— Эй! Ты. Да, ты. Звезда. Тащи свою задницу сюда! Клиент ждёт в Красной.
— Но у меня обед!
— Быстро!
— Пусть Лула возьмёт! Или Тристи, у неё с утра всего двое было…
— Я сказала,
ты. Без разговоров.
Ма тычет в неё наманикюренной лапкой, строго глядя с высоты своих внушительных трёх футов — четырёх, если вместе с причёской. Тинаш тяжело вздыхает, закатив глаза. Она здесь уже второй месяц, но всё никак не привыкнет к бесцеремонности Нижнего города. Другой мир. Другие порядки. Никаких компромиссов.
Она надевает обратно туфли, которые только сняла, чтобы дать ступням отдохнуть. Оправляет распахнувшуюся прозрачную тунику на голое тело и следует за хозяйкой, позвякивая на ходу бесчисленными цепочками портупеи — вдоль по коридору, душному от благовоний и дури. Ма пропускает её перед собой в интимно подсвеченную Красную: Тинаш переступает порог, надевая дежурную улыбку, и видит у столика вполоборота стоящую к ней…
Ох, святые шестерёнки. Серьёзно? Старшая при Силко. Эта, здоровенная полукровка…
Севика, вспоминает Тинаш. Её зовут Севика.
— Делай
всё, как она говорит. Не смей напортачить. Она из постоянных, — шипит снизу Ма. Быстро, заискивающе-любезно улыбается в комнату и закрывает дверь за её спиной — как тушку в клетку ко зверю швырнула.
Севика явно не в духе — и это сказано мягко. Кажется, если подойти к ней по неосторожности слишком близко, можно и лезвием в бок получить. Угрюмая, хищная сутулость, свойственная людям
такого роста, опасение только усугубляет. Тинаш всё же берёт себя в руки, заученным жестом заигрывания прикусывает губу и почтительно обозначает поклон: «
К вашим услугам».
Севика без особого интереса окидывает её взглядом, плещет из бутылки что-то в короткий бокал, протягивает ей.
— Оу, — заминается Тинаш, косясь на потёртые латунные фаланги по обе стороны стекла, — нам нельзя пить на…
— Мне плевать. Рот прополощи.
Голос. Уверенный, низкий, глубокий — до подреберной щекотки. Тинаш не смеет ослушаться: приближается на пару шагов, берёт бокал из суставчатой чужой руки, опрокидывает его в себя — похоже на ром, — полощет и всё-таки глотает, не найдя, куда сплюнуть. Сразу становится горячо за грудиной и в глотке. Хрен с ним. Для смелости. С
ней пригодится.
— Но вы зря беспокоитесь, — щебечет она привычно, с лёгким стуком отставляя бокал на столик. — К нам приходит лекарь раз в неделю и всех проверяет. Мадам очень заботится о чистоте, особенно для таких гостей, как вы.
— Мгм.
Севика едва ли её замечает, возясь с поясной застёжкой — одной рукой. Тинаш думает вдруг о том, что скоро услышит, как эта неприветливая женщина
стонет, и это обжигает её вчетверо жарче спирта.
Без лишних разговоров Севика роняет до щиколоток изрядно повидавшие штаны, садится на софу, откидывается спиной и разводит бёдра, выставляя напоказ тёмный покров волос, что с животным бесстыдством спускается вниз по лобку. Вынимает папироску, щёлкает зажигалкой — буднично, словно на чистку обуви пришла. Даже ботинки снимать не будет. Понятно. Похоже, привыкла
по-быстрому. Что ж, тем лучше для Тинаш. Это по её части — и в её интересах.
Пока Севика закуривает, Тинаш опускается перед ней на колени и, засмотревшись, обводит губы проколотым языком. Обед подождёт — тут и так настоящий пир. Тусклый блеск смуглой кожи, упругие линии мускулов, исполненных парадоксально женственной, плавной тяжести — и пахнет вблизи так, что по дну опалённого рта поневоле сочится слюна. Ничего общего с чередой надушенных пилтоверских девиц, которых ей приходилось обслуживать прежде в Верхнем, тех, что вечно всё на себе сбривали и намывались до скрипа — словно химрезину лижешь. Здоровая, зрелая самка из Подземного, и без того знающая, как она хороша. Охренеть.
