иначе тоже увидишь

принцессе оттилии плохо спится, когда она ложится одна – а к её сожалению, с некоторых пор это происходит всё чаще и чаще. её мучают сновидения, и это сравнительно небольшая плата за то, в каких покоях она теперь поселилась, за то, как теперь раскланиваются перед младшей дочерью мудрого короля валерия те, кто раньше даже имени её не знал, за то, какие грандиозные вещи происходят теперь в абедонии по её слову. искажённое (и всё такое же прекрасное!) лицо сестры выражает кое-что, кроме боли и горечи – напряжённую, лихорадочную работу мысли. эмма всегда была умна, умнее своего мужа и прочих царедворцев, жаль только, оказалась не умнее незаметной принцессы оттилии и услужливого господина канцлера. или же ей просто не повезло. ошалелый взгляд даже не смотрит на дуло разбойничьего ружья, словно знает, что на самом деле смерть направляет другая рука, не смотрит более на бездыханного короля анри, которого всё ещё инстинктивно обнимает, пачкая кровью безупречно белое платье. она ищет убийцу и видит сестру – край чёрного охотничьего плаща, тугой роскошный пучок, узкую ладонь в тонкой серой перчатке. теперь ружьё уж точно оказывается недостойным королевского внимания – эмма знает, кто убийца. ей плевать даже на этого вездесущего канцлера, которого она так отчаянно пыталась выжить из дворца и почти добилась смертного приговора, тем более нет дела до глупца теодора, они едва ли желают ей смерти давно – её волнует та девочка, которую привезла из мухляндии новая пассия вдового отца, а он растаял и признал в ней свою дочь, та девочка, которая на самые безобидные шутки задирала нос и, заикаясь, выговаривала: "ваша мать в земле, а моя – на троне". та девочка, которая сейчас мрачной валькирией контролирует их с мужем уход. – не смей отворачиваться! – голос эммы срывается, когда дуло для верности касается её лба. – посмотри хорошенько, иначе сама это увидишь! серебристо-чёрная тень исчезает, не оглянувшись. оттилия просыпается в холодном поту, её трясёт и колотит так, что она даже не пытается взять с прикроватного столика стакан воды – разобьёт или вовсе зубы сломает. эмма, прекрасная эмма, первая наследница, так ревновавшая память своей матери, что не допускала и мысли родниться с дочерью мухляндской любовницы – даже когда та стала королевой абедонии. если бы её спросили, когда между сёстрами началась борьба за власть, она без раздумий ответила бы, что в тот самый миг, когда пятилетняя "тилечка" держала свадебный шлейф новой королевы – своей мамы, которой безмерно гордилась, – а восьмилетняя эмма с недовольным видом ковыряла белый торт. кажется, только два человека на всём свете знали, что неприступной принцессе оттилии больнее всего услышать, куда целиться – и только один этим знанием пользовался, неизменно через второго. "сама это увидишь". очертания спальни проступают сквозь темноту, становятся отчётливее, и оттилия медленно, боясь спугнуть, поворачивает голову. вторая половина кровати кричаще пуста, и жуткие слова эммы из сна возвращаются, принося с собой накатывающую волнами, не принимающую никаких объяснений, беспощадную панику. нет, ничего не произошло, не может произойти, давиль сам говорил, что эта комната защищена надёжнее, чем главная крепость. но ведь и короля анри тоже хорошо защищали. сердце бьётся чаще, кровь отливает от лица и ладоней, и принцессе приходится зажать себе рот, чтобы не закричать. почему она боится кричать? потому что эмма не кричала? или потому, что убийцы могут быть где-то рядом? оттилия выбирается из постели, не озаботившись ни халатом, ни даже свечой, вываливается в просторную тёмную приёмную, и высокий стол прямо в центре комнаты кажется непривычно жутким, как и большое окно. проклятые покои! из-за двери, ведущей в кабинет, пробивается полоска света, а вскоре слышится резкий глухой шум. принцесса не позволяет себе ни секунды размышлений – бросается, врезается в дверь острым плечом, не чувствуя боли, раскачивается для нового толчка... и попадает в тёплые, костисто-твёрдые объятия. – что случилось, совушка? кто-то в комнате? быстрее, оттилия, умоляю, – объятия, очевидно, такого же больного параноика, как и она сама. и всё же, нет ничего приятнее – граф давиль, взъерошенный и растерянный, совсем немного выше и крепче венценосной супруги, прижимает её к себе уверенно и заботливо, предлагая уткнуться в слабую грудь и спрятаться от всех кошмаров, таящихся в спальне. всегда осторожная, привыкшая к тонким перьям, сложным пистолетам и старым клавесинам рука бережно гладит по спине, по вздрагивающим плечам, сухие горячие губы льнут к виску, ко лбу, к макушке, и оттилия поддаётся, тает и расслабляется. с ней он интуитивно, божественно дипломатичен, иначе, чем в своих политических стратегиях, её он, не размыкая объятий, тянет за собой к креслу, и она не замечает, как уже оказывается на его коленях и сама обхватывает настороженно вытянутую шею. – совушка, расскажи, – просит канцлер ласково, но настойчиво, по обыкновению понижая голос. – я успел подумать, что мой кабинет штурмуют какие-то поклонники, – он