, а вроде в печенках уже сидит. А ведь помимо учебы он еще должен работать, платить за лечение матери и надеяться на самый лучший исход. Ей в последнее время становится все хуже и хуже. Хван никогда не признается, но он, вроде как, уже думает, что все это бесполезно. А еще он никому не скажет, что ее практическое отсутствие в их съемной квартире приносит ему больше радости и умиротворенности, чем те моменты, когда она еще здоровая тащила его за ухо и запирала в темной кладовке за любое непослушание. А могла бы, наверное, любить. Как, например, родители Сынмина, которые поддержали его и его желание пойти на дизайнера одежды, несмотря на все риски не взлететь, которые поджидают на всем карьерном пути данных процессий, с которым они пару пересекались в столовой. Или же мама Чана, так любезно хвалившая своего сына за то, что он закрыл сессию. Представьте себе, хвалила, обнимала и выкладывала в сторис их "праздничный" обед. Не рвала все твои проекты у тебя на глазах, только потому что ты, вроде как, все сдал и этот мусор перестанет мозолить ей глаза. Будто ее собственная свалка из действительно ненужного хлама не мозолит глаза. И уж точно могла бы любить настолько же сильно, как родители Чонина с юрфака. Вот это Хенджин понимает – воспитание. Ведь Ян улыбается чаще, чем хмурится, позволяет себе самовыражаться и у него всегда есть, у кого попросить помощи. В его рюкзаке с парой значков всегда лежит ланч-бокс с чем-то очень вкусным, что он, судя по всему, не особо оценив, всегда отдает Хвану. Хенджин и не против вообще-то, но такое пренебрежение родительской заботой часто вызывает у него злость на подкорках сознания. Приходится держать ее в узде и не показывать своих тараканов единственному человеку, который с ним разговаривает. Единственные краски, которые присутствуют в его поганой жизни это краски на холстах, но даже они почти всегда выходят тусклыми, как будто кто-то просто взял и снизил яркость картинки до минимума. Все вокруг серое и он не уверен сам ли выбрал себе такое видение всего или ему пришлось. Ведь точно также сереют синяки, из-за которых он вынужден носить свитера с высоким горлом, лишь бы не пугать прохожих следами от чужих или, в порыве психоза, своих пальцев, что сжимают его горло, перекрывая дыхание. Он хочет научиться вдыхать полной грудью. Или хочет перестать дышать вообще, лишь бы эта агония наконец закончилась. Только вот вдыхает он лишь дым дешевых сигарет и какой-то отвратительно приторный парфюм дамочки, что сейчас стоит перед ним на перекрестке, ожидая зеленый цвет светофора. Будни. Тело зудит – синяки заживают, но сегодня пятница, а значит следующие три ночи мать ночует дома и либо пилит ему мозг, либо ему стоит снова попросить больше ночных смен, дабы избежать повторения прошлой субботы. Мысли об этом прерываются – девушка впереди начинает переходить дорогу. Он надеется, что сегодняшние пары пройдут спокойно и особого внимания ему уделять не станут. На самом деле он надеется, что не только пары. И впрочем, день действительно проходит тихо. Кроме последней пары, на которой началась пожарная тревога из-за неосторожного дебила с химфака, который решил поджечь горелкой пару листов. Всех заставили выйти из здания и Хван был действительно рад такому раскладу событий, ведь он не курил уже три с половиной часа. Он жалок. Хотя сигарета, которую он только достал из пачки, возвращается туда же, ибо чья-то обесцвеченная головушка уже направлялась в его сторону. Никто иной, как сам Ян Чонин направлялся в его сторону. Конечно же, с улыбкой на губах, светло-голубой жилеткой поверх, скорее всего свежевыглаженной, белоснежной рубашки и сумкой на одном плече. Он стремительно пробирается сквозь толпу студентов, что стараются найти своих, будто все старосты с кураторами безразлично не стоят на краю футбольного поля. И почему-то эта картина выглядит неправильно. Чонин не выглядит так, как он должен. Что-то явно не так, как обычно. - Привет, - он машет рукой и выжидающе смотрит на Хвана, который на это лишь