Исследования для еретиков

Дотторе никогда не говорил, что любит его. Это была главная ошибка Скарамуччи. Ему никто и никогда не говорил о любви или привязанности. Ему могли сказать о том, как хорошо он принимает чужой член, о том, как замечательно он стонет, о том, как вульгарно он подмахивает бёдрами, и как это нравится Доктору. Максимум, что он выглядит неплохо (прошу заметить: «неплохо»! Не красиво, а неплохо!), не более. Но это всё совсем не значит «я тебя люблю», «я тобой дорожу» или что-то подобное. Это несёт только буквальный смысл. Да и убедиться в этом полностью можно было по тому, как Дотторе может вести себя с кем-то другим. С тем же Панталоне, например, который не стесняется флиртовать со Вторым при других коллегах и которому могут ответить на этот флирт или вне этой ситуации сделать комплимент с надменной улыбкой на губах. С Чайльдом, к которому мужчина хоть и не питал ничего кроме терпимого нейтралитета, он вёл себя приятнее, чем с Куникудзуши. Скарамучче хочется плакать от того, как отвратительно начали ощущаться их взаимоотношения. Хочется плакать от того, что, и так отвратительные с точки зрения морали, отношения стали ещё хуже. — Не думаешь, что это глупо?— звучит с другого конца залы. Собрание, кажется, закончило свою по-настоящему официальную, документируемую часть, и теперь можно было говорить всё, что вздумается,— То, что ты называешь «исследованием» совсем им не является, это – просто le délire stupide d'un enfant gâté. Говоришь, тебя на это надоумил Педролино?— на ранее упомянутого обращается взгляд. Этого не увидишь – лицо говорившего скрыто маской –, но ощущается всецело,— И это правда? В ответ спокойный кивок. Определённо, на такое предложение у Первого Предвестника были свои причины. И, Второй уверен, Каэнриец понимает, что это – не исследование, это – просто ребячество, которое по какой-то, неизвестной Доктору причине, он Шестому позволял. — Это не моё дело, дорогие коллеги, но, думаю, моё слово здесь тоже немало важно. Спонсирования на это не будет, потому что, извините, но я не вижу в этом абсолютно никакого смысла. Скарамучча смотрит непонимающе и обижено. Он не замечал к себе такого отношения раньше. Ключевое здесь – «раньше». Раньше, когда к нему относились хоть немногим лучше. — Да даже если бы ты согласился это спонсировать, я бы не позволил,— каждое слово режет ножом по сердцу – хотя едва ли у Куникудзуши вообще есть сердце,— И Педролино, я уверен, тоже. Дотторе даже не пытается быть учтивым, он не пытается заботиться о том, что как и почему чувствует коллега (можно ли назвать его партнёром Доктора? Или он ему только коллега? Только цель? Только игрушка? Что он – даже не «кто», а именно «что»?). Коломбина, что аккуратно устроилась за Арлекино, сидящей, сложив руки на груди, и уложила голову той на плечо, тихо прыснула. Ей и вправду было смешно. Происходящее напоминало ей один из тех кукольных спектаклей, что так любили дети в приюте Седьмой. — Но ведь это и вправду имеет смысл!— мальчишка резко поднимается. Это переходит границы разумного, надо заканчивать и переходить к основным действиям. — Это имеет смысл только для тебя, Сказитель. Хоть раз бы занялся чем-то полезным, а не своим полубожественным бредом,— не взирая на то, что упомянутый выше по званию, изрекает Арлекино. Кажется, она тоже включилась,— Исследования – это для Сандроне и Дотторе, не играй в учёного. Тем более если не можешь справиться с этим. Сандроне бросает тяжёлый, усталый взгляд на спорящих с рук своего робота и недовольно цокает языком. Ей это абсолютно неважно, и она не собирается в этом участвовать. По-хорошему ей бы просто уйти и не тратить своё время на это, но, возможно, это скажется не лучшим образом на мнении о ней со стороны Первого – мнение остальных её не волновало –, пока она подождёт. Да и здесь будет нужен тот, кто чуть что внесёт рациональное спокойствие в ситуацию. — Дотторе, ну пожалуйста! Ты ведь слышал о моих предположениях! Они ведь имеют место быть!— Шестой Предвестник не унимается, всё так же ярко и громко реагируя. Миниатюрный кулак бьёт по столу. Ох, какая глупость. Он сделал это зря, очень зря. — Для тебя не «Дотторе», а «Лорд Иль Дотторе» или, хотя бы, «Господин Дотторе»,— мужчина рывком поднимается, поправляя пальто и маску. С него хватит. В любом случае, он знает, что Скарамучча ещё придёт к нему сегодня. Ох, как же они повеселятся,— Я не собираюсь больше участвовать в этом цирке,— и какая разница, что это именно он его начал. Третья Предвестница смеётся громко и заливисто, когда Доктор уходит. Её смех, кажется, проникает в каждую частичку тела, пробирает до дрожи и обволакивает изнутри. И почему только ей смешно? Отсутствие каких-то норм и устоев у неё пугает, как минимум, заставляет насторожиться. Хотя, разве это не именно то, что надо Предвестнику Фаути? Разве нет?