Тинаш зарабатывает тем, в чём искушена побольше многих, и что любит больше всего. В «Энви» она была в своём деле лучшей и здесь никому не намерена сдавать титул. То, что Ма позвала именно её, уже говорит о многом. Давая светлой коже познакомиться с тёмной, она скользит унизанными кольцами и цепочками ладонями снизу вверх по гнедым бёдрам, на ощупь отмечает шрам, ещё один, целует по внутренней стороне полураскрытыми губами. Касается то и дело шариком серьги в языке, дразнит, обещая совсем другие ощущения парой минут позже и парой дюймов выше…
Севика раздражённо выдыхает дым через ноздри, носком ботинка тычет её в колено.
— Ты эти выкрутасы другим оставь. Работай.
— Как скаж…
— И заткнись. — Зажатая между двух пальцев папироса утыкается ей почти в переносицу. — Поняла? Займи рот.
Тинаш глотает унижение и припадает покорно сразу к негостеприимно суховатым губам. Ладно. У важной клиентки был трудный день. Ей просто нужно помочь расслабиться, вот и всё. Тинаш позаботится об этом. Как она умеет.
Едва она принимается за дело, как Севика опускает всю жёсткую тяжесть левой руки ей на макушку, в два щелчка приводов зажав прядь волос в кулак. Попасться в этот капкан оказывается неожиданно жутко, и Тинаш думает, как же хорошо, что у неё короткая стрижка. Страшно представить, как запутываются длинные волосы в щелях механических суставов, под которыми крутятся неутомимые шестерёнки.
Севика и её деловито подстраивает под себя, словно механизм, не человека. Немудрено: главная рабочая
деталь Тинаш тоже сделана из металла, и Севику, судя по всему, больше всего интересует как раз она.
Тинаш углубляется, пробуя на вкус — пряная соль тела и кислинка изнанки. Привычное, чувственное, скользкое тепло.
— Сильнее, — распоряжается низкий голос. — Я не сахарная.
Да уж, это точно.
Тинаш захватывает нежную верхушку складок, чуть втянув, лакает бусиной упруго и ритмично. Севика откидывается затылком на софу и вытягивает правую руку вдоль ребра спинки с приглушённым, грудным «хм-м» — не знак удовольствия, но полуозвученный выдох человека, впервые присевшего после долгого рабочего дня. Тинаш не отступает, старается так, что все её усилия скоро начинают мокро стекать по ложбинке вниз, на обивку.
— Слюни подбери, — не открывая глаз, сквозь сжимающие мундштук губы цедит Севика и лениво поддаёт ей сбоку коленом, словно шенкель кобыле. Вынимает пальцами папироску, снова вытягивает руку вместе с ней. — Не люблю.
Тинаш послушно распластывает язык, снизу доверху отирая её до приятной влаги, и возвращается серьгой на клитор. Севика не подаёт никаких признаков того, нравится ей происходящее или нет, но что-то менять без разрешения Тинаш боится — когтистая рука всё ещё лежит замком на её макушке. Похоже, со своим предчувствием про «быстро» она поторопилась —
эту машину быстро не раскачать.
Севика неспешно докуривает, словно настраиваясь на что-то, требующее от неё особых сил. Затем тушит окурок прямо о металлическое предплечье, потянувшись вперёд, бросает его в пустой бокал и берётся за волосы Тинаш и второй, живой рукой. Чуть сдвигается, раскрываясь, ближе к краю. И Тинаш почти сразу улавливает эти лёгкие, покачивающиеся движения тазом навстречу. Есть. Кажется, тяжкие поршни и рычаги стронулись с места. Севика может изображать кирпичную стену сколько угодно, но тело будет говорить за неё — и уж оно врать не станет.
