стужа

пробирающий до костей январский холод скрёб когтистыми лапами по стеклу, грозясь вот-вот ворваться в хрупкую комнатушку и разорвать здесь всё; забраться под кожу, надкусить руку, сплестись в замысловатый узор на свинце, осесть в груди. так он чувствовал — калейдоскоп злобных снов выплёвывал его в жуткую реальность. и он лежал — надломленный после череды мерзопакостных образов во сне. не шевелился. а она лежала рядом. профессор не помнил, как давно это началось — не помнил ни мыслей, ни чувств когда она первый раз пришла. казалось, будто он совсем не знал, что это было — понял лишь тогда, когда она свернулась ракушкой в постели, а он горячими ладонями прикоснулся к её спине. тогда она вздрогнула. ничего не сказала. и он лежал — вслушивался в тихое дыхание и чувствовал медовый запах. ничего не тревожило; было почему-то очень спокойно. впервые за столько лет. профессору нравилось наслаждаться этим кротким любовным моментом — иногда он утыкался в её голое плечо и тихим голосом обещал, что скоро снега сойдут, растаяв, как тает от её дыхания воздух. он говорил, что скоро будет тепло — снова зацветут её любимые пионы. а она слушала. однажды мелли захотелось заплакать — она никогда не слышала таких нежных слов, никогда не чувствовала такой обжигающе-ласковый холод. ей хотелось посмотреть в его глаза — в его уставшие, переполненные самой искренней юношеской любовью, глаза. он клялся, что любовь его как вечное железо — она переживёт всех смертных и смертность саму. ему было легче говорить такое спящей ей — может, в потерянном сознании он хотел бы, чтобы она услышала это наяву; чтобы она улыбнулась — чисто и непринужденно. но каждый раз его кидало в озноб — он не мог ничего сказать; становилось страшно, как неопытному мальчишке. а девушке хотелось сохранить чувственную ночную искренность; хотелось так же лежать, свернувшись ракушкой, и снова слушать о безграничном сердце и знать, что он принес ей лето в январе. в суровом и холодном январе цвело жаркое лето. иногда лючино спал, приобнимая её — совсем немного, не выходя за рамки приличия; утыкался в тёплую девичью шею и засыпал — быстро и беспокойно. ему снились ужасные вещи: что-то грызло по ту сторону сна, душу рвало и мучало; настолько осязаемо это было, насколько может быть боль реальна между сном и явью. он просыпался несколько раз за ночь — и всё время ему было страшно. иногда засыпала мелли — под мягкую колыбельную самых изощрённых приятных слов; она вслушивалась в мягкий шёпот и ей снились самые приятные сны: о том, как цветёт сирень в феврале, о том как пение птиц да спокойное небо убаюкивали её и о том, что она обнимает кого-то — виснет на шее и прижимается к груди. слышит биение его сердца — оно бьётся оглушительно громко. но она всегда уходила морозным утром. мелли никогда не будила его — сохраняя чужой спокойный сон, она одевалась и уходила, не оставляя за собой ничего; кроме любовного ощущения. и когда он просыпался, часть постели была ещё теплой и в воздухе таился этот медовый аромат — последнее напоминание о том, что здесь был кто-то кроме него. они никогда не говорили на эту тему; желание оставить это маленьким секретом друг от друга было превыше всего — пусть это будет сокровенной тайной, страшной истиной: пусть оно просто будет. пусть таится в закоулках головы, не ходит остриём по языку. они ничего не скажут — самое главное, не скажут друг другу. пусть этот секрет разобьётся о пребрежные скалы или утонет в вязкой пучине моря. но он будет продолжать жить только в их сознании. однажды он шепчет ей — совсем невесомое и тихое: — останься. мелли не остаётся. печаль полнит его грудь; он обвалакивал пламенными объятиями лишь пустоту рядом с собой. а ему во снах черти улыбались двумя пастями, зубы точили, кусали его — и он подрывался в попытках уцепиться за родную теплоту. и рядом её не было — только едва уловимый запах мёда остался. а потом она снова приходит. озябшая, подрагивающая от холода, является ему — лючино тянет горячие руки к её плечам и прижимает к себе. он бредил, снисходя полушепотом к самому уху: говорил, что сильно её любит и не может без неё спать; говорил, что она может не оставаться, если не хочет — обещал, что будет ценить каждый миг рядом с ней. она ёжилась от его теплого дыхания, хрупкой спиной прижималась к ч̶у̶ж̶о̶й̶ родной груди и вслушивалась в его шёпот. она знала, что тоже его любит и не может без него спать. наконец мелли поняла: оглушительно громкое биение сердца в её сне — это его сердце. это вызывало у неё трепет и нежность; её собственное сердце замирало, чтобы не заглушать эту музыку. когда он обещал показать ей проросший из снега любимый пион — она улыбалась; чисто и непринужденно, как он желал. ей всегда хотелось так улыбаться — особенно рядом с ним. кипящей строкой сердце склеивала; обнимала, успокаивала, нежно прижимала к себе. ей больше не хотелось плакать — разве что от счастья. лючино говорил много, до самого утра; когда на рассвете она прижалась щекой к его сердцу, то впервые видела замученные, но счастливые глаза. мелли смотрела в них долго — хотела знать, прорастет ли его любимая герань рядом с пионом. она сказала ему: — лючино, ᅠᅠᅠᅠᅠя тебя ᅠᅠᅠᅠᅠᅠ ᅠ люблю. и он стал самым счастливым человеком.