***

Дотторе терпеть не мог, когда ему перечили, когда его экземпляры думали о себе слишком много. — Дотторе, но ведь это и вправду имеет место быть. Лживые небесные тела, второе небо, не думаешь, что это достойно внимания?— какая мерзкая глупость, за все пятьсот лет – или сколько там прошло с его создания – своего существования он только понял. Второй дошёл до мыслей об этом ещё в юношестве. Глупость. Да и Скарамучча воспринимал это совсем не так, как следовало. — Тебя не должно это волновать. В голосе мужчины нечто такое холодное и отвратительно, что Сказитель тут же ловит себя на панике. Как глупо доходить до такого состояния только от одного грубого голоса, что своим холодом и высокомерием пробирал насквозь. — Сядь. Доктор о медицинской кушетке, на которую он указывает движением головы. Как иронично, они даже не в кабинете старшего по званию, в котором, раньше, тот мог разложить Куникудзуши на столе, глубокими толчками и рукой на затылке выбивая воздух из лёгких, которых, по сути, даже не было, они в лаборатории. В рабочий кабинет в Заполярном мальчишку не пустят, как бы ему того ни хотелось. И Шестой делает то, что ему говорят. Без пререканий. Потому, что страшно. Руки мужчины, подошедшего к усевшемуся на кушетку Предвестнику, очерчивают тонкие бёдра и ноги, скользя по бледной коже, снимая с его ног дзори и стягивая гетры. Ладони в чуть грубоватых перчатках легко цепляли кожу, заставляя мурашки бежать по телу. Короткий поцелуй в колено. Скарамучча, кажется, сейчас умрёт. Сердце, которого даже и нет, остановится, выпрыгнув из груди и улегшись в ладонь мужчины. — Знаешь, если тебе так хочется быть со мной на одном уровне,— ох, нет это совсем не про важность или социальное положение. Это про высоту. Какая глупость, Скарамучча ведь даже не понимает этого,— тебе стоит начать носить мицу-аши. Мальчишка корчится. Так значит, Второй говорил об этом. И, конечно, ему, как тому, кто большую часть своей жизни прожил в Инадзуме, хорошо знакомо, кто и почему носил подобную обувь. Это так отвратительно неприятно. И мальчишка вправду думал о том, что к нему будут относиться бережно и в порядке разумного. Какой же он идиот. Шестой надеялся, что все его проблемы закончатся на обычном, завуалированном словесном унижении (вообще, надеяться хоть на что-то рядом с Дотторе – абсолютно бессмысленная и глупая затея). И эта надежда тут же была разрушена холодом металла – скорее всего, сталь, причём высокоуглеродная (Дотторе предпочитал использовать в своём оборудовании именно её) –, заменяющим приятные, глушащиеся тканью касания рук. Скарамучча не дёргается. Ему страшно, и в этом страхе он не может позволить себе сделать и движения, давая старшему по званию закрепить металлические пластины на его ногах. Движения всё ещё достаточно лёгкие, но не аккуратные от этого. Один захлёст, второй, и вот ноги мальчишки же закованы по икры. Приспособление, которое Второй надел на Куникудзуши напоминает сандалии, только сделанные из металла и охватывающие ногу по колено. — Думаю, тебе известно, что это за устройство, mon cher enfant,— конечно, известно. Едва ли Скарамучча мог ни разу не встречаться с этим устройством за всё время своих путешествий по Инадзуме и за время службы в Фатуии (если быть честными, он даже пару раз применял его на провинившихся подчинённых или же просто неугодных ему людях). Натланские сапоги было невозможно не узнать. Регион Пиро Архонта – Архонта Войны – славился как оружием, так и подобными приспособлениями. И вновь короткий поцелуй в колено «чтобы успокоить». Успокоить? О, Архонты, какой же бред. Разве здесь может идти какая-то речь об успокоении? На ногах Сказителя