***
Шаг. Ещё шаг. Я стою на краю небоскрёба в Нью-Йорк Сити. Предзакатное солнце багровеет на горизонте, окрашивая облака в пурпурно-пунцовую вату. Небо разукрашено жёлто-фиолетовыми переливами. Интересно, есть ли тот, кто красит его каждый день? Думаю, в Нью-Йорке его признали бы лучшим художником и ставили на равне с Ван Гогом*, Сальвадором Дали* или Рене Магриттом*. Столько людей собирались бы на его выставки, чтобы, лишь глазком, взглянуть на природные произведения искусства, созданные столь искусно человеческой рукой этого творца, что слёзы счастья и благоговения наворачиваются на глаза. Коллекционеры толпились бы около его дома с готовыми толстыми стопками, идеально выглаженных, новеньких купюр, готовые пойти на любую сделку, лишь бы заполучить хотя бы одно полотно с его подписью. Этот незримый гений, определённо, купался бы в деньгах и уповал от собственной славы. Наверное, он был бы счастлив. И я хотела быть счастливой. Я привыкла к тому, что мои планы не осуществляются, а желания не исполняются. В последнем я обрела уверенность только с недавних пор, тогда мне казалось, что всё прекрасно и прекрасней быть не может. Что ж… В итоге, я вновь совершила ошибку, роковую ошибку, которая понесла за собой роковые последствия, справиться с которыми я не в силах. Роюсь в карманах, в надежде найти хоть что-нибудь, что поможет мне не дышать так часто в параноической агонии. Моя рука нащупала зажигалку и пачку сигарет. Чёрт. Я забыла их выложить из джинс. Ухмыльнувшись, я вспоминаю своё обещание бросить курить с начала этого месяца. Я и правда была в завязке, честно, но это обещание было дано тогда, когда было всё прекрасно и хорошо, поэтому уже примерно через минуту, я чувствую во рту до боли знакомый табачный привкус никотина и щекочущее чувство в лёгких, от которого мурашки бегут по коже. С нескрываемым блаженством, выдыхаю дым через рот и расслабляюсь. Сердцебиение замедляется, дыхание перестаёт быть прерывистым и хаотичным. Я закрываю глаза и снова делаю затяжку. Выкурив одну сигарету, я беспечно бросаю окурок вниз, в надежде на то, что он никому не прожжёт волосы или пальто. Невольно смотрю вниз, и у меня замирает дух. Нет, не то, чтобы я боюсь высоты, конечно, когда смотришь на город с высоты птичьего полёта, то тут у самого непоколебимого человека в мире, сердце застучит чаще, и быстрее побежит кровь по жилам. Внизу жизнь идёт полным ходом. Миллионы людей, толпящиеся на узеньких бульварах и тротуарах, спешащие кто на работу, кто домой к семьям и детям, а кто-то только идёт на свою смену, спрятав недовольное и печальное лицо под маской натянутой ухмылки довольного жизнью человека. Если присмотреться, то каждый человек носит свою маску, под стать правилам, принятым в обществе. Всем страшно быть собой и открываться другим людям, потому что «а вдруг сделают больно? Вдруг пробьют ту защиту, которую я выстраивал каждый день, просыпаясь, и налаживал, засыпая?» Как же я их понимаю. Я выстраивала такую защиту с детства, каждый день и каждый вечер, мне казалось, что её никто и никогда не пробьёт, не сломает, не узнает, что у меня внутри, и почему я всегда ношу маску безразличия и бесчувствия. Но такой человек нашёлся… И открылась я ему добровольно. Это была моя ещё одна роковая ошибка, которая понесла за собой довольно серьёзные последствия. Одна из тех ошибок, которые и привели меня туда, где я сейчас нахожусь, которые привели к тому, что я сейчас сделаю. Не могу сказать точно когда. Может минут через десять, может через двадцать, а может через час. Кто знает, может быть сейчас кто-то ворвётся и остановит меня. Я оборачиваюсь назад, к двери, через которую я и вошла сюда, чтобы совершить задуманное. Нет. Никого. Что ж, это вероятно к добру, закончу всё без лишних глаз, одна, как и хотела когда-то… Я докуриваю уже третью сигарету и не могу очистить голову от лишних мыслей. Меня пронизывает стыд вперемешку с эйфорией. Стыд за то, что я не сдержала своего обещания бросить курить. Но ведь и те, кому я это обещала, тоже не сдержали своих обещаний, а они у них, между прочим, посерьёзней, чем мои слова о вреде никотина. Тем более, я всё равно умру, и поверьте мне — не от курения. Возможно, когда-то я умерла бы естественным путём, но видимо не в этой жизни. Но как же насрать. Всё равно исход один, не особо радостный. Хотя для кого как. Я ненавижу прелюдия, но боюсь, без них не обойтись. Я думаю, вы догадались почему я здесь, и что я хочу сделать. Но вы не знаете ни моего имени, ни причины. Так вот, моё имя ещё не раз упомянется в этой истории. Меня зовут Джуд. Джуд Харгривз. Пожалуй это всё, что вам надо знать обо мне. Нормальный человек наверное подумает: «Чтооо, да ну, нет, это не выход — стоять на крыше и пытаться угробить свою жизнь. Всегда есть решение всех проблем, не обязательно все свои неудачи в жизни настолько драматизировать» В этом, возможно, есть смысл, например, если ты плохо написал тест, и у тебя в семестре выходит не та оценка, которую ты бы хотел.