Желания

Если Морфей в чём-то и был уверен, так это в том, что большинству человеческих мечт лучше не осуществляться. Поэтому он не спешил помогать с их воплощением в жизнь и крайне редко заключал договора. Не то что его брат, легким взмахом хвоста подписывавший любые сделки — хоть с обычным бездомным парнишкой, который хотел стать кинозвездой, хоть с самим Люцифером. Всерьёз обвинить его в нечестности Морфею ни разу не удавалось: Страсть всегда исполнял свои обязанности с пугающей точностью. Но ни в какой из его договоренностей не было указано, что за наивными клиентами Страсти всегда приходит его любимая сестра. Разочарование тоже не в чем было упрекнуть. Формально она исполняла свой долг, точно так же, как и все остальные члены семьи. Неформально же близнецы обожали злорадствовать над тем, как чья-то мечта опять обращалась в пыль. Или даже обращала в пыль самого мечтателя. Сам Морфей никогда не понимал истинных мотивов близнецов, но вынужден был признать, что их странный тандем просто великолепен в том, чтобы приструнивать слишком зарвавшихся смертных. За тысячелетия он многому у них научился, но старался использовать рубин, превращавший мечты в реальность, в качестве наказания лишь в самых крайних случаях. Мечты освобождают человека, твердил Морфей. Желания его порабощают, полностью подчиняют его жизнь достижению цели. Мечты о полете спустя столетия позволили людям придумать чудесные аппараты, поднимающие их в воздух, а страстное желание взлететь в сочетании с типичными для людей качествами — любопытством и гордыней — привело к катастрофе. — Я всего лишь дал тому мастеру то, чего он хотел, — пожимал тогда плечами Страсть, явно не чувствуя даже подобия вины. — И вообще, это твоя ошибка, брат. Не ты ли даришь людям сны о полетах? Не ты заставляешь их с завистью смотреть на огромных птиц, способных с легкостью преодолеть горы и моря? Морфею нечем было крыть. Тогда он решил, что позволит летать во снах только детям — ещё слишком несмышлёным для того, чтобы сделать какую-то глупость. Но глобально проблему это не решило.        Доказать вину брата в гибели сына ему так и не удалось. Смерть тогда профессионально поставила жирную точку