то, что к чёрту переломает ему все кости! — Тебе нравится играть в важного человека? Нравится делать вид, что ты и вправду нужен в этой организации? Какая глупость, кажется, тебе забыли сказать, что ты здесь не более, чем развлечение и доказательство того, что подчинить нечто божественное возможно. В такт с собственными словами мужчина чуть затягивает стержни на задней части сапог, в ответ на что слышится приглушённое шипение. Мальчишке, конечно, больно. Но всё-таки болевой порог у него был понижен, а следовательно, играться с ним было интереснее. — Дотторе… — Я уже сказал тебе, roquet, для тебя я, как минимум, «Господин Дотторе»,— и вновь на щиколотках и выше затягиваются крепления под стягивающим и входящим почти под прямым углом штыком. — Господин Дотторе, пожалуйста… Скарамучча еле говорит, еле связывает слова, впиваясь и без того бледными ладонями в край кушетки до побелевших костяшек. Как же больно. Слеза предательски катится по щеке. Разве Эи давала ему возможность плакать? Нет, конечно. Ей это было ни к чему. Подобную функцию в тело мальчишки добавил Дотторе, потому что ему такое нравилось. Потому что ему нравилось смотреть на то, как по щекам текут слёзы и слышать сопровождающие их рыдания. Слова не помогают. Дотторе затягивает тиски только сильнее. Кажется, кости мальчишки начинают крошиться. В его глазах цвета грозового облака столько страха и ужаса, отвратительной боли и непонимания, что ими, кажется, можно насытиться до конца собственной жизни, но Доктору мало. — Разве для этого тебя создавали? Для того, что б ты закончил, как дешёвая инадзумская шлюха, которую приняли за предательницу своего Региона и в отместку за это,— лёгкое касание колена, а после вновь затяжение. Сказитель взвыл, не в силах сдерживаться,— Хотел бы я взглянуть в глаза Райден и в полных красках рассказать ей о том, чем мы с тобой занимаемся. Как думаешь, ей бы понравилось?— В ответ Второй слышит лишь всхлипы, крики и рыдания, с неразборчивыми ни то словами, ни то просто слогами, срывающимися с губ,— Я тоже так думаю, безусловно, понравилось бы. Доктор улыбается довольно и как-то по-безумному воодушевлённо – ему, определённо, нравится всё происходящее, но этого было мало. На этот раз колки закручиваются быстрее и сильнее. Со стороны ног Куникудзуши должен был бы послышаться ни то треск, ни то скрип. И, возможно, он даже и был, но за душераздирающим криком и смехом, что едва прослушивался за отображением того, как ощущались первые переломы (кажется, это была пяточная кость. Именно она сдалась первой, не выдержав напора тисков, но почти сразу же – даже затягивать сильнее не пришлось – поддалась и медиальная клиновидная), его не было слышно. Скарамуччу било в конвульсии, сопровождающей истерику и болевой шок. От этого тряслись его пальцы, его тело, его конечности. Такая тряска делала только хуже, когда ноги, кости в которых начинали ломаться, бились друг о друга и кушетку. — ПОЖАЛУЙСТА, ХВАТИТ,— у Сказителя ещё есть силы кричать, а значит, Доктор сделал недостаточно, значит, это надо исправлять. И вновь крепление становится туже, теперь хруст слышен отчётливо. Малая берцовая кость сломалась даже не напополам – трещины, как минимум, в двух местах, разломили её на кусочки. — Os fibula,— тянущая, отвратительная боль и лёгкие поглаживания колена. Очередное противоречие, на котором строится вся сущность Второго,— как иронично, я думал, первой из костей голени сломается большая берцовая. Прохладный материал, из которого сделана маска мужчины, касается разгоряченной из-за прилившейся крови кожи. Предвестник ведёт головой вверх от икры к колену и к бедру, вдыхая аромат страха и