Или, как вариант, ты не выиграл в лотерею, хотя тебе пообещали, что тот билет, который ты купил, принесёт стопроцентный выигрыш. Здесь тебя просто надули, ты просто сорвал свою защиту и доверился. Доверился. Доверие. Какое противное, никчёмное и ужасное слово. Ненавижу его всем сердцем. Я доверилась, и что вышло? Я здесь. Никому не нужная и разбитая. Стою на крыше небоскрёба, курю и, выдыхая табачный дым, рассуждаю о бренности бытия, устремляя томный взгляд на закатное багряное солнце, ожидая, что все мои проблемы испарятся и улетучатся. Со стороны, я уверена, выгляжу, как главная героиня одного из романов Шарлотты Бронте*. От этой мысли я невольно улыбаюсь. Не думаю, что моя улыбка сейчас похожа на радостную и беззаботную, скорее она представляет собой горькую ухмылку, насмешку над своей наивностью и беспомощностью. От этой мысли ярость и ненависть накатывают волной негодования и отвращения к себе и к своей ничтожности. Всё как он говорил, я жалкое и слабое ничтожество. Он много чего говорил. Его слова казались мне бредом человека с низкой самооценкой, но только сейчас понимаю, насколько он был прав. Солнце скрылось за горизонтом, а город стал мерцать всё ярче. Огни многоэтажек, небоскрёбов и торговых центров представляют собой основное освещение города. Ночной Нью-Йорк это вам не дневной скучающий добродушный городок, готовый протянуть руку помощи и поразить вас своим напыщенным гостеприимством. Ночью проявляются все пороки и низины не только города, но и общества. Насилие, грабёж, похищения, убийства, толпы пьянчуг, готовые ввязаться в любую потасовку, наркодилеры и наркобароны пытаются всучить свой товар несовершеннолетним девушкам и парням. Проституция и разврат. Как же меня тошнит от всего этого. Хочется истребить порочных людей и жить в мире и согласии. Ну вот. Опять я показываю своё нутро, себя настоящую. Хочется отделить эту пакостную и ненавистную сторону от меня, и оставить только ту безжалостную киллершу, готовую убить кого угодно только за «спасибо». Ту, которая была любимицей в семье. После этого слова встаёт ком в горле, и становится трудно дышать. Опять сказала, не подумав. Мне больно о нём даже думать, настолько оно мне противно и чуждо. И можно ли вообще то место, где я жила всю жизнь, назвать домом, а тех людей, с кем я жила — семьёй? Определённо нет. Хочу вернуть ту, которую боялись и уважали, ненавидели и обожали, ту которой пытались подражать, ту стерву с острым языком и ядом вместо слов. Но её больше нет. Она была, когда была защита. Но я открылась, и она исчезла. И вряд ли вернётся. Совсем стемнело, пачка сигарет выкурена. Осталось решить, что делать. Я стою, облокотившись на хлипкие перила крыши здания, и пустыми глазами смотрю на дома и проезжающие внизу машины. При любом моём надавливании, ограждения со скрипом поддаются вперёд, и я уже подумываю раскачать их так, чтобы они сломались, и я наконец полетела бы вниз. Всё было бы очевидно: девушка пришла на крышу здания, пофотографировать закат, и, оперевшись на ветхие перила, случайно сорвалась вниз. Какая жалость. Несчастный случай. Моё лицо было бы во всех газетах Нью-Йорка под заголовком: «БЕЗОПАСНОСТЬ ГРАЖДАН — ГОВОРИЛИ ОНИ!!! Девушка сорвалась с крыши одного из ведущих небоскрёбов Нью-Йорка. Трагедия произошла из-за нестойких ограждений на крыше здания. Горе жителям — стыд правительству!!!» Об этом говорили бы три дня от силы. А потом вернулось всё на круги своя, заголовки о безопасности поутихли бы из-за того, что владельцы небоскрёба заплатили кругленькую сумму ведущим газетным изданиям. Опять та самая порочность и несправедливость. Меня мутит. Я выдыхаю и готова уже сделать эти два несчастные шага на пути к неизвестности, как вдруг: — Ну прыгнешь ты когда-нибудь или нет? — лукаво сказал мелодичный женский голос позади меня.***
…Год назад… На дворе стояло лето, температура под тридцать. На улицах никого, все в Лос-Анджелесе попрятались по домам и, я почти уверена, уже битый час сидят перед телевизорами с вентиляторами в обнимку. Я лежу на газоне, вдыхая аромат свежескошенной травы, мне в лицо светит солнце, покрывая ласковыми лучиками всё моё тело. На мне топ чёрного цвета и джинсовые шорты. Я не особо выбирала наряд и надела то, что первое под руку попало. Вообще, сегодня понедельник, четырнадцатое августа и мне надо заниматься молекулярной химией, а затем идти к Пого на урок ядерной физики, но меня слишком манила моя любимая лужайка в глубине сада, окружённая ароматно пахнущими кустами сирени, жасмина и моих любимых пионов. Поэтому я лежу и жду, когда мне прилетит от Реджи за неисполнение его «приказов» и «миссий». Томно прикрываю глаза, закладываю руки за голову, глубоко и медленно вдыхаю переплетения запахов цветов и кустарников. Такое ощущение, что я чувствую запах ультрафиолета, исходящий