Мы выбираем, нас выбирают

      Августовская ночь взмахами необъятных обсидиановых крыльев нагоняла на город прохладу. Успевший порядком прогреться за день воздух остывал по мере того, как его наполняли сумерки, словно они представляли собой частицы эфемерной сущности хтонического фантома, поглощавшего свет и тепло. Это создание не любило солнечные блики и гомон осчастливленных ясной погодой обывателей, которые наводняли улицы мегаполиса, и предпочитало им безмолвие уютных двориков, где молодые деревья вкрадчиво нашептывали запоздалым прохожим чудные колыбельные. Тихий шорох его гладкой, омытой эссенцией мрака чешуи иногда улавливали люди, открывая форточки и вслушиваясь в гул далеких автострад. И, пожалуй, именно его незримого присутствия боялись маленькие дети, в потемках натягивая одеяла до подбородков и вспоминая страшные сказки, авторы которых кичились обличением зла, а на деле только зря клеймили утомленное тяготами бесконечной жизни дитя мироздания. Ведь оно было обречено каждый вечер спускаться к смертным, видеть их пороки и иногда — выполнять грязную работу, чтобы с рассветом вновь убираться восвояси, подальше от жгучего кнута дневной звезды. Какой бы свирепой безжалостностью его ни наделили Высшие силы в ходе акта творения, время все сводило на нет, выковывая цепи обременительной усталости. Поэтому даже подобные ему, некогда великие космические существа теперь неохотно отстранялись от ярких прямоугольников окон, подслеповато щурясь, и лишь издалека наблюдали за курьезными человеческими треволнениями.       — Это кто? Йог-Сотот? — поинтересовался Вилле, приоткрывая один глаз и указывая пальцем на стену, где на фоне декоративного кирпича висело несколько десятков картонных карточек разного размера, прикрепленных к паутине черных шерстяных нитей небольшими деревянными прищепками. Заинтриговавший его рисунок появился в студии недавно, по крайней мере, молодой человек определенно запомнил бы изображение крупной черной кляксы, отдаленно напоминавшей морского ежа, с извивающимися хитиновыми щупальцами, которая недобро оглядывала окружавшее ее пространство дюжиной похожих на мутные опалы зрачков.       — Где? — откликнулась девушка, стоявшая спиной к импровизированному стенду. — А, нет, я пыталась изобразить Азатота… Тебе оттуда, скорее всего, не видно, но внизу обозначены контуры пасти, — она вернулась к работе и, доведенным до автоматизма жестом поправив фартук, принялась закручивать держатель тату-машинки. Пару минут назад игла начала неприятно вибрировать, и лучше было все-таки перестраховаться, нежели разбрызгивать краску и тем самым повышать риск неточного нанесения линий. — Это все ты со своим Лавкрафтом, между прочим! — Вилле фыркнул.       — Зато, когда придет время Хэллоуина, ты скажешь мне спасибо за увеличение числа клиентов, — уголки его полноватых губ разъехались в стороны, и на коже очертились две изящные ямочки. — Мистика никогда не падает в цене, — резюмировал музыкант и поерзал на откинутой спинке кожаного кресла, желая поудобнее устроить голову на округлом валике, после чего его веселость стремительно угасла, а левое плечо поспешно опустилось, чтобы разгрузить руку и лишний раз не тревожить мышцы на груди, где красовалась неоконченная татуировка.       — Терпимо? — Лаура развернулась вполоборота, демонстрируя Вилле свой профиль, но не отрывая глаз от инструментов и стараясь замаскировать беспокойство вежливым профессиональным участием. Иногда ее удивляло то, что в ходе работы Вало удавалось принимать беззаботный вид и даже шутить с учетом его полного отказа от предварительной обработки кожи с использованием анестетиков, выбора достаточно болезненных зон для нанесения татуировок и внушительной продолжительности сеансов. Например, сегодня они снова корпели над хартаграммой, предназначавшейся, в свою очередь, для перекрытия иного рисунка — не то скрипичного ключа, не то латинской буквы «S», которая обвивалась вокруг левого соска и о значении которой парень распространяться не стал, а девушка и не поинтересовалась, не желая показаться настырной.       