the Panishment for the Crime

Над ним властвовала его собственная способность. Обычно все иначе. Эсперы и их дары — единое целое, один механизм, где ведущий — человек. Он управляет способностью, она ему подчиняется. Они неделимы. Но здесь все иначе. Преступление и наказание. Они всегда были равны. Преступление — сам Федор, основа их существования, живой человек, плоть. Наказание — его дар, голос в голове, нечто иное, нереальное и, казалось бы, неосязаемое и бесполезное без своего хозяина. Но это не так. Оно очень даже настоящее и вполне осязаемое. Достоевский ощущал его прикосновения. Холодные и почти невесомые. Но реальные. Способность все больше отделялась от него, становилась самостоятельной. Она могла мыслить и ничуть не уступала в этом обладателю. Длинные пальцы дара еле ощутимо касаются мокрых после душа волос хозяина и, цепляя прядь челки, что скрывала ярко-фиолетовый глаз, убирает ее назад. Он явился неожиданно, впрочем, как и всегда. Точная копия Федора, отличающаяся лишь своим фиолетовым свечением, оказалась в его кровати, нависая прямо над ним. Способность поудобнее устраивается на бедрах ее обладателя и наклоняется к нему, оставляя поцелуй на его губах. Горько-сладкий, нежелательный, но такой желанный. Достоевский любил контролировать все сам и ненавидел, когда контролируют его. Он подчинял себе каждого и уничтожал того, кто стоял на пути. Он — прирожденный лидер. Он никогда никому не уступал, но проиграл своей же способности, которой позволил взять верх. Из одежды на одаренном лишь халат. Он никак не мог ожидать в своей квартире гостей, хотя, по сути, это и его квартира. Дар проводит рукой по щеке Федора, медленно и, пожалуй, с некой нежностью. Спускается вниз, оглаживая бледную кожу и выпирающие кости ключиц. Другой же рукой, опускается к животу и развязывает пояс халата. Он играет с Достоевским, как со своей игрушкой. Подчиняет. А Федор не может сопротивляться, поведясь на чары его второго я. Один раз позволив способности почувствовать свое превосходство, Достоевский сам того не осознавая, подписал себе приговор. Она стала для него его наказанием. За все его грехи и проступки. За каждое совершенное убийство. За каждый выполненный контракт. Он карал ею всех грешников, но не заметил, как скопил в себе грехов куда больше. И каждый раз Наказание подчинял все больше и больше свое Преступление, поглощая его самого, будто ненасытная и бездонная черная дыра.