Как назло, именно в этот момент от однообразных штрихов языком у Тинаш начинает ощутимо сводить челюсть — в конце концов, клиентка не первая за сегодня, — и очень хочется оторваться буквально на миг, чтобы её расслабить, но…
— Остановишься, — пугающе спокойно говорит Севика, — я тебе шею сверну.
Вскинув глаза, Тинаш торопливо, мелко кивает, в последний момент подхватив натяжение во рту. Она вот нисколько не сомневается в серьёзности этого обещания.
Ещё через несколько томительно долгих минут, когда уже кажется, что конца этому не видать, Севика наконец даёт первому шумному выдоху волю. Тинаш тихо и самодовольно усмехается про себя — иначе и быть не могло. Почти получилось. Почти. Ещё немного — это каменное напряжение пресса, это ускользающее чувство на языке и эта дрожь говорят сами за себя. Да, вот сейчас, и…
…резкий, жгучий рывок за волосы — и Тинаш замирает с жертвенно закинутой шеей, в страхе распахнув глаза. Что случилось? Она сделала больно? Плохо? Что?!
Севика держит её на отлёте, наклонившись далеко вперёд и плотно сомкнув глаза. Выражение лица у неё и вправду такое, словно она пытается перетерпеть и передышать боль, мучительную, сильную, как от удара. Это выглядит так чертовски странно, что Тинаш не издаёт ни звука, боясь даже пикнуть, чтобы не нарушить эту неведомую, почти ритуальную тишину.
Наконец, с трудом выровняв голос и переведя дух, Севика тяжело опускается обратно и с видимой неохотой произносит:
— Продолжай.
Тинаш растерянно приоткрывает рот, но возражать по-прежнему не смеет — Ма предельно ясно дала понять, что от неё нужно. Может… она просто хочет усилить удовольствие, оттянув пик на какое-то время? Так часто делают мужчины, желая получить максимум за свои деньги. Но у неё для этого слишком хмурое и ожесточённое лицо. Наверное, в первый раз чего-то не хватило. Что-то было не так? Может, стоит попробовать по-другому?..
Возвращаясь губами к заметно припухшим, ставшим полнокровными губам, Тинаш дрожащими пальцами тянется к ревниво укрытому в щели отверстию. Она может лучше, гораздо лучше. Она может…
— Руку убрала, — ледяным голосом отрезает Севика, и Тинаш быстро отдёргивает пальцы.
Но как бы она ни старалась держать мину и демонстрировать свой полный контроль, на этот раз её тело отзывается гораздо быстрее. И когда Тинаш сосёт её, скользкую, гладкую, налившуюся тёплой прозрачной влагой, то чувствует, каким мокрым становится подбородок, и точно знает, что это уже не её вина. Пьяный, мускусный запах кружит голову, дразнит ноздри, зарывшиеся в жёсткую поросль наверху; мощные бёдра, поминутно сжимаясь, давят на скулы. Если Севика стиснет их достаточно сильно, череп Тинаш треснет, как ореховая скорлупа. Это страшно — мороз по коже.
И это восхитительно, дьявольски возбуждает.
Крепко держа её волосы, Севика начинает всё больше тереться сама, буквально трахая её рот, желая расчесать, разрядить явно становящийся нестерпимым позыв о гладкий наконечник штанги — Тинаш хорошо знаком этот вкус чужой обострённой жажды. Язык постепенно немеет, но это неважно — результат искупит всё: до него рукой подать, но она справится и без рук. Теперь-то точно всё. Теперь-то точно…
Севика лишь на секунду обнажает зубы, качает головой отрицательно, безотчётно, словно бы что-то не принимая, отказывая себе самой, и — на самом пороге безжалостная рука вновь грубо отрывает Тинаш за пряди, да так больно, что на глазах выступают слёзы. Она
уверена, что вот-вот увидит, как собьётся и запульсирует перед ней, сокращаясь, блестящая, раскрытая надвое плоть, но чёрт возьми —
нет,
нет, снова
нет. Севика лишь дышит, трудно и глубоко — там, где никто другой уже
физически не смог бы сдержаться, — и кажется,
злится на то, что такое огромное, непобедимое тело, как у неё, всерьёз вынуждено соперничать со столь маленьким и своенравным скоплением нервов.