Впрочем, Вилле вечно отговаривался тем, что, лишь пройдя сквозь весь болевой диапазон, получалось в полной мере принять наколку, сделать ее частью себя. Лаура не могла полностью согласиться с его мнением, потому что сама не брезговала шансом уменьшить дискомфорт, если работа над татуировкой на ее собственном теле растягивалась на несколько посещений салона и заключительный аккорд сопровождался наступлением у нее критических дней и характерным обострением ощущений. Но за период практики ей доводилось слышать от клиентов и куда более необычные комментарии и просьбы: кто-то требовал включить строго определенную музыку и составлял психоделические плейлисты, от которых кругом шла голова; кто-то был убежден в колоссальном влиянии наколок на сопротивляемость организма различным порчам, заклятиям и венерическим заболеваниям; кто-то безнадежно стенал; а кто-то сразу спрашивал, сколько будет стоить сведение рисунка, — последние обыкновенно набивали имена вторых половинок. В любом случае девушка знала свою работу и выполняла ее в соответствии с требованиями — следила за состоянием оборудования, тщательно обеззараживала требуемые участки кожи, перед этим удалив с них волосяной покров, во избежание распространения инфекций, и не приставала к посетителям студии с навязыванием дополнительных услуг, зная, что некоторые из них предпочитали углубиться в себя или сконцентрироваться на токе нервных импульсов, разбегавшихся из-под ее иглы. А у Вилле имелся значительный опыт в области преобразования его внешности, о чем свидетельствовал, по меньшей мере, полностью забитый левый рукав, так что парень мог трезво оценить свои силы и понимал, на что шел.       — Все нормально, — он встряхнул головой, чуть поморщившись. Лаура пожала плечами и проверила, хватит ли ей темной краски для того, чтобы завершить рисунок, и нужный ли оттенок белой, всегда наносившейся в последнюю очередь, уже на готовое изображение, она выбрала перед сеансом. Затем девушка поправила перчатки и вновь заняла свое место на крутящемся стуле, подъехала к креслу, отводившемуся для клиентов, и включила лампу, которая источала яркий белый свет, чуть ли не пахший больничной стерильностью. Бледные веки Вилле, испещренные лиловыми ниточками капилляров, дрогнули, и он опустил их, стараясь расслабиться, настроиться на неотвратимость череды болезненных ощущений. Выкрашенные в черный цвет пряди волос хаотично рассыпались вокруг его головы — изящные и вьющиеся, точно барашки морских волн, а возле висков — немного влажные от пота, выступившего вследствие стресса, который претерпевал организм. Пересохшие губы приоткрылись, и Лаура позволила себе мимолетно полюбоваться их насыщенным оттенком, крайне редко свойственным мужчинам и потому наделявшим черты музыканта оттенком феминности. Порой он представлялся девушке неким уайльдовским звездным мальчиком — прекрасным и холодным. Потому она ненароком и подумала, что гордыня вряд ли позволила бы ему сознаться в бессилии перед собственной физической составляющей и попросить прервать сеанс.       Раздалось характерное жужжание, и прерванная работа возобновилась. На покрасневшей коже постепенно вырисовывались мясистые побеги обвивавшего эмблему «HIM» растения, которые прежде существовали только в виде ровных контуров, лишенные игры теней на листочках и разветвлениях стеблей. Аккуратно стирая излишки краски салфеткой, Лаура одновременно и не желала причинить Вилле дополнительный дискомфорт, и стремилась подольше задержать руку на его груди. Его тело было безупречно — молодое, жилистое, но в то же время не обделенное изяществом, не оскверненное даже зачатками лишнего веса, появление которого было характерно для перспективных музыкальных исполнителей, в чьих карманах заводились