от солнца. Задерживаю дыхание. И выдыхаю. Лёгкая улыбка тронула мои пухлые губы и мне начинает казаться, что я не в Академии, а в самом настоящем раю. Полежав беззаботно минут пятнадцать, начинаю продумывать ответы на предстоящие вопросы Реджинальда, которые он обязательно мне начнёт задавать, как только кто-нибудь настучит ему о моих прогулах. Кому-кому, а Реджи лишь дай повод поорать на кого-то за какую-нибудь ерунду. К злому Реджинальду я привыкла и уже заранее знаю, какую шарманку он будет крутить мне в миллионный раз за все мои шестнадцать лет, прожитые в его поместье под видом его дочери. Я никогда не была покорным ребёнком. Из нас восьмерых, я, наверное, самый беспокойный. Беспокойный не в плане, что я тревожная или пугливая, пф, нет. Это значит, что я самая гиперактивная, вечно создающая проблемы и сама — «ходячая проблема», как любит мне повторять мой дорогой отец. И минут через двадцать, я буду сидеть в его кабинете с театрально поникшей головой и кислой миной, изображая напущенную покорность и печаль за мой ужасный проступок, отвечать на его вопросы. Наверняка он спросит: «Как тебя зовут?» Безусловно, вопроса тупее не найти в мире, наверное, кроме вопроса: «Ты девочка?», но Реджи надо отвечать на всё, что он спросит. «Я — Джуд Харгривз» — скажу я ему. «Правильно, кто ты Джуд Харгривз?» — спросит он после небольшой паузы. «Я — Номер Восемь, почётная ученица и воспитанница Академии Сперроу, целью которой является воспитать и обучить детей со сверхспособностями для борьбы с преступностью и истинным злом» Он как обычно качнёт головой, давая понять, что эту информацию ты наконец-таки усвоил и, по его мнению, готов к следующему его наставлению: «Номер Восемь, ты меня разочаровываешь, разочаровывала и продолжаешь разочаровывать» Затем, он повернётся ко мне спиной и, гордо вскинув голову, даст понять, что на этом разговор окончен. Но данный исход событий возможен только при хорошем настроении отца. А вот если он в бешенстве… Что более, конечно, вероятно, учитывая мои постоянные прогулы «жизненно важных» уроков термоядерной физики и тригонометрии, участившиеся в последнее время из-за бурной личной жизни. Так вот, если папуля в ярости, то тут наказания не миновать. Один раз за то, что я с Вай пошла гулять по городу, пропустив при этом урок экономики, он заставил меня отмыть все окна в Академии до зеркально-чистого блеска и надраить паркет до такого состояния, чтобы «отражение моего эгоизма и неблагодарности нашли там своё место и отразились в нём, оставшись запечатлёнными навсегда». А ещё был случай, когда мы с Вай поехали прогуляться по крышам и посмотреть закат, он поменял замки на главных дверях и двух запасных выходах, так что я не могла войти в дом и провела ночь на улице. Также, помню, он велел всем членам Академии Спэрроу закрыть все окна в их комнатах и доме. Они с радостью и воодушевлением выполнили его приказ. Мои отношения с братьями и сёстрами можно описать лишь несколькими словами — «отвратительно» и «ужасно». Хотя, я наверное поторопилась с выводами и скорее скажу так, что наши взаимоотношения назвать никак нельзя, потому что их попросту нет. Мы недолюбливаем друг друга, сколько я себя помню. В детстве между нами активно велась самая настоящая война, только полем боя являлось поместье отца, а главным оружием была хитрость. Принцип нашего сражения был такой: кто хитрее — тот и победил. Поэтому, мы всячески изворачивались, врали, пускали слухи друг про друга. Также ты выходил сухим из воды, если являлся доверенным лицом нашего отца или был его любимчиком. Таких в нашей семье всего трое: Маркус, Ханна и Бен. Двое последних — самые прескверные люди на этой планете. Если других я могу ещё, более-менее, переносить, то этих двоих определённо нет. Радует то, что у нас всё взаимно. С этой парочкой мы особенно страстно воевали, а наши пакости друг другу иногда переваливали за грани морали и ни в какие рамки не лезли. Например, год назад, Ханна, пошевелив своей извилиной и пошарившись в своих опилках, потому что мозгов у неё явно нет, решила, что было бы неплохо вместо моего спрея для волос налить ацетона, а потом на кухне включить газовую плиту, когда я наливала себе чай. Я инстинктивно рукой потянулась к своим коротким, вьющимися красивыми волнами, каштановым с золотым отливом волосам, проведя по кончикам волос пальцами. Да, я помню тот день. То как заливалась слезами в ванной, оплакивая свою шикарную шевелюру, которой и след простыл, после того как Грейс отрезала почти всю опалённую длину волос, оставив на моей голове лишь треть моих прежних кудрей, в то время как Ханна со своей «свитой» хохотала во весь голос, как ополоумевшая, на всю гостиную. Это был второй раз в жизни, когда я плакала. Живя в Академии, я не привыкла выражать какие-либо чувства или эмоции, кроме ненависти, ярости и лукавства. Да, я росла бесчувственным ребёнком, и это круто