боли. Великолепно. Второй рукой Дотторе придерживает чужое бедро и, ещё сильнее увеличив давление на кости Скарамуччи, вдавливает его в кушетку, не давая мальчишке дёргаться. Мужчина наслаждался не Куникудзуши, он наслаждался самой ситуацией. — Ох, как же великолепно,— в голосе экстаз и почти сразу же ещё натяжение. Снова хруст и крик. Большая берцовая тоже не выдержала, ломаясь на несколько частей, а кубовидная, латеральная клиновидная, промежуточная клиновидная и медиальная клиновидная, кажется, стирались в мелкий костяной порошок с редкими цельными кусками костей. Да и мышцы не оставались без вреда – икроножные, передняя большеберцовая мышцы из-за скручивания тянулись, почти рвались, доставляя телу ощущение чёртовой, невыносимой агонии. Но этого мало. Этого чертовски мало. Доктор хочет довести мальчишку до того, что б его ноги превратились в кожаные мешочки, наполненные ошмётками костей и порванными волокнами мышц. И для того, чтоб достичь подобного эффекта нужно идти дальше и дальше, зажимать крепче, давать ощутить контраст адской боли, которая даже не приглушается организмом – такой функции не предусмотрено –, и нежных поцелуев с горячим дыханием. Рука, лежавшая на бедре, ослабляет свою хватку, мягко поглаживая и сжимая. Доктор чуть приподнимается, чтобы оставить пару поцелуев всё на том же бедре. Одежда ощущается неприятной твёрдостью на губах. От неё нужно избавиться. Особенно, учитывая то, что должно будет ждать после. Мужчина встаёт, теперь уже полностью, и стягивает с Шестого шорты с нижним бельём. На абсолютно непривлекательных в своей костлявости бёдрах виднеются остаточные следы зубов Второго. Ох, а раньше одни укусы и засосы сменялись новыми каждый день. А сейчас..когда была из последняя встреча, на которой Дотторе оставлял укусы на чужой коже? Он бы позволил себе это и сейчас, но от абсолютного отсутствия мягкости воротило, и от этого хотелось сделать мальчишке только больнее. — Ты хотя бы раз видел, как выглядит добросовестная ойран, ну или, хотя бы, коси-дзёро?— конечно, видел, он ведь из Инадзумы,— Ты даже до них не дотягиваешь, какая мерзость. Дотторе выдыхает, а после бьёт ногой по металическому креплению, заставляя истошный ни то крик, ни то вой сорваться с губ мальчика. Это намного больнее, чем просто завинчивание петлей, ощущения от которых только подстёгивают кричать громче. Отлетая по инерции, ноги бьются о кушетку, делая только хуже. На крик нет сил. Кажется, Скарамучча сейчас потеряет сознание, хотя едва ли ему это позволят. Мужчина опускается, легко проводит ладонью от колена к лодыжке ноги, что теперь напоминает мешочек с костяной крошкой и ошмётками мышц. Пальцы аккуратными движениями подцепляют крепления, высвобождая ноги Предвестника. Казалось бы, должно было стать легче, но нет, это не так. Становится лишь больнее за отсутствием поддержки ног. Шестой складывается пополам, не в силах сидеть. В глазах темнеет. Нет, так не пойдёт, ты к нему с нежностью, с трепетом (Дотторе и вправду считал, что сейчас он нежен и мягок с мальчиком, считал себя благословением и спасением для Куникудзуши, считал себя благородным), а он отвечает вот так? Что ж, стоит преподать ему урок. Ладонь, что нежно оглаживала щиколотку, крепко сжала её, заставляя аметистовые глаза раскрыться в ужасе, а слёзы новой волной потечь из них. Доктор же не теряет времени – встав ровно и уложив свою руку на затылок Сказителя, он резко ухватывается за короткие волосы цвета спелого баклажана. Резкое движение, Куникудзуши падает с кушетки и касается ступнями ледяного пола. Боль впивается осиновыми кольями, пронзая, кажется, до самых бёдер. То, что уже нельзя было назвать ногами в