деньги. И Вало ничуть не хуже знал о достоинствах своей фигуры, в связи с чем нередко щеголял перед камерами фотографов обнаженным до пояса и в том же образе представал перед толпами фанатов, приходивших на концерты группы и в экстатическом любовании им, фронтменом, лицом и голосом «HIM», едва ли не балансировавших на грани сумасшествия. Журналисты могли сколь угодно называть его эстетом-одиночкой и вплетать в статьи мотивы романтизма — в мироощущении Лауры Вилле неизменно играл роль развратного готического принца. Человека, наделенного недюжинной харизмой, даром опасного природного магнетизма. Козырного валета пик, покрывшего ее червовую даму и вместе с маленьким алым значком, значащимся на карте, непреднамеренно укравшего и ее сердце тоже.       Они познакомились полтора года назад — на небольшой, но чертовски пьяной тусовке, организованной по случаю дня рождения Микко Линдстрёма. В свое время Лаура хорошенько поколдовала над плечом последнего, набив ему симметричный витиеватый узор, и впоследствии они не утратили связь, а, напротив, довольно долго были близки — перезванивались, интересовались делами друг друга и иногда гуляли по столице, а то и выбирались за ее пределы, скрывая обоюдную увлеченность за безбашенным весельем шумных, упивавшихся юношеской свободой компаний. Впрочем, наиболее удобный момент, когда им, пожалуй, стоило наконец объясниться и общими усилиями зачать нечто серьезное и, возможно, долговечное, незаметно канул в Лету, затерявшись не то в пестром калейдоскопе концертов группы, не то в попытках молодых людей избежать тягостных разговоров о планах на будущее, о котором оба имели крайне размытые понятия. Вероятно, именно это обстоятельство и позволило им разойтись добрыми друзьями, вернувшись к прежним — доверительным, практически приятельским отношениям. Лаура осталась вхожа в круг общения Микко, всегда держала для него открытыми двери студий, где работала, а также сохранила за собой прерогативу отпускать ехидные шутки в адрес его дредов и иногда перебирать их, запуская пальцы в пышную светлую копну. В свою очередь, Линдстрём негласно подыскивал для нее новых клиентов, недостатка в которых в музыкальной среде не наблюдалось, и не преминул заручиться шутливым обещанием о статусе шафера на ее свадьбе.       Как Вилле однажды ответил кому-то из интервьюеров, салонные татуировки его удовлетворяли не полностью — в них не было души, и представляли они собой только плоды высокооплачиваемой услуги вроде работы стоматолога, лишенные сакрального значения и скрывавшие за внешним лоском оскорбительную бессодержательность. Ему хотелось досконально знать мастера, который взялся бы за создание того или иного рисунка на его теле, чтобы тот разделял преследуемые им цели, мог найти к нему персонализированный подход, отнюдь не ограничивавшийся списком банальных привычек и медицинских противопоказаний, и вложил в свой труд частичку чего-то личного. Лаура показалась ему отнюдь не плохим вариантом, когда они разговорились, сидя на подоконнике и стараясь перекрывать голосами грохот музыки, и она, потягивая холодное пиво, отшутилась, что готова к каким бы то ни было пожеланиям клиентов, за исключением нанесения на кожу отдельных рун и целых фраз, составленных при помощи ритуальной письменности древних скандинавов. «Если некорректная формулировка способна вызвать болезнь у того, кто решил ее набить, то мне, как посреднику между ним и эфемерной злой волей, стоит умыть руки», — грустно усмехнулась девушка, перебирая пальцами длинные волосы, спутавшиеся из-за проникавшего внутрь сквозь щель между рамой и створкой сквозняка. Отросшие пряди некогда были окрашены в более светлый, нежели их естественный, цвет, и их давно следовало бы повторно вверить парикмахеру, но Лаура, очевидно, о них не заботилась. И по той же причине ее не пугала тема мистицизма и смерти — вступая в новый год собственной жизни, в последнее время казавшейся ей беспросветным серым полотном, которое только тянулось и тянулось, не принося ни удовольствия, ни достатка, девушка не раз задумывалась над тем, чтобы пополнить ряды «Клуба 27».       