повлияло на мою жизнь. Меня никто не любил, и я никого не любила. Но тут появилась Вай, которая стала лучиком света в моей пасмурной жизни. Но к этому мы вернёмся чуть позже. В итоге, я решила найти в этой ситуации хоть что-то позитивное назло этой курице. И на следущий день, как ни в чём не бывало, вышла на кухню со стрижкой «шэгги» и натянутой улыбкой до ушей. Я начала рассказывать Грейс о том, как здорово, что она меня так хорошо подстригла, и что я давно мечтала о каре, но всё не могла решиться. И после этих слов, лучезарно улыбнувшись огорошенной Ханне и её, не менее удивлённым дружкам, пошла наливать себе самый крепкий и чёрный, как моё настроение в этот и последующие дни в течение месяца, молотый кофе без сахара. Тогда я просто переиграла её и уничтожила. После этой ситуации всё затихло. Никто больше никому не вредил и не вредничал. Они ждали шага от меня, а я просто не утруждала себя в этом, потому что месть — это блюдо, которое подаётся холодным. Никто не говорит, что я решила просто отпустить ситуацию, нет, ни в коем случае. Я буду не я, если не отомщу и, поверьте, отомщу я по полной программе и даже с лихвой. Моя месть будет настолько ужасна и неожиданна, что у них навсегда пропадёт желание видеть меня и приближаться ко мне. Настолько они будут меня бояться и уважать. Но я пока ещё не придумала как. От этих мыслей злорадная ухмылка тронула мои губы. Вся проблема нашей вражды с Ханной, Беном и другими воспитанниками Академии заключалась в том, что меня единственную не устраивало их распределение власти и определение приоритетов. Так уж сложилось, что главным среди нас восьмерых теоретически является Маркус, потому что он Номер Один. Но не зря же я сказала «теоретически») На всех мероприятиях, мы все дружненько делаем напускной вид благоговения и трепетания перед Маркусом, якобы, признавая его главенство над нами. Но дома, в обычной обстановке, все до одного должны беспрекословно подчиняться исключительно Бену и его компании. В неё Маркус не входит, вместо него третий человек — это Джейми. Они образуют тандем 426: Ханна — Номер Четыре, Бен — Номер Два, ну и Джейми — Номер Шесть. На самом деле, эта троица довольно сильна. У Ханны суперспособность заключается в том, что она умеет управлять огнём, Бен может вызывать монстров из параллельной вселенной, а Джейми выделяет фермент, который при попадании на кожу, вызывает галлюцинации и иллюзии. Она поступает прям как гадюка или кобра. При этом человек чувствует и видит то, что он хочет чувствовать и видеть. Но вскоре, после выветривания «яда», воспоминания не возвращаются к нему, и он не помнит абсолютно ничего, что он делал эти жалкие десять минут под воздействием фермента. В этом вся круть способности Джейми. Хоть я и не питаю к ней симпатии, но немного восхищаюсь ей. Из них троих её способность самая классная, потому что огонь из ладоней это уже устаревший и заезженный пример суперспособности, который есть абсолютно во всех комиксах про супергероев. Однако жители ЛА Ханну очень любят и радуются ей. И всё это потому, что на публике она милый и пушистый зайчик, а как только остаётся среди «своих», то сразу скидывает маску невинности и перевоплощается в свою родную шкуру гадюки. Что касается Бена, то буду кратка и откровенна: это жутко. Это пипец как жутко. Призывать монстров из параллельной вселенной и быть вечно в неведении, как оно себя поведёт, и к чему готовиться. Явно эта последняя, из всех способностей нашей семьи, которую я бы хотела. Я даже приняла бы наибанальнейшую (банальней, чем у Ханны) способность Маркуса — суперсилу, но только бы не способность Бена. Может он поэтому такой несносный и гадкий, потому что у него такая отвратительная способность? Надо как-нибудь, при очередной с ним перепалке, задать ему этот провокационный вопрос. Зажмётся и стушуется он или взбесится? Вот и проверим. Ещё мне нравится способность у Слоун — Номер Пять. Она умеет парить в воздухе и может заставить летать, буквально, всё что угодно. Также довольно неординарная, одновременно пугающая и ошарашивающая, способность Фей — Номера Три — выпускать из себя ворон, для добычи информации и разведки. Я могу бесконечно долго рассказывать об удивительных способностях членов Сперроу, об их плюсах и минусах, пользе и вреде. Настало время рассказать о моей силе. Семь моих братьев и сестёр проявили свои суперспособности ещё в раннем детстве, а я открыла свою лишь два года назад. В мои детские годы я была на седьмом небе от счастья, когда поняла, что у меня нет никакой способности. Я была обычным ребёнком. И очень была рада этому. В принципе от меня никто и не ожидал проявления сверхсилы, потому что моими родителями являлись обычные люди, которых я, кстати, знала. Моим биологическим отцом был Реджинальд Харгривз. А матерью — Кейт Фокс. Оба они были живы, к счастью или к сожалению, даже не знаю. С отцом у нас весьма и весьма натянутые