привычном понимании, совсем не держало, но это не мешало Второму тащить младшего по званию за волосы резкими движениями куда-то вглубь лаборатории. Тело в невозможности глушить боль так и норовит отключиться, потерять сознание – сделать всё, только бы мальчишке стало легче, а Доктор же в свою очередь делает всё с точностью и наоборот. И вот, наконец-то, они там, где нужно. Помутнённым взглядом Скарамучча не может различить, что перед ним, но, когда его поднимают на руки, отпустив затылок и держа, вновь, с некой нежностью, начинает казаться, что всё закончилось. Хах, закончилось… Конечно, закончилось. Широкие ладони, придерживая мальчика за талию, усаживают его на удлинённое с острой вершиной, треугольное приспособление. На руках смыкаются верёвки с креплением, тянущиеся куда-то наверх, чуть ли не под потолок, свободная же ладонь всё ещё поглаживает талию. Чуть притуплённое острие нельзя назвать и вправду острым, но от того не становится легче – оно постепенно врезается в тело, впиваясь тонкостью и в анальный сфинктер, и в мошонку, и в непосредственно член. Касания рук вскоре пропадают, они заменяются прикосновения к ногам, которое даже при своей лёгкости отдаются ужасной болью. А после становится ещё хуже, ещё больнее. На щиколотки надеваются грузы, что тянут мешковатое, наполненное ошмётками мышц и мелкой крошкой костей нечто, которое должно было называться ногами, вниз, к полу, заставляя только сильнее насаживаться на остриё. С губ срывается беззвучный крик. Грузы на ногах весят около двух кило каждый, и от этого, постепенно, появляется тянуще-режущая боль. Разрезая плоть с таким же мерзким ощущением, как от пореза бумагой, только намного ярче и намного сильнее (для того, чтоб резать быстро и без препятствий, остриё было слишком плохо наточенным – кажется, Второй специально притуплял его). Кожа, протираясь, даёт доступ к мышцам и внутренним тканям, причиняя неописуемую боль, смешивающуюся с ощущением веса на «ногах» — По…хва…тит…п…прошу,— еле слышные, кажется, последние слова, на которые хватит сил, срываются с губ, за что на голову Сказителя обрушивается удар крепкой ладонью. Подзатыльник заставляет голову покачнуться вместе с телом, принося едва ощутимый за общим ощущением муки дискомфорт от того, что руки неестественно вывернулись и отвелись назад. По металлу колыбели, разрезающей плоть и впивающейся глубже и глубже в тело, потекли поблёскивающие в отсвете белых лабораторных ламп бордовые струи – подчревные артерии, а с ними и большие подкожные вены разрезались, но постепенно, давая крови сначала вытекать медленно, а после, постепенно, ускорять свой ток. И вот яркая алая жидкость резко брызжет во все стороны вместе с истошным, сходящим на нет криком и обмякающим на креплениях на руках Сказителем. Нет, он не потерял сознание, у него это – Дотторе почти полностью в этом уверен – не выйдет, у него лишь кончались силы, заставляя его пребывать в непонятном, средним между небытием бессознательности и ясностью рассудка (насколько это вообще может быть таковым в подобном состоянии). Единственное, что огорчало – так это то, что теперь не будет слышно криков. Ох, как же сильно Второй их любил, в каком же восторге он был от того, как они звучали и ощущались. Но, что ж, у всего есть свои минусы. Мужчина готов потерпеть отсутствие звукового сопровождения ради этого – ради крови по металлу, ради потерянных глаз, чей взгляд едва ощутимо пробивался из-под тёмных, слипшихся от пота и слёз волос, ради тяжелого дыхания и губ, что в безмолвном крике открывались и неслышном, на самом деле не существующем шёпоте твердили мольбы о пощаде и прекращении этого ужаса. Нет, слишком