Кем стал для нее Вилле? Незаурядным клиентом, с подачи которого у нее появлялась увлекательная работа — нечто сложнее и оттого интереснее тривиальных надписей и минималистичных изображений. Настроенным довольно скептически собеседником, с которым можно было поговорить не только о росте цен и последних новинках кино, но и о литературе, выходившей за рамки обывательского представления об исключительно развлекательном предназначении книг, и, конечно же, о музыке. Неизменным идейным вдохновителем, благодаря которому девушка решилась на создание линейки эскизов татуировок, в основу которых легли не детали фотографий животных, растений и различных объектов неживой природы, а порожденные ее воображением картинки, прежде хранимые в формате набросков в личных блокнотах и альбомах. Сотканной из плоти и крови музой, если не ангелом-хранителем, расцветившим ее существование всплеском новых эмоций, который на фоне прогрессировавшей с наступлением осени депрессии оказался едва ли не взрывом сверхновой, породившим еще одну звезду — и еще одну надежду. Человеком-загадкой, человеком-пороком. Человеком-мечтой.       Лаура знала, что влюблена. Ей не удавалось похвастаться богатым опытом в делах амурных, но в состоянии совершенного физического здоровья симптомы вроде учащавшегося сердцебиения и тонизирующего гормонального эффекта эйфории, наступавшей, стоило Вилле перешагнуть порог ее студии, не позволяли установить неверный диагноз. Более того, она не отрицала тот факт, что музыкант тоже имел некие подозрения на счет привязанности, которую она к нему испытывала, но то ли не хотел акцентировать на них внимание, то ли не был уверен в истинности сделанных выводов, то ли попросту принимал ее симпатию как должное. В интимном плане девушка его мало привлекала — особенно если брать в расчет то, что при ошеломительной популярности «HIM» он мог позволить себе как возжелать, так и без труда получить любую певичку или танцовщицу с модельной внешностью. В результате этого ему не требовалось выставлять себя перед ней в наиболее гротескном и по необъяснимой причине наиболее привлекательном для общества свете аморальных черт характера — обворожительно отстраненным и до такой степени высокомерным и циничным, чтобы разжигать в женских сердцах вожделение, самое меньшее, потому, что их обладательниц откровенно не хотели. И все же Лаура не сомневалась в том, что ему хватило бы эгоизма для пользования чьим-то расположением в личных целях. Ведь кто будет против, если для него создают комфортные условия, ничего не требуя взамен?       — Принимай работу, — резюмировала девушка, отъезжая к стене, чтобы критически осмотреть завершенную татуировку уже издали. Вилле напрягся и, усилием воли заставив себя пошевелить плечом и сесть, бросил взгляд на зеркало, занимавшее часть противоположной стены, но затем принял из рук Лауры другое, размером поменьше, которое она взяла с рабочей тумбы, добавив: — Так будет виднее, держи.       Результатом парень остался доволен — хартаграмма получилась броская и в точности соответствовала как эскизу, так и его намерению перекрыть прежний рисунок. Кроме того, Вилле отметил, что предложение девушки ненадолго абстрагироваться от его пристрастия к черно-белым татуировкам и окрасить стебли растения легким багрянцем, оказалось весьма выигрышным. Складывалось зловещее впечатление, словно эмблема подпитывалась его собственной кровью и оттого сияла, будто путеводная звезда царя Соломона, или же, напротив, являла собой черную дыру, разверзшуюся в том месте, где у человека, согласно многим верованиям, находилась душа, — музыканта удовлетворило бы любое из этих двух толкований. Вместе с тем, отодвинув зеркало от себя на расстояние вытянутой руки, он не без радости отметил, что его грудь больше не представлялась чистым полотном, над которым так и хотелось занести перо. Он давно хотел набить татуировку именно здесь, и теперь первый шаг был сделан. В запасе оставалась еще пара идей, а пока что…       — Все в порядке? Не будем ничего исправлять? — ненароком прервала поток его размышлений Лаура, сверяясь с распечатанным эскизом и прищуривая глаза, чтобы скрупулезно проследить тонкие линии рисунка. Вилле чуть поморщился, но потом небрежным жестом отбросил со щеки прядь волос и кивнул.       — Да, получилось хорошо. Мне нравится, Лаура. Спасибо большое, — он передал девушке зеркало и свесил ноги с разложенного кресла, которое во время его нередких посещений салона трансформировалось и в своеобразный лежак, и в подобие космического ложемента, защищавшего астронавтов от перегрузок и надежно фиксировавшего их при взлете и посадке корабля.       — Не за что, — смущенно улыбнулась Лаура, возвращаясь к тумбе, после чего отложила машинку, открыла нижний ящик и принялась поочередно извлекать оттуда средства ухода, чтобы обработать татуировку. Вилле видел часть ее отражения в настенной стеклянной панели, и потому от него не укрылся быстрый и вместе с тем цепкий взор, который она исподлобья бросила на его спину и торопливо погасила веером ресниц. Возможно, в иной раз он ничего бы и не заметил, вновь стал бы рассматривать свежую и ощутимо зудевшую на коже хартаграмму, однако ему было известно, когда и куда глядеть. В последние дни пристальное, но чересчур умело маскируемое, чтобы быть обнаруженным, внимание девушки музыканту досаждало, скребясь на душе вдобавок к вызываемому извне дискомфорту, который ему приходилось терпеть на протяжении всего сеанса. Да, он стремился найти неравнодушного к его персоне человека — мастера своего дела, творца, который видел бы в нем родственную душу, а в каждом предложенном эскизе — объект искусства, но интерес Лауры не ограничивался ее профессиональным любопытством. Он стал слишком личным.       Вилле не мог винить себя в том, что произошло между ними, — это было одним из столпов устройства жизни, аксиомой, которая гласила, дескать, парень или девушка, что случалось не в пример чаще, сближаясь с представителем противоположного пола, постепенно и необратимо привязывались к нему, проникались его манерой речи и поведения, привыкали к характерным чертам внешности, которые впоследствии сглаживались в их сознании и формировали легко вызываемый в памяти образ. В общем и целом, они подвергались тривиальным животным инстинктам, току гормонов в крови и другим факторам, о которых наверняка рассуждал старина Фрейд. Впрочем, никакая физиология не освобождала Вало от негласной ответственности за другое — он был неспособен Лауре ничего дать. Она не принадлежала миру, который суживался вокруг сцены, ярко озаренной не то пятнами света софитов, не то всеобщим восторгом и ликованием, и ее закулисья, где курилась темная одурманивающая дымка хаотичных образов, которые, к счастью, были доступны лишь немногим, — его миру. И он мог бы позвать ее за собой, вот только завершилась бы подобная затея так же, как едва все не окончилось несколько месяцев назад, когда девушка всерьез задумывалась о цене за билет в один конец. А выносить ее взгляды и невольно обнадеживать ее каждым новым появлением в студии больше не представлялось Вилле осуществимым из-за тонкого, едва различимого и все же неумолчного, пронзительного голоса рассудка. Тот неустанно подтачивал его гордыню, твердя о разочаровании, которое парень у кого-то вызывал. И эта маленькая, даже не дождевая тучка затмевала зарю всеобщего им упоения.       — Это последняя татуировка, которую я делаю у тебя, Лаура.       