— Подожди, — роняет она — и это всё ещё не просьба, а
приказ. — Жди.
Севика отхлёбывает ром прямо из горла, падает спиной назад, закрывает глаза. Выдох. Выдох. Медленнее. Ещё. Вдох. Выдох. Вдох.
Игнорируя беспомощно брошенную Тинаш, она сидит так минуту или даже две, вся исходя жаром разогретого металла — заставить её остыть тоже непростая задача.
— Продолжай.
Это какое-то… безумие.
Тинаш не может не подчиниться — помнит, что говорила Ма. Ей нужно дойти до конца любой ценой. Она подкрадывается вновь меж смуглых колен, целует, осторожно подобрав длинную, предательски-молочную каплю на тёмном, вяжущую так терпко и спело, что скулы подводит —
блаженство. Вторая передышка дала её рту возможность слегка отдохнуть, но Тинаш откровенно не уверена, что её хватит надолго.
Похоже, однако, что долго держаться уже не придётся: стоит только подняться к клитору и прикоснуться к нему, как Севика выгибается, вздрогнув. Теперь она становится чувствительна настолько, что Тинаш едва верится в невероятную интимность перемены. Разогнанная, горячая и истекающая маслом машина, что вот уже второй раз безжалостно стопорится тормозом на полном ходу. Как же его отключить? Как исправить ошибку?
Тинаш возвращается к выученному ритму практически с ходу — раз уж её подогнали как деталь для этой машины, быть посему, — и Севика от переизбытка предсказуемо сжимает бёдра.
— Не гони, — поморщившись, как от дёрнувшей зуб боли, вынуждена приказать она.
Тинаш послушно замедляется, но кажется, делает этим только хуже, заставляя прочувствовать каждое движение шаловливого, венценосного кончика по всей длине.
— О, д-дева… — едва слышно, на грани разборчивости выдыхает Севика, закинув подбородок, стискивая зубы, комкая съехавшее покрывало в руке так, что рисунок мускулов проступает безупречно вдоль до самого плеча. И Тинаш так жарко это слышать, и жар этот становится поневоле собственной, зеркальной истомой, теплом разливающейся в паху. Многие ли видели эту женщину
такой?..
— Легче, — и это всё ещё не мольба и даже почти не просьба. — Я сказала,
легче.
Тинаш умело сбавляет нажим, не теряя хватки — знает, что на этой стадии уже не нужно
много. Нужно
верно. И она права. Она, чёрт подери, как всегда права.
Нетерпение захлёстывает могучее тело под ней всё выше, подчиняет, заставляя идти у себя на поводу. От чрезмерного напряжения перекатывается тяжеловесный рельеф живота, вздрагивают навстречу массивные таз и бёдра, мелко, беспомощно рвётся выдох. По гладко сомкнутым мышцам уже пробегают коротко непроизвольные, одиночные спазмы — первые искры сокрушительного, неизбежного финала, который она выманит совсем скоро, череды, россыпи быстрых, желанных волн, и у Тинаш голова идёт кругом, и кажется, что она никогда в жизни ничего не хотела сильнее, чем почувствовать, как эта женщина кончит у неё на языке.
— Твою м-мать… — полурычит Севика, вдавливаясь всем телом ей в губы, зажав её голову между вульвой и кулаком в волосах. — Твою… м-мм…
Тинаш не останавливается, Тинаш не меняет ничего, ничего, отдавая всю себя трепету металлической капли, что вот-вот переполнит и выплеснет чашу. Это вопрос секунд, не больше. Это беззвучный прогиб спины, это с дрожью скользнувшие по полу ботинки. Нет, она больше не сможет, не сможет устоять сейчас. Это просто невозможно.