долго, Дотторе довольно выдыхает, а на его губах самая удовлетворённая своим собственным безумием улыбка. Он сначала разводит руками, после произносит приглушённое, чуть шепчущее «faites plaisir à votre maître avec vos cris déchirants» и нажимает ладонями на хрупкие, дрожащие в агонии плечи, вдавливая мальчишку в приспособление и заставляя то врезаться только глубже. Кровь идёт в расход, стекая всё в большом количестве и всё с большей скоростью. Похоже, ничего здравого не осталось уже и от наружных подвздошных артерий, и от общих подвздошных вен, и от брыжеечных вен и артерий, и даже чревная артерия начинала страдать. Ещё немного напора и… (Дотторе в довольстве затаил дыхание, нажимая на ослабленное тело в последний раз. Крика даже не послышалось. Какая жалость, во время следующей встречи надо будет вырвать мальчишке гортанные хрящи с голосовыми связками к чертям собачьим) …Тело поддаётся окончательно, разрез на пополам красуется теперь до самой диафрагмы, а Сказитель всё ещё не просто в жив, он в сознании. Обмякшие ломти тела украшают бледный метал с двух сторон, отзываясь довольным блеском в алых радужках, которых, казалось, совсем не было видно – настолько расширились в чрезмерном довольстве зрачки. Второй Предвестник отряхивает руки, вдыхая полной грудью железистый запах крови, стоящий вокруг, вновь оглядывает своё творение и…уходит. Он наигрался, ему нет дела, что будет дальше. Минут через пятнадцать Куникудзуши всё-таки потеряет сознание, провисит так ещё пару часов, после же его – не без позволения Дотторе –, снимут его же клоны, залечат всё произошедшее (как бы глупо это не звучало, это возможно. Скарамучча ведь не только был божественной куклой, которую можно было собрать заново, но и обладал неплохой регенерацией. Так что это всё позволяло Доктору подобные игры-эксперименты), а после, через парочку недель, они вновь встретятся здесь. И, о Архонты, если с Шестым не сделают чего-то подобного (а то и хуже) ещё раз, ему очень крупно повезёт. — Занавес. Себе под нос произносит Доктор, выходя из лаборатории. Сегодняшнее представление в анатомическом театре для одного единственного зрителя – его самого – выдалось великолепным. ------ сноски ------ Le délire stupide d'un enfant gâté – глупый бред избалованного ребёнка (фр) Дзори - вид национальной японской обуви. Представляют из себя сандалии на плоской подошве с утолщением на пятке. Мицу-аши (Кома Гета Ойрана; «три ноги») – вид традиционно-японских Гето. Обудь на высокой подошве с тремя «зубами». Высотой 20–25 см. Ойрана – высокопоставленные куртизанки, которые в отличии от майко и гейш развлекали клиентов не только песнями, музыкой, танцами и разговорами, но и оказывали услуги сексуального характера. Mon cher enfant – мой дорогой мальчик (фр). Мальчик в таком переводе указывает на разницу в возрасте (фактическом или восприятии), и может так же переводиться, как «дитя». Натланские Сапоги – аналогия существующего в реальности устройства «Испанские Сапоги». О механизме его работы и виде можно прочитать в интернете. Roquet – шавка (фр). Os fibula – латинское название малоберцовой кости. Кубовидная, латеральная клиновидная, промежуточная клиновидная и медиальная клиновидная кости – кости стопы. Коси-дзёро – женщины-проститутки в Японии в период Эдо. Оказывали только сексуальные услуги и стоили 26 моммэ в день. "Удлинённое с острой вершиной, треугольное приспособление". Описываемое устройство – пыточное орудие, колыбель (важно: не колыбель Иуды, а обычная. Кому интересно, можете загуглить, как оно выглядит). Faites plaisir à votre maître avec vos cris déchirants – порадуй своего господина своими истошными криками (фр).