неуверенно кивает. Он долго не может понять, почему его друг сейчас выглядит по-другому. Та же его любимая жилетка, темно-синие брюки, кеды, куча всяких побрякушек на шее и запястьях, но чего-то не хватает или же что-то есть лишнее. Хенджин поднимает глаза и старается высмотреть какие-то изменения в выражении лица. Ян улыбается и ломает брови домиком, походу считая ситуацию неловкой и трет глаз. Взгляд старшего натыкается на неровность в тоне кожи и уже позже замечает неумело замазанный синяк на скуле, но виду он не подает. Скорее всего Чонин просто где-то упал, он ведь такой неуклюжий, да и лестницы в здании университета очень скользкие. Хенджин не позволяет себе мыслей о чем-либо другом. Потому что это же Ян Чонин. Его любят все, кто его знают, а его родители блять готовят ему обеды. Никто не мог его избить. Потому что его оценки идеальны, а зачеты за проекты идут автоматом. Потому что он общается абсолютно со всеми и абсолютно все его знают и любят. Другого не дано. Другого и не может быть дано. Так устроен этот мир, в котором есть всеми любимый Ян Чонин и его миленькие пушистые образы. Хван отрицает возможности быть избитым какими-нибудь гопниками на районе. Потому что у него есть старший брат, с которым его на машине забирает их отец. И отец, и брат выглядят внушающе, да и Чонин и сам не такой мягкий каким кажется. Кости переломает – не заметишь. Или заметишь. Через пару секунд. Когда падешь ниц от болевого шока. Ян, будто бы чувствуя то, о чем задумался Хенджин, начинает говорить о какой-то чепухе и том, что навернулся вчера с лестницы. Его собеседник почти не слушает и улавливает лишь «ступеньки», «полетел» и «не больно». На последней фразе он как-то осекается, на миг, как будто бы, теряет бдительность и через секунду снова натягивает улыбку. Только вот теперь Хван ловит в ней что-то неправильное, ненастоящее. Только вот это Чонин, и он ведь и с к р е н н и й. Он все делает от своей чистейшей души и дарит всем чистейшее, отборное счастье, стараясь поделиться тем, что есть у него, с теми, у кого этого нет. Хенджин хочет сказать ему миллиард «спасибо», «спасибо», «спасибо», но никогда не решится. Ведь он вообще-то влюблен и вообще-то не умеет скрывать абсолютно ничего в душевных разговорах с кем-либо. Наверное, поэтому его все ненавидят и сторонятся. Наверное, поэтому учителя дают ему поблажки. Наверное, поэтому самый яркий парень в университете с ним общается. Им всем его жалко. Он жалкий. И то, что его мать ебанутая алкоголичка и проститутка, только подкидывает людям повод, чтобы его жалеть. Жалеть. Жалеть. Жалеть, но никогда и ни в коем случае не говорить с ним, не контактировать с ним, не подходить к нему ближе, чем на два метра. Отвратительно. Он отвратительный. И жалкий. Поэтому, когда на почти пустой курилке другого района он встречает кого-то, всего в крови, дрожащими пальцами держащего сигарету в руках, он сначала не обращает внимания. Это не его проблемы, его никто не спрашивал и его, сына шлюхи, помощь никто и не примет. Знаем, проходили. И он так и думает, пока не замечает знакомые черты сквозь запекшуюся, алую жидкость. Чонина, видимо, не любят «абсолютно все». Тогда, на секунду, в чужих, расширенных в удивлении, глазах он замечает такую же тоску и отчаяние. Хван решает протянуть руку. Чонин убегает, хромая на левую ногу. Следующая неделя, как в тумане. Он не помнит ничего с лекций, но помнит, как, сидя в мастерской, он вырисовывал стремительно удаляющийся силуэт младшего. Это единственное, что отпечаталось в его памяти с того случая. Ян его избегает, он не кормит его и не приветствует по коридорам. Хенджин даже забывает, что он не ест уже третий день, но помнит то, что Чонин разворачивался и уходил в противоположную от него сторону, даже, если опаздывал куда-то, каждый раз, как они встречались в коридоре университета, кофейне за углом или же, когда младший заходил в аудиторию, из которой Хван уходил. Хенджин снова думает, что он ему отвратителен. Теперь же он в этом окончательно уверен.

