Сердце в руках

      У Марии Гори было немного вещей, отношение к которым она могла бы охарактеризовать как «любовь».       Она любила работу коронера. Любила шить. Любила свою мать.       А её мать любила приглашать домой Эсмеральду Тусспеллс.       В промозглой тюрьме она была новым лицом. Маленькая и тихая, она слилась с окружающим полумраком, едва проникнув в помещение. Мария, пожалуй, никогда бы даже и не обратила на неё внимание, не заговори она с мамой из, видимо, какой-то любви к пустым приветствиям – любви, которую Мария никогда не понимала.       Всё время, пока шла беседа, Мария молчала, надёжно укрывшись под птичьей маской. Даже своё имя она не назвала – мама, привыкшая к нежеланию дочери разговаривать, сделала это за неё.       Но завершение диалога, вопреки всем ожиданиям, не положило конец их общению: перед тем, как покинуть тюрьму, мама пригласила эту странную женщину на ужин.       Когда такое случалось в последний раз, Мария не могла вспомнить. Когда-то, когда она была совсем ребёнком, гости проводили в особняке Сайт вечера напролёт; но потом времена изменились, и долгие годы компанию Марии составляли только мама, прячущиеся по углам слуги да многочисленные объекты их исследований.       Между тем женщина пришла снова. И снова.       Она попросила звать её «мадам» Тусспеллс. Фамилия звучала странно. Непривычное сочетание звуков – и мягких, и твёрдых, и шипящих, и звонких… от того, как оно тянулось на языке, Марии становилось по-странному некомфортно, и она не понимала, почему.       Чтобы лучше слышать её порой неразборчивую речь, она начала чаще снимать маску. Мама трактовала это как долгожданное стремление дочери общаться – и теперь ещё живее пыталась включить её в застольную беседу. Тусспеллс, впрочем, понимала, насколько эти попытки в корне своём бесплодны, и не мучала Марию навязчивыми вопросами.       Самые одинокие свои вечера – когда даже мамы не оказывалось дома – Мария проводила за шитьём. Так было и в этот раз: её ладонями несколько кусочков ткани сшивались между собой в неаккуратное, немножко кривое, но всё же очаровательное подобие зайца. Мама наказывала ей шить каждый раз, когда не брала с собой работать.       – Мисс Гори…       Мария вздрогнула. На кончике пальца выступила капля крови.       Это была служанка. Она, кажется, появилась в доме совсем недавно – со слугами никогда нельзя было сказать наверняка.       – К вам… миссис Тусспеллс. Просит разрешения повидаться… – она замялась, – я, правда, уже сообщила ей, что госпожи нет дома…       Мария не думала долго.       – Пригласите её сюда. И подайте чай.       Служанка быстро закивала и юркнула обратно к двери. В том, с какой опаской она, казалось, даже просто смотрела в сторону дочери своей госпожи, Мария находила особое веселье. Так делали все новые слуги – прятались по тёмным углам, ходили быстрее обычного и постоянно озирались по сторонам, как будто бы холодный пристальный взгляд Марии не был для них безопасен. Спустя время они привыкали, и веселье исчезало – хотя порой Мария замечала, что её сторонится даже старый дворецкий, служивший ещё её покойному отцу.       Мадам Тусспеллс её, впрочем, совсем не боялась.       – Добрый вечер, мадмуазель Гори. Я надеялась застать и вашу mama тоже, но она, кажется, сегодня не здесь. – Она улыбнулась. Улыбка её всегда была какой-то осторожной, едва-едва меняющей черты её лица. – Я вас не отвлекаю?       Тусспеллс, кажется, ни к кому не обращалась так, как в Англии это было принято. Марию это не обижало – просто слово «мадмуазель» перед её именем было намного длиннее, чем просто «мисс».       – Нет, не отвлекаете. Мама ушла проводить вскрытие.       – И даже не взяла с собой вас?       Мария покачала головой. Хоть ей и нравилось управляться с иголкой и ниткой, скальпель в руке она сейчас держала бы куда охотнее. Её досада, впрочем, таяла под весом другой мысли: «Она сказала “тоже”?».       – Какая, должно быть, жалость. Вы не будете против, если я её подожду?       И, дождавшись, когда молчание станет достаточно долгим, чтобы само по себе сойти за ответ, добавила:       – Чудно.       Тусспеллс заняла своё обычное место на обитом тёмно-синим штыком кресле и повернулась к окну, закинув одну ногу на другую в манере, в которой Марии не позволяли сидеть никогда. Разговаривать было не о чем – да как-то и не хотелось – так что последняя просто снова взяла в руки шитьё. Все беседы обычно велись её мамой.       Взгляд её, однако, периодически всё возвращался и возвращался к Тусспеллс. Та со скучающим видом подпирала голову ладонью; у её запястья, обвязанного тёмно-синей лентой, немного выпирал сустав, маленький и острый.       Как жаль, что маска осталась в будуаре: с ней подглядывать за гостьей было бы куда проще.       Интересно, все ли люди, прекрасные снаружи, так же красивы и внутри?.. Рассматривая Тусспеллс, Мария задавалась этим вопросом в самом буквальном смысле. Каковы кости под её плотью? Они широкие? узкие? Хранят ли они на себе вечные шрамы сросшихся ещё в далёком детстве переломов? Яркого ли цвета её печень, не повреждены ли едкими лондонскими туманами её лёгкие?       Но Тусспеллс была ещё жива, а значит, эти вопросы были обречены остаться без ответа.       Мария так долго разглядывала её силуэт, что и сама не заметила, как на неё смотрят в ответ. Так же долго и пристально, но с совершенно другой эмоцией внутри – какой, она понять не могла. Но впервые за семнадцать лет жизни её охватило жгучее чувство стыда.       Она опустила взгляд на шитьё. От завершения заяц был ещё далёк.       Тишину прервало появление служанки: та принесла чай и сладости. Гостья пересела поближе, будучи теперь от Марии на расстоянии всего лишь пары-тройки футов, и обхватила пальцами ручку фарфоровой чашки.       У неё были тёмные глаза. Мягкая линия челюсти и небольшой нос. Грубые руки с округлыми розовыми ногтями, которые она почему-то не прятала под перчатками.       Она снова заметила. Снова ничего не сказала, кроме:       – У вас кровь на пальце.       О, как бы Мария хотела заглянуть в её нутро! Посмотреть, как сокращаются с каждым движением сильные мышцы, послушать, как бьётся тёплое сердце, как наполняются и опустошаются лёгкие, опознать каждую мельчайшую деталь её организма, понять, как он устроен, что он делает для того, чтобы мадам Тусспеллс оставалась мадам Тусспеллс, такой, какая она есть…       Потом мадам Тусспеллс улыбнулась снова. Никакое тело не способно повторить такой улыбки.       Мария сделала глоток.       – Вы с мадам Сайт осматривали ту пару, о которой писали в «Таймс» пару дней назад, n’est-ce pas? Может быть, поделитесь своими находками?       Она закивала и тут же – благо, эти события случились совсем недавно – начала свой рассказ.       Тусспеллс слушала, не перебивая и не отводя взгляд – исключая те разы, когда она опускала глаза в чашку, и её гортань проталкивала по пищеводу очередную порцию жидкости. Может быть, ей на самом деле и не было дела до загадочной смерти двух молодых людей, которую Марию и её маму попросили расследовать. Может быть, она задала этот вопрос, чтобы чем-то заполнить пустоту, а может, потому что находила голос собеседницы приятным – все эти версии вихрем проносились у Марии в голове, вплетаясь между яркими точками в хронологии инцидента.       Когда история наконец подошла к концу, Тусспеллс долго молчала – и никогда ещё чьё-то молчание не беспокоило Марию так сильно.       – Мадмуазель Гори… – сказала она наконец. – Вы знали, что, когда вы говорите о том, что вам нравится, вы как будто… как это говорят... загораетесь изнутри?       Тёмные глаза. Мягкая линия челюсти. Небольшой нос, грубые руки. Тонкие губы.       Если бы простое вскрытие могло открыть для Марии мысли её гостьи, она бы уже давно его провела.       Но такие чудеса не были ей доступны.