Холодные и сухие слова сорвались с губ Вилле, как рассыпаются новые карты в руках неумелого фокусника — шурша пестрыми рубашками и точно насмехаясь над его бесталанностью. Окрепший ночной ветер подхватил их и унес, растворившись в прощальных летних сумерках, еще хранивших былую теплынь. Молодые люди стояли у крыльца салона, в чьих окнах пятью минутами ранее погас свет, и девушка курила, а парень замер в некотором отдалении, вдыхая распространявшийся в воздухе горьковатый аромат ее сигарет. В ближайшее время ему следовало воздержаться от курения, пускай Лаура смутно подозревала, что полностью отказаться от чуть ли не ставших для него ритуальными затяжек музыканта не заставит даже неизлечимая болезнь. Услышав обращенные к ней слова, она вздрогнула и сначала им, пожалуй, не поверила, готовая списать все на счет самой абсурдной слуховой галлюцинации, нежели отбросить эфемерный, почти расколовшийся и оттого непригодный щит утешительного самовнушения и выйти один на один с вооруженной до зубов ужасающей правдой. Впрочем, Вилле не торопился ни убеждать ее в обратном, ни вообще что-либо говорить, и, прежде чем поднять на него глаза, девушка постаралась глубоко вздохнуть. Гортань неприятно стиснуло, словно она вернулась в дни своего юношества, когда впервые попробовала закурить.       — Да? — неловко глотнув свежий воздух и напустив на себя деланое равнодушие, спросила Лаура. С такими вещами Вало не стал бы шутить, и все-таки… — Что ж… — потушив и растерев сигарету в стоявшей на перилах жестяной пепельнице, она неестественно широко развела руками и, спрятав их за спину, чтобы не висели, как плети, сомкнула пальцы в замок. — Я была… была рада сотрудничать с тобой, Вилле.       Не то. Это было решительно не то, что она хотела бы сказать, но разум усиленно хватался за любую попытку устоять на норовившей вот-вот выскользнуть из-под ног почве и вряд ли был так уж заинтересован в формулировании претенциозных, витиеватых фраз. Вместе с тем его роем диких шершней наполняли судорожно зажигавшиеся и молниеносно гаснувшие, будто лампочки или рыбки в компьютерной игре, мысли. «Что я сделала не так? Разве он не был доволен моей работой? За что наказывает меня? Почему я не сумела его удержать?.. — на девушку вновь накатила липкая, тягучая, леденящая кровь волна паники. Мир покачнулся, и очертания ближайших лавочек, деревьев, вывесок и остальных свидетельств его материальности расплылись и потускнели, начали развоплощаться. Сердце заколотилось в груди с такой силой, что из-за поднявшегося в голове шума Лаура попросту не услышала короткую фразу, брошенную Вилле, когда он, одарив ее тусклым неоднозначным взглядом, уже поворачивался к небольшой аллее, которая уводила прочь от здания — к полноводной реке шумевшей даже сейчас автострады. — Неужели он вот так возьмет и уйдет?!»       — Можешь поцеловать меня? — девушка произнесла, едва ли не выкрикнула свой вопрос порывисто, надломлено. Затем уцепилась правой рукой за металлический поручень, точно ища у него поддержки, и невольно подобралась — сжалась. Она не знала, было ли то ее осознанное желание, бережно вынашиваемое на протяжении многих недель, или тщетное усилие, направленное на то, чтобы остановить шагнувшего в ночь парня, унять болезненное ощущение собственной ничтожности, беззащитности. Удержать волны мелких песчинок, неумолимо утекавшие сквозь пальцы.       Вилле остановился и словно бы вздрогнул. Потом обернулся и мазнул оценивающим взором по превратившемуся в бледную маску отчаяния лицу Лауры. Спустя еще мгновение — шагнул ей навстречу.       