***

Чонин проебался. Проебался, не сдав зачет, проебался, когда позволил себе открыть рот на оскорбления отца, проебался, когда нервно курил в неизвестном ему районе. Он вообще слишком много проебывается в последнее время. И этот Хенджин. Ян хотел, чтобы хотя бы в его глазах он оставался идеальным, чтобы он не терял единственного человека, которому действительно доверял. И все же проебался. Даже в таком простом деле, как просто не подпускать непонятно кого слишком близко к осколкам своего сердца. И еще его брат тоже не промах. Любезно подлизался к отцу и рассказал о том, что Чонин не общается с той милой девушкой с его факультета уже, как месяц и что он променял ее на какого-то вшивого Хвана. Хвана, которому он отдает все свои обеды, с которым гуляет после пар, обманывая родных насчет дополнительных, и который, судя по слухам, из очень неблагополучной семьи, если его мать вообще можно назвать семьей. Браво, спасибо тебе, все ведь в моей жизни надо испортить! Мне ведь и так слишком хорошо живется! Чонин был слишком неосторожен. Чонин не учится на своих ошибках. Чонин позорит честь своих благородных корней. Чонин портит все, за что берется. Чонин уже неделю носит огромный свитер с высоким горлом, потому что показывать такое – позор. Встретить Хенджина в тот день на курилке – тоже позор. Чонин думает, что он точно больше никогда не заговорит, не посмотрит на него без осуждения и уж точно больше никогда не подсядет к нему в столовой. Поэтому он просто не приходит туда. Он учится, учится, учится, пьет кофе и снова учится. Это ведь единственное, что ему позволено делать. И плевать, что от всех этих ебучих статей в глазах уже рябит, а огромная куча букв больше не может сложиться в слова. Он тихо плачет в пустой библиотеке от безысходности и того, что дома лить слезы под четким наблюдением старших не получится. Дома… Можно ли назвать то место домом? Чонин сказал бы, что больше счастья, тепло и ощущения безопасности у него вызывают объятия Хенджина. Снова Хенджин. В последнее время он плотно засел в мыслях и не хотел уходить. Ян начал связывать абсолютно любую мелочь, что происходит вокруг него с ним. Даже тот факт, что теперь вместо сладкого латте он пьет крепкий американо из надобности и вспоминает, что также делал Хван, он заходит в магазин и вспоминает, какие сигареты курит Хван, он смотрит на ненавистный ярко-зеленый ланч-бокс в своем рюкзаке и вспоминает, как, точно ничего не евший с утра, Хван налетал на еду, шепча тысячу благодарностей и потом еще чмокал младшего в лоб, говоря о том, что не знает, как бы жил без Яна. Ян тогда думает, что жил бы он просто прекрасно. Не пришлось бы суетиться с кем-то настолько скучным. Не пришлось бы когда-то провожать его до дома, когда Чонин забыл зонт в квартире, не посмотрев прогноз погоды перед выходом. Ему не пришлось бы менять себя всего такого крутого под какого-то мямлю-ботаника с ебучего юридического факультета, когда ты сам с графического дизайна, когда из тебя самого прет эмоциями, трагичностью и творчеством. Почему-то сейчас, когда он один сидит в этой сраной библиотеке, все воспоминания накатывают по полной. Даже вон та книга на верхней полке, крайняя слева напоминает ему о том, как они однажды занимались после пар из-за того, что Хван не мог выучить какую-то непонятную хуйню. Чонин думает, что, наверное, это был единственный момент, когда он был действительно полезен. Кажется, он так и засыпает. В такой же пустой, как и он сам, библиотеке. Отец с утра писал, что они со старшим уедут. Он может подремать еще немного. Хван не знал, что застанет его здесь. Не то, чтобы библиотека не была местом обитания заучек, но после семи Чоёу2нина обычно уже забирали. После семи вообще почти всех забирали. А он оставался. Потому что пятница и потому что домой заходить на свой страх и риск не хотелось. Все равно у него все необходимое с собой. Просто ночью придет в бар поработает и снова в университет, помоет бошку в раковине какого-нибудь пустого туалета. После третьего за месяц осветления их уже никак не спасти. Но сейчас то, что он будет делать в будущем не важно. Чонин, который избегал его целую неделю, в данный момент спит, опершись на руку. Хван садится на стул рядом с ним и смотрит, смотрит, смотрит. В этот момент Ян с засохшей солью на щеке выглядит таким несчастным, что Хенджин и не смеет думать о том, что он сейчас все тот же радостный ботаник и душа компании. Ему все же тяжко живется на самом деле. Хван понимает, что он о Чонине, в