отношения. Он относится ко мне не лучше, чем к приёмным детям, может даже хуже. За малейшие мои проступки меня наказывали по полной программе, в отличие от остальных воспитанников. В основном, конечно, Реджинальду было на меня плевать. За мои шестнадцать лет, прожитые в Академии, он ни разу не назвал меня по имени или своей дочерью, всегда обращался по номеру и никогда не говорил мне тёплых слов, и не оказывал поддержки. Лишь в семь лет меня поставили перед фактом, что он мой родной отец, и что поэтому у меня нет и никогда не будет способности. Я не особо расстроилась или осчастливилась. Просто восприняла тот факт, что он мой отец со смешанными и неопределёнными эмоциями, но, по большей части, мне было всё равно. С отцом мне не повезло, а вот мама меня очень любит. Наверное, только благодаря ей я ещё не до конца бесчувственная стерва. Хотя она тоже внесла вклад в мою бездушность. Я очень хочу быть похожей на неё. Моя мать — роковая женщина, достойная уважения и восхищения, она ни перед кем не пресмыкается и всегда говорит прямо. Она чертовски харизматична и амбициозна. Как бы я не хотела подражать ей, но до её уровня мне ещё далеко. Также, думаю, важным будет сказать, что Кейт Фокс — Куратор и высокопоставленный член Временной Комиссии. Если коротко о деятельности Комиссии: она контролирует хронологическую линию времени и ход событий в пространстве. Заумно звучит да? К сожалению, это только ПОКА не касается меня. В будущем (надеюсь далёком) весь этот груз ответственности ляжет на мои хрупкие плечи, так как у нас с мамой взгляды на временные ситуации совпадают, она хочет, чтобы следущий управленец Времени продолжил её идейную тему правления. Не то чтобы я сильно опечалена сим обстоятельством, но, скажу честно, предстоящая ответственность меня пугает и настораживает. Не будем пессимистичны и найдём плюсы: их не мало, например, свой кабинет и вообще важность во временном континууме! Тут даже должность президента не идёт в сравнение с этой! В общем и целом, пока я довольна своей позицией в жизни. Итак, коротенький экскурс в мою жизнь почти окончен. Осталось рассказать про способность. Она весьма мощна. Очень. Мощна. Её особенность заключается в том, что касанием руки я могу либо вернуть к жизни человека, либо… убить. То есть некий дар исцеления и смерти. Своей способностью я сохраняю баланс жизни и смерти и, по факту, являюсь неким судьёй Всевышнего. Конечно моя способность определённо лучше всех остальных в Академии. Но откровенно говоря, она мне ни к чему. Она мне не нужна. Я не участвую в миссиях и операциях, не спасаю жизни людей или наоборот. Она просто мне не нужна и точка. Единственное, когда я её использую — это когда выращиваю цветы или вылечиваю больных животных. Недавно подобрала синичку со сломанным крылом, и через несколько часов моих трудов, оно вновь восстановилось, и синичка улетела прочь. Я люблю животных и растения, порой, они кажутся лучше людей. Но не всё так просто и идеально. Любая способность берёт что-то взамен или последствия применения дают о себе знать в не очень хорошем смысле. Вот, например, я могу лечить людей, как и могу забирать у них жизнь. Если со вторым проблем нет и откатная волна отсутствует, то с исцелением дело обстоит иначе. Если я исцеляю человека (именно человека), то рана, от которой я лечу, исчезает у пострадавшего, НО появляется у меня. Со всеми приступами боли, с максимально повышенной чувствительностью и всеми другими «плюшками». Поняли теперь почему я не лечу людей? У меня очень серьёзная и ответственная способность, и я это осознаю, поэтому стараюсь редко ей пользоваться или вообще исключать её действие. И вся мощь моей силы является одной из причин, почему мой отец не знает о ней. О ней не знает никто, даже моя мама. Мои родители очень непростые люди, и если про Реджинальда всё понятно, а конкретно то, что он станет использовать меня как оружие, то вот моя мать хоть и любит меня, но иногда может использовать в своих корыстных целях, завуалировав всё под благие намерения. Поэтому я не спешу об этом распространяться. Пока мысли текли в моей голове, нескончаемым потоком воспоминаний, к моему лицу перестал поступать солнечный свет. Это значит одно: кто-то пришёл меня куда-то звать. И я догадываюсь зачем.***