намеренно употреблял именно это слово, подходящее скорее для артиста, – покойного короля. оттилия невесело усмехнулась. – и потому не взял пистолет и раскрыл объятия? – она не ожидает ответа на свой вялый иронический выпад: в конце концов, они оба знают, что граф давиль тревожится за сон супруги и даже через эту огромную приёмную чувствует малейшее её беспокойство, только никогда не признается. – романтик. он криво улыбается, пожимая плечами, и со знанием дела распускает ночную косу принцессы – сам даже ленты не носил, уверенный, что тугие причёски вредны для здоровья. – ну уж точно я не ждал, что моя венценосная особа станет выламывать дверь, – короткий поцелуй в лоб, по-странному чувственный, воспламеняющий щёки обоим. – хочешь, я позову жерома и отправлю за молоком? слышал, помогает от кошмаров. – от убийц не поможет, – она обречённо покачала головой, прижимаясь щекой к открытому участку шеи. – анри тоже пил. канцлер вздохнул, выдерживая ненадолго сочувствие, но вскоре заговорил пылко, убеждённо: – какие могут быть убийцы, оттилия? мы ведь процветаем. взгляни на бюджет, – не желая разрывать этих казалось бы обыденных супружеских объятий, он взмахнул рукой в сторону стола, – это всё отчёты, он не рос так никогда при анри, и все эти деньги идут в дело, а не на балы и охоты! гильдии ширятся и крепнут, теперь даже мануфактуры, а академия, которую ты заложила! мы за три года достигли такого результата, какого анри не достиг за всё своё правление, да даже король валерий, мир его праху, позавидовал бы нашим успехам! про ссылку веснушки и не вспомнит никто. ну же, совушка, – давиль ободрительно касается её ладони, слегка пожимая, и выжидательно следит за реакцией, – держи выше свой очаровательный острый клюв. разве у нас есть повод для страха? оттилия переплетает их пальцы крепко-накрепко и задумчиво смотрит в сторону стола – вот, кстати, и стопка бумаг, лежащая у ножки – источник напугавшего её шума. муж всегда очень бдителен, в отличии от покойника, и он бы не стал преувеличивать прочность их положения, даже напротив, если был бы хоть малейший повод бояться, он бы дрожал от каждого шороха. и видел бы ужасные сны. но он их не видит – не спит ночами, читает эти оптимистические отчёты, в полную силу пожинает плоды их победы – да, их, а не его, он всегда это подчёркивает! должно быть, если бы эмме удалось его казнить, она бы не видела во сне рыдающую младшую сестру – не вдову, нет, а просто формально совершенно чужую покойному молодую женщину, потому что ни король, ни королева не благословляли этот союз. сестра просто смеётся над её сентиментальностью, поэтому и приходит! разве не она говорила, что власть – удел бесстрашных? – а в академии ты давно был? – спрашивает принцесса сонно, устраиваясь удобнее. – недосуг. хочешь, завтра вместе поедем? – кажется, за этот энтузиазм она и полюбила его тогда, когда сидели до утра в библиотеке, и до сих пор разлюбить не может. – хочу, – оттилия мечтательно улыбается, представляя, как с утра припомнит давилю его обещание и заставит хорошенько причесаться и сменить наконец этот затасканный красный сюртук. – ещё хочу, чтобы ты сейчас лёг спать, потому что иначе не засну. – как прикажете, ваше высочество, – произносит он с шутливой церемонностью и, не удержавшись, целует краешек губ. принцессе оттилии больше не снится отвратительная сцена убийства – она видит коронацию теодора, глупую голову которого венчает корона без центрального камня – он теперь красуется в кольце господина канцлера. а эта ужасная сцена ей, должно быть, тоже снится. это абсурд, этого быть не может! гильдии, мануфактуры, академия, новая налоговая ставка – неужели всё это дым в сравнении с возможностью беспрепятственно смотреть на кривляния уличных кукольников? и ведь даже не убийцы, не переворот, куда там – наивная девочка так хотела впечатлить своего холодного принца, что случайно отогрела цветок горькой правды, как называл его покойный хозяин. сам веснушка лишь изредка использовал цветок в представлениях, очень осторожно, только вот никто из этих празднующих непонятно что детей об этом уже не знал: они, видимо, думали, что эта роза всех сама по себе осчастливит. и что, много ли им счастья с того, что новая хозяйка розы лежит на полу и, кажется, уже не дышит? они даже не осознают, что убили её в той же степени, что канцлеровский выстрел. но оттилия не обвиняет эту глупую молодёжь, она снисходительно смотрит на каждого из них и не видит, чья рука несёт смерть. эмме было легче, она воевала с убийцей мужа долго, они ставили друг другу метафорические (а иногда и нет) подножки и за каждой их сладкой улыбкой таилась бочка яда – а оттилия добрых двадцать лет руку, несущую смерть, держала. она не могла поверить, что это он, что это его нежные пальцы, затянутые в белый атлас перчаток, жёстко сдавливают ножку бокала – и, словно под гипнозом, выполняют эммино завещание. теперь, конечно, сестра ей сниться не будет – она обречена видеть только этого нежданного убийцу. принцессе оттилии плохо спится – а господину канцлеру и королеве эмме – прекрасно.