Его губы были мягкими и властными. Сначала он мимолетно, едва ощутимо притронулся ими к самому уголку рта девушки, оставив на ее коже скорее воспоминание о своем прикосновении, нежели его само. Впрочем, не успела Лаура открыть глаза и внутренне содрогнуться при мысли о том, что исполнение ее безотчетной просьбы этим и ограничится, как лицо Вилле снова склонилось к ее собственному, и через его слегка распахнутые губы ее опять захлестнуло страстное тепло. Вскоре парень склонил голову набок и изменил угол наклона их соприкосновения, очертил заостренные верхушки верхней губы девушки своими и поднял руку, придержав Лауру за подбородок, когда она, в свою очередь, хотела извернуться и мазнуть языком по его нижней. Воспользовавшись тем, что она тоже приоткрыла рот, он сам проник в него и, заставляя ее язык двигаться, дотронулся до влажного и горячего неба, обведя ряд ровных зубов. Ладонь девушки рефлекторно взметнулась и обхватила его плечо, но иных попыток остановить парня Лаура не предпринимала, позволив ему довести их обоих до той грани, когда воздух в легких закончился, а назойливое жжение и теснота в гортани заставили их отпрянуть друг от друга, чтобы сделать жадный вдох. Она растворялась в его жарком пламени, в неожиданной ласке, показавшейся ей манной небесной. В нем самом.       — С языком было обязательно? — смущаясь и опуская голову, чтобы скулы, которые успел оживить призрачный румянец, оказались в тени, пробормотала девушка и торопливо отерла рот рукавом рубашки.       — Ну… Я подумал, что напоследок ты захочешь испробовать весь спектр ощущений, — пожал плечами Вилле. — Прощальный секс, впрочем, не предлагаю, — вкрадчиво и вполголоса, практически шепотом добавил он, отстранившись от ее губ и прикоснувшись носом ко впалой щеке, чтобы растянуть мгновения близости, обратить их в сладостное, интимное послевкусие, тем не менее, отравленное ожиданием дальнейшей разлуки.       — Какой же ты жестокий…       Поежившись и встретившись со взглядом парня, Лаура сделала шаг назад, и ее рот исказила гримаса неприязненной обиды, тогда как на его губах, на тех пухловатых, нежных, желанных губах, которые она только что целовала, расцветала скользкая, будто змея, немного язвительная ухмылка. Да, Вилле, разумеется, знал о тех чувствах, которые девушка питала к нему и которые попросту не могла не питать, проведя с ним наедине и в закрытом пространстве так много времени, — теперь не оставалось никаких сомнений. Однако он в равной степени имел представление и о том, сколь значимой персоной для нее являлся. Тот факт, что она снова бросилась к нему — и опять в момент своей слабости, — обуславливался лишь искренним порывом, последним рывком, которым она обнажила перед ним душу. А парень стоял и едва ли не глумился над ней, отвергая ее любовь и точно превознося себя над всеми подобными трепетаниями — мирскими, опрометчивыми и жалкими.       — Ты же не мог… не мог так поступить, — исступленно, словно мантру, прошептала Лаура, сама не зная, оправдывала Вилле или, напротив, обвиняла, а затем развернулась и, поджав губы, решительно зашагала во мрак. Невысокие каблуки уличных туфель отстукивали по асфальту неверную дробь, и раз или два она пошатнулась, будто пьяная, но музыкант усмотрел в ее движениях то, чего, хоть и не желал признаваться, ждал с затаенным дыханием.       В какой-то момент девушка резко вскинула голову, и плечи ее распрямились. Это была неестественно прямая, гордая осанка оскорбленной, но несломленной женщины, внутри которой кипела злость — однако не ужас безысходности. Она могла кричать до хрипоты, импульсивно и изо всех сил колотить по какому-нибудь обыденному предмету, кромсать их совместные фотографии — делать что угодно, но только не забиваться в дальний угол склепа собственного беспомощности, чтобы запереться там от злого и опасного мира и забыться. Да, эмоциональный всплеск не продлился бы вечно, однако Вилле сумел разжечь в Лауре пламя жизни, которое боялся погасить, и на самом деле отблагодарил ее единственным правильным образом. Не потянул за собой на дно, не обрек на существование в тени его популярности, не пожелал развратить и испортить. Безусловно, отторгнул, настроил против себя — но отпустил. А это означало, что так и оставшаяся для девушки недоступной составляющая его души, скрывавшаяся за внешней красотой и дерзостью манер, все же была потаенным светом — человечностью, совестью.       Она в него верила. И он не преступил запретную черту.