Я томно открыла глаза, прервав получасовое наслаждение. Прямо надо мной, чуть наклонившись, стоял Пого, в своём излюбленном, истёртом бордовом пиджачке и чёрных брюках. Трость, на которую он опирался, была щедро налакирована и вообще находилась в идеальном состоянии, хотя была у него больше тридцати лет точно. Вообще Пого был единственным существом, хорошо и дружелюбно относящимся ко мне в этом «Адском Пепелище». Он всегда интересовался происходящим в моей жизни, спрашивал как дела и действительно пытался сделать каждого из нас человеком. Как видите, у него получилось только на половину. — Мисс Джуд, — начал он, слегка улыбаясь, — ответьте мне, почему Вы не были ни на одном занятии сегодня? Надеюсь, у вас была на то веская причина. — и Пого, действительно готовый выслушать мои нелепые отговорки и отмазки, облокотился на трость и устало выдохнул. По его тону и поведению было понятно, что я сильно прокололась и меня ждёт сначала беседа с ним, а потом с Реджи. Поэтому я сделала глубокий вдох носом, в последний раз за сегодня наслаждаясь ароматными запахами пионов и сирени, и выпалила стандартный ответ, который я давала в последние пять лет: — Я решила не идти, потому что мне это не интересно, — беззаботно протянула я, нарочито прикрывая глаза и потягиваясь. — Всё ясно — пробормотал в миллионный раз огорчённый Пого и добавил, трогаясь с места, — ну, тогда вас ждёт беседа с Вашим отцом. Желаю удачи. — и с этими словами он, чуть поклонившись, ушёл в глубину сада, а я медленно и нехотя поплелась в кабинет к своему папаше. Не скажу, что я любила кабинет отца, но бывала в этом месте кучу раз. Мне он казался очень мрачным местом, самым центром того Ада, в котором я проживала свои последние шестнадцать лет. Добиралась я туда в полуобморочном состоянии, подсознательно настраиваясь на худшее. Меня можно было сравнить с заключённым, приговорённым к смертной казни на электрическом стуле за то, что он толкнул человека на улице. И вот, я стою по середине цветастого персидского ковра, покрывающего весь пол помещения, с замысловатыми и когда-то яркими, затёртыми узорами и завитками. Мне всегда нравилось разглядывать их, мысленно пересчитывая и повторяя узорчик пальцем на массивном косяке шкафа, в то время как отец отчитывал меня за какую-нибудь мелочь. Этот ковёр я знала наизусть, разбудите меня ночью, всучите листочек с карандашом, и я нарисую вам его по памяти: каждый орнамент, рожок, полумесяц, трилистник — абсолютно всё. Разглядывать мне приходилось его долгими минутами, иногда часами, когда Реджинальд особенно яро пытался вдолбить мне в голову принцип моего предназначения рядом с Грейс в этом доме, потому что «я и способна была только на мытьё полов и посуды», а в остальном являлась бездарностью в его глазах. Знание пяти языков (а точнее шести, если считать язык жестов), умение играть на трёх музыкальных инструментах и мой художественный талант специально остаются из принципа незамеченными моим отцом, так как что бы я ни делала, как бы не старалась ему угодить или обратить на себя внимание — ему всегда, абсолютно всегда, будет мало. Для него не существует предела возможностей человека, он никогда не насытится твоими достижениями не важно, какого они масштаба, и на любой успех лишь будут презрительные взгляды и фраза: «Это не предел человеческой нормы, не вижу повода для радости». Кроме ковра в кабинете вдоль стен, выстроились громадные шкафы-атланты, каждая полка которых забита научными работами Харгривза. Я пыталась высмотреть хоть что-то интересное там, но большинство слов и терминов, написанных на корешках фолиантов, мне либо незнакомы, либо трудновыговариваемы и нечитабельны. По центру кабинета взгромоздился массивный стол из дорогой красной древесины. Содержание поверхности сей гарнитуры было весьма скудно: лампа с зеленоватым торшером и противным желто-оранжевый светом, чернильница и куча кип отцовских письменных исследовательских работ. Эту скудную и удручающую обстановку, специально сделанную для предания мрачной и угнетающей атмосферы на всех, кто в ней находится, весьма нелепой и смехотворной делала одна деталь: картина Реджинальда во всю стену позади стола. Всё дело в том, что при планировке этого кабинета папа тщательно разрабатывал общий стиль и идею сего места. Стиль был задуман минимализм в тандеме с неоготикой, казалось, всё должно соответствовать историзму и пафосной, но не чересчур, обстановке комнаты, но этот портрет… Этот жест самовлюблённости и нарциссизма просто портит всю идею умеренного пафоса и превращает тихую роскошь искусства, балансирующую с гармонией минимализма, в позорное зрелище и смех. Это полотно не то что выбивается из всей стилистики помещения, а сразу указывает на уязвимые места его владельца. Это ещё одна черта, которая меня просто бесит в отцовском характере — его самолюбие. Когда я тихо постучавшись зашла в дверь, Харгривз сидел в своём излюбленном кресле за столом и по, своему обыкновению, писал что-то. У него были слегка подёргивающие движения руки при письме, что выступает характеристикой его преклонного возраста. Лицо как обычно непроницаемо, и брови чуть нахмурены. Я поняла, что это надолго и гордо и немного самонадеянно оперлась локтем на косяк первого массивного шкафа, стоящего около двери. Моё лицо приняло вид холодной каменной маски враждебности. Каждый мой поход к нему был схваткой или сражением, причём в разных понятиях. То это битва за свободу, то за «право жить в этом доме» (так мой отец называл внезапные опросы по теории разных