Невозможно. Это точка нев…
— ХВАТИТ.
Севика отрывает её особенно жёстко, буквально толкая в пол. Закрывает лицо рукой —
никто не должен видеть, — и почти сгибается пополам, судорожно сведя ноги — движением не блаженства, но тяжкой, нестерпимо голодной муки. И эта беспомощность, этот вынужденный, унизительный стыд явно делает ей много больнее, чем любая честная рана, вывих, ожог в открытом бою. Нет, ни о каком удовольствии здесь речи давно не идёт.
Это пытка.
— Я… что-то делаю не так? — дрогнув голосом, на грани слёз спрашивает сидящая на бедре Тинаш. Выходит, всё зря? Она всё делала
зря? — Может, вам стоит привести другую…
—
Да заткнись ты, — звериным рыком обрывает Севика.
Она поднимается за одно резкое движение, непослушной рукой натянув звякнувшие пряжками штаны и заставив Тинаш дёрнуться в напрасном ожидании удара. Отходит тремя нервными, широкими шагами — пантера в клетке — и падает левым предплечьем и лбом о стену, оттягивая чокер на шее в два пальца, так, словно тот её душит. Дышит, глотает длинно и тяжело, снова дышит. А потом со злобой бьёт над головой металлическим кулаком —
бум! бум! бум! — несколько раз; вздрагивают, дребезжа, картины и шифоньер. Сколько же в ней силы, боги.
Сколько же. В ней. Силы.
— Всё, — глухо говорит она в пол. Разводит кулак в ладонь, напоследок припечатывает стену. — Всё. Довольно.
Она возвращается всего на миг — забрать бутылку со стола — и уходит, даже не обернувшись.
~
Ма ловит Тинаш на выходе, словно всё это время у двери сторожила. Заглядывает снизу вверх большими, очерченными бирюзой глазами, взволнованно опустив уши:
— Ну, как прошло? Она кончила?
Тинаш даже не может признаться ей первые секунд пять. А потом всё же качает головой, тряся звенящими серьгами, часто-часто моргая и яростно поджимая кривящиеся книзу губы. Это её первый полный провал за полгода работы. Не может быть. Просто не может быть…
— Хорошо, — говорит Ма, явно расслабляясь. — Держи. Тут твоя доля.
Тинаш замирает, думая, что ослышалась. Медленно опускает глаза, берёт у йордлихи кошель, ослабляет шнурок и заглядывает внутрь:
— Но здесь… слишком много.
— Заплатили по двойному. Не жалуйся, не то заберу половину. Ты пообедать хотела? — Ма ласково хлопает её по бедру. — Иди.
Тинаш, ничего не понимая, провожает её взглядом, обеими руками прижимая кошель к груди.
~
Марги, темнокожий эскортник из Кумангры, отводит переливающуюся нитями занавесь, падает на подушки рядом с Тинаш и по-дружески протягивает ей разогретую трубочку непента.
— Нам нельзя же на рабо…
— Забей. Как оно? Слыхала новость? — Он копается на блюде с фруктами пальцами в золоте на три фаланги. — Ночью завод по перегонке свозили на нижние: к Стокам ближе, от любопытных глаз дальше, ну ты поняла. Всё нахрен накрылось. То ли Всполохи, то ли Волки, то ли из баронов решил подосрать кто… Короче, пятитонники цепью стояли, рванули как один. Оборудование, сырьё, люди, всё. Пиздец был фейерверк, готов спорить, Силко просто рвёт и мечет… хах. Главное, они же почти добрались, оставался квартал или два всего. Подстава, скажи? Ох, ну и раздал же он своим люлей, могу представить…
— Сколько? — с холодком осознания спрашивает Тинаш перед затяжкой, уже втайне не нуждаясь в ответе. — С... сколько их было?
— Кого? Дилижансов-то? — Марги с усмешкой отправляет в рот дольку тангора и закидывает голову, чтобы не капнул сок. — Три штуки, Тин-Тин. Три грёбаных здоровых грузовика.