принципе, знает столько же, сколько тот знает о нем. От этого больно и Хенджин на секунду думает о том, кто может быть в курсе того, что с младшим творится. А творится ли что-то с ним? Хван уже не уверен. Потому что он не замечает ничего нового в Яне, кроме того, что он его избегает. Он больше не видит его ни на каких известных ему курилках и тогда ему начинает думаться, что ему все померещилось, что он уже совсем с ума сходит со своей ебанутой матерью. Видимо давно упавшая в это болото родительница, сама утопившая себя по самую макушку в этом дерьме, решила тянуть туда своего никому ненужного сына. Она даже как-то не замечает, что он давно научился лавировать между ее попытками избить и оскорбить его. Он привык. Простым кулаком или, уж точно, матом его не пробьешь. Ему похуй. На себя, на свою жизнь, на все, что связывает его с этой женщиной. Только на Чонина ему не похуй. Его идеализированный образ, построенный в голове Хенджина теперь начинает разбавляться страшными подробностями. Потому что он ведь не знал, что он курит. Не знал. Что бледный он такой всегда, потому что слоя тоналки на его кожном покрове больше, чем живого места – Хван сам нечаянно видел, как тот в панике замазывает синяки после физкультуры, дрожащими пальцами водя этой бежевого цвета субстанцией по скуле. А еще тот случай на курилке все никак не забывается. Хенджин уже понимал, что с младшим не все в порядке, но, чтобы до такой степени – ему все еще кажется, что образ окровавленного тощего силуэта с сигаретой в дрожащих руках, ему померещился, приснился, да что угодно, лишь бы не верить, что все настолько плохо. Пока это не происходит снова. Но не курилке и даже не в том районе. В парке. В парке на краю города, когда на часах давно за полночь. Хван там лишь отсиживался, потому что ему сказали, что сегодня в бар припрутся какие-то важные гости и директор хотел бы оставить на эту ночь лишь своих барменов. Видимо, талант и мастерство отходят на дальний план, когда твоя мать та еще известная на ваш маленький городок. Хенджину даже становится ее жалко, не могла же она пойти на это будь с ней все хорошо. И пока он, укутанный во все теплое, что нашлось в его скудном гардеробе, сидит на заржавевшей качеле, покрытой тонким слоем льда, на его глаза попадается знакомая шапка с помпоном. Ян снова хромает и снова на левую ногу. Он медленно плетется по тропинке, кажется, молясь всем богам, которые существуют и не существуют, чтобы никого в этом злосчастном парке сейчас не было, и он мог спокойно покурить на скамейке. Возможно, он также молился, чтобы весь этот кошмар наконец-то закончился. Только вот, когда он замечает, что парк не пустой и сейчас единственный человек в этом отвратительном месте, смотрит на него, и мало того этим человеком оказывается Хенджин, он понимает, что кошмар только начинается. Его личный кошмар и не заканчивался, но Хвана в нем не должно быть он слишком хороший, классный и комфортный. И такой теплый еще. Чонин не дурак – он знает, какое происхождение у его дорогого друга и знает, как сложно ему, наверное, живется. Вот только посвящать и так уставшего, истощенного человека в его собственную сложную жизнь ему не хотелось от слова совсем. Лучше уж тот будет думать, что он скучный заучка, чем начнет жалеть. - Поговорим? – Хенджин подсаживается к нему и, если честно, сейчас у него нет ни сил, ни желания убегать. Тот все равно догонит, тем более в таком состоянии, - Будешь? Старший протягивает ему сигарету и сам уже зажигает свою, затягиваясь. А еще смотрит смотрит смотрит своими глазищами. Во взгляде его нет ни жалости, ни отвращения. Лишь теплый огонек горит в отражении фонаря, единственного не потушенного в этом поганом парке. Тут так пусто, но резко становится полно людей – приходят родители с детьми, гуляют подростки и такие же студенты, как они. Чонин уже нее смотрит на Хвана, лишь оглядывается вокруг. Ему холодно, но тепло чужого тела греет его, почти как огонь в камине гостиной, в которую он всегда сбегал и прятался в детстве, когда еще семейное болото не поглотило его. - Зачем ты здесь? - Просто так. Я не приходил сюда, чтобы увидеть тебя, но я и не против. - Я так устал боже, - Ян тоже затягивается, впитывая дым и никотин шлифует его боль по острым углам, - Прости, что избегал тебя всю неделю. Мне казалось, ты не ищешь встречи со мной. - А я думал это ты не хочешь видеть меня, - он откидывается на спинку скамейки, а потом переводит взгляд на ногу собеседника, - Сильно болит? Чонин ничего не