предметов), а иногда даже была схватка на жизнь или смерть. Основная задача споров, особенно у меня, состояла в том, чтобы не потерять своё достоинство и выйти из ситуации победителем, хотя это невыполнимая задача, и она почти всегда проваливалась. Лишь по прошествие десяти минут, Его Высокоблагородие подняло на меня свои жёсткие и холодные глаза, одарив равнодушным взглядом мою персону. — Номер Восемь, когда же ты меня перестанешь разочаровывать? — возвращаясь к своим записям, произнёс он. Никогда. Так и подмывало меня сказать. Никогда. Никогда не перестану. Я всегда буду тебя разочаровывать, потому что всегда буду недостаточно хороша для тебя. Но вместо этого я осталась стоять, молча скрестив руки на груди, и пялясь на один из узорчиков на ковре. Я не могла сказать то, что мечтала выговорить ему очень давно, и меня это жутко бесило. Он всё писал и писал, прошло не менее получаса, после чего я не выдержала и спросила: — Я могу быть свободна? Потому что больше сказать тебе похоже нечего. Зря сказала. Очень зря. Господи Джуд, когда ты в разговоре с Реджинальдом научишься уже думать, а потом только говорить. Я нервно закусила губу, осознав свою оплошность, и медленно понимая весь ужас сложившийся ситуации. Отец, резко перестал писать, не закончив слово, захлопнул свой блокнот и медленно, словно готовящаяся к прыжку пантера, поднял свою морщинистую и седую голову, устремив на меня взгляд полный удивления и шока. На мгновение в его глазах проскользнула нотка страха, вероятно вызванного потерей контроля над ситуацией. Это длилось не больше доли секунды, может, мне даже показалось, настолько мимолётна была его реакция, но сейчас… Сейчас его глаза пылали яростью и гневом. Несмотря на две главенствующие кошмарные эмоции, в его взгляде проступал холод…от которого кровь стынет в жилах. Жевалки на скулах начали сжиматься и разжиматься с нарастающей быстротой. И тут он вскочил с такой резвостью, не присущей его возрасту, швырнул блокнот с ручкой на письменный стол так, что ручка от удара о поверхность отлетела к стенке с портретом и разлетелась на части. — Можешь ли ты быть свободна… — тихим басом прошипел мой отец, — можешь ли ты… Быть свободна?! — заревел, как зверь с горящим хвостом, Реджинальд, — да как ты, как ты смеешь задавать мне вопросы в моём кабинете?! Кто позволил тебе, разговаривать со мной в столь непочтительном тоне, со мной, с тем, кто тебя вырастил, воспитал и пытается дать тебе образование?! Кто тебе позволил такие вольности?! — прокричал на повышенных тонах Харгривз. Мне стало немного страшно. По факту, я заслужила, но за что именно, и вместо того, чтобы простоять молча в сторонке и поразглядывать пол, я решила вступить в игру: — Я лишь пропустила то, что посчитала нужным пропустить. Тут Реджи совсем растерялся. Он просто был в шоке от сей моей дерзости и наглости. Глаза его нервно забегали, а ноздри начали подрагивать, с каждой секундой, всё часто вдыхая и выдыхая воздух. — Ты…как ты, бесполезная мусорная биомасса, засоряющая планету, смеешь ещё что- то вякать!!! Ты в этом доме — никто, ты в этой жизни — никто — процедил он гневным голосом, полным скрытой ярости и лёгким безумством, — хотя нет… ты не никто, — слегка усмехнувшись и, отведя глаза в сторону, сказал Харгривз, — ты — ничто, — злобно и с неприкрытой ненавистью, как яд, выплюнул он, переведя взгляд обратно, передающий все эмоции голоса. Ну всё. Это была последняя капля. — Это я тебя хочу спросить, как ты смеешь говорить и вести себя так со мной, с твоей родной дочерью? — в одно мгновение, сливающимися словами, выпалила я. Да, мне было страшно. Очень страшно. Я понимала: назад дороги нет, если идти, то до конца, — Тебе всегда, абсолютно всегда и всего будет мало, и тебе всю жизнь наплевать на меня и мои способности. — уже более размеренно сказала я, но голос и мои руки сами себя выдавали: конечности трясло, голос дрожал и срывался — мне было страшно. Реджинальд был на пределе: уши и лицо его покраснели, а голос перешёл на визг: — Да я тебя… Зажмурившись, я ожидала удара. А может и не одного. Уже представила всю боль, через которую мне прийдётся пройти, как буду замазывать синяки заживляющим кремом, а с утра — тональной основой или матирующий пудрой. Но этого не произошло. Папа замер в нескольких шагах от меня, вопросительно и озадаченно глядя на дверь. Я прислушалась: на первом этаже в гостиной раздавались беспорядочные возгласы и крики. На мгновение мне показалось, что услышала гнусавый с хрипотой голос Бена и противный, визгливый возглас Ханны. Они с кем-то спорили. Сначала я не могла понять, что же отца удивило: Ханна и Бен опять у кого-то что-то вымогали или качали права, ставя себя выше других в Академии, но послушав минут пять, начинала различать и чужую речь. Особенно среди них выделялся бархатный, немного сухой с ноткой харизмы мужской голос. Я слышала такой только по телевизору в мелодраматичных фильмах или представляла что-то на подобие при прочтении фэнтезийных романов, но в жизни…первый раз. Так стоп. О чём я думаю. Это наверное действие адреналина или что-то в этом роде. Мне нравятся сухие, но мелодичные женские голоса, а не мужские, тем более такие. Это точно адреналин. Трудно было понять, о чём говорили снизу: половина слов сливалась в единое мычание или невнятный звук. Реджинальд уверенно двинулся к двери, жестом позвав с собой, и на этот раз, я покорно последовала за ним. Уже в пролёте двери вся былая ярость, злость, ненависть улетучились с лица папы, и на него снова вернулась маска непроницаемости и равнодушия. Мы в напряжённом молчании прошли нескончаемые коридоры Академии Сперроу и уже спускались на первый этаж. По мере приближения приглушённые возгласы перерастали в буйные и яростные возмущённые крики, ребята определённо с кем-то спорили. Когда же мы спустились в гостиную, там стояли все мои братья и сёстры и… ещё какие-то восемь человек. На мгновение в комнате воцарилось молчание, все взгляды устремились на нас: враждебные и холодные глаза Сперроу и настороженные, ничего не понимающие чужаков. Отчуждённо смотрели мои братцы и сестрицы, конечно же, на меня, ясное дело, я всегда в этом доме нежеланный жилец и вообще по их мнению «лишняя», а вот незнакомцы смотрели с любопытством и осторожностью. Под сим вниманием я выпрямилась и обрела уверенный вид человека, имеющего значение в этом доме, хоть таковым и не являлась. — Что здесь творится? — равнодушно, но строго спросил Харгривз. — Эти чужаки появились из ниоткуда в прихожей и смеют заявлять права на этот дом, — ответил Бен, с присущей ему насмешкой. — Сколько раз тебе ещё повторять ты, последователь Помпадур*, что это НАШ дом, а не ваш, — с вызовом и нескрываемым презрением ответил видимо главный среди них. — Да что ты о себе возомнил, псих — огрызнулся Номер Два, — нормально у меня всё с причёской, ничего она не похожа на парик Помпадур! — злостно добавил он. — Пф, да мне без разницы, на кого ты хочешь быть похожим с твоей петушиной гривой, речь сейчас не об этом, — с нетерпением и раздражением в голосе, картинно закатывая глаза, протянул парень. Это ему принадлежал тот голос, который я для себя отметила ещё в кабинете отца, как харизматичный. Что ж, он явно подходил его владельцу. Высокий зеленоглазый статный брюнет с иссиня-черными волосами и выразительными скулами стоял, по свойски облокотившись спиной на барную стойку. Глаза у него были неоднозначного, но красивого цвета: что-то между лесным и морской волны, губы сжаты в тонкую линию слегка карминового оттенка, а волосы беспорядочно и на первый взгляд хаотично образовывали благородное мужское каре, которое очень шло очертаниям его строгого и резкого, но не менее оттого обворожительного лица. Одежда на нём соответствующая: чёрная рубашка расстегнутая на три пуговицы от верха, сероватые брюки и налакированные туфли. Руки были скрещены в области груди и напряжены, их можно было разглядывать часами. Я поймала себя на том, что слишком долго рассматриваю таинственного незнакомца, и что он… похоже заметил это. Взгляд парня был холоден и строг, но в нём читался интерес и немая фраза: «да-да, знаю, что я прекрасен и не скрываю этого». Я смутилась, отвела взгляд и… покраснела. Вот чёрт. Да что с мной сегодня такое, пунцовею при виде какого-то слащавого парня, сошедшего со страниц мелодрамы или романа Шарлотты Бронте и, скорее всего, который является психом, забравшимся к нам в дом непонятно с какой целью. У меня пересохло в горле, и начали краснеть уши, руки автоматически сжались в кулачки, а взгляд блуждал от одного предмета на другой. Чувствую себя пятиклассницей при виде старшеклассника, и это меня бесит. Так, надо собраться. О том, что со мной происходит, подумаю позже, а сейчас надо же что-то сказать или сделать. Я вновь подняла глаза на парня: на его лице светилась самодовольная ухмылка, а глаза всё так же с интересом рассматривали меня с ног до головы. Меня просто поразила такая наглость и полное отсутствие манер. Приличный молодой человек отвёл бы взгляд, дабы не смущать девушку и не ставить её в неловкое положение, а он нагло пялился на меня всё это время. Моё самолюбие и достоинство накрыла волна бешенства и возмущения, поэтому я в ответ с каменным лицом и вызывающим видом уставилась на парня. Он стоял и чуть не прыснул от смеха, что, конечно же, для меня оставалось не понятным, а особенно его попытка выставить меня на посмешище и повернуть эту ситуацию в свою сторону. Я уже готова была сообщить ему о его нетактичности и нахальстве, как вдруг он, оставив мою персону без малейшего внимания и равнодушно закатив глаза, прерывая истерику Бена о его причёске, сказал: — Мы — Академия Амбрелла, и мы имеем право на жительство в этом доме, поэтому любезно прошу закрыть варежки и объяснить: кто вы и какого дьявола здесь делаете.