отвечает. Болит нещадно на самом деле, но будто бы уже это идет фоном. Он слишком привык к тому, что не бывает и дня, когда он может ходить целым и невредимым. А потом в его взгляде что-то щелкает, когда он замечает, как выглядит его друг. Он скользит по чужому хрупкому силуэту, обводя взглядом каждый изгиб чужого тела. Хенджин то ли под его глазами, то ли от мороза, съеживается, визуально становясь меньше, по сравнению даже с Чонином. Ничего нового на самом деле нет, но он в простой футболке, зипке и куртке сверху, из-за того, что его единственная водолазка уже пахнет. По причине такого внешнего вида открывается обзор на его шею. Всю уже почти синюю – он снова проснулся от кошмара и удушья вчера. Впрочем, чего уж ожидать от ночи, проведенной с матерью под одной крышей. Той не понравилось, что вся квартира провоняла его сигаретами, да еще и то, что ее ненаглядный, любименький сынок не вышел встречать ее с распростертыми объятьями. - А тебе? - Что? - Тебе не больно? – вопрос виснет в морозном воздухе и разом оглушает Хенджина. Он опускает глаза и внезапно тень пробегает по его лицу. Его мало кто спрашивал о чем-то подобном, ведь никто и не знал, да и в основном в их голосе была слышна лишь жалость, жалость и только жалость. В чужом вопросе читался лишь интерес и будто полное понимание, синхронизация. Вот только является ли их боль одинаковой? Чонина, кажется, дерут из-за непослушание, может, не тех оценок или даже не тех знакомств, но его то за что? За то что родился не в том месте, не в то время и, уж точно, не от того человека, кто этого желал. Иногда он думает, что, возможно жизнь ее матери была бы лучше, не будь в ее квартире лишнего рта. А может и нет? Она и так спустила ее в унитаз и уж точно не по его вине, ведь она никогда о нем и его благополучии и не заботилась, кроме каких-то подачек в виде парочки тысяч вон, которые он копил годами, чтобы купить что-нибудь из одежды или школьных принадлежностей, пока в тринадцать не стал подрабатывать везде, где только можно было. Внезапно телефон в его кармане завибрировал. Он хотел было отключить, думая, что мать не застала дома своего раба и была в бешенстве, как увидел, что номер ему знакомый, хоть и не сохраненный. Больница матери. - Слушаю. - Ваша мать будет помещена в больницу на постоянной основе. Сегодня у нее случился приступ и сейчас начнется операция. Шансов на успех очень мало, но хотели узнать согласны ли вы с этим, как ее единственный представитель. Тело покрылось испариной, а во рту пересохло. Кровь в жилах стынет и пару мгновений он не может даже пошевелиться. Новость оглушает своей неожиданностью и он даже не уверен от чего, ведь это были почти радостные, заветные слова, услышать которые он мечтал уже давно - лет с шестнадцати так точно. - Я согласен, - шепот - единственное, что у него получается выдать в этот момент и звонок завершается. Он еще несколько минут держит телефон у уха и только потом понимает, что ничего больше не слышит. Внезапно на душе становится тепло от того, что все, возможно, закончилось и он прикрывает глаза, пока не чувствует, как его трясут за плечо. Точно, сейчас с ним сидит еще один человек с поломанной судьбой. На вопрос о том в порядке ли все, он молчит, но кивает и поджигает следующую сигарету - прошлая дотлела и, вроде как обожгла его пальцы, а он даже не заметил. Так они сидят молча, пока Чонин не просит еще одну. Никотин в голову обычно бьет сигаретке так на четвертой, но в таком состоянии - торкает его чуть ли не сразу. Снег под ногами шуршит и Хван откидывается на спинку скамейки. Руки покраснели от холода, их бы сунуть по карманам, но это минутное удовольствие стоит того. Когда холод пробирается даже в кости, Хенджин встает, чем на секунду удивляет младшего. - Что ж, не хочешь остаться у меня сегодня? - вопрос такой простой по звучанию, на самом деле ставит в тупик и вроде бы Ян даже не против, но такая резкая близость пугает его. - Хочу, - он тоже поднимается, а затем делает то, чего никто из них обоих не ожидал - накидывает на шею старшего шарф с бахромой. Хенджин еще пару секунд стоит в недоумении, а потом смущенно улыбается и одними лишь губами шепчет - "спасибо", поглубже закутываясь в шерсть и продолжая давить лыбу, а когда Чонин начинает растирать ладони, дабы согреть, Хван решается проявить хоть какую-то инициативу и хватает его за руку. В следующую же секунду они идут уже вдвоем в сторону выхода из парка. В сторону выхода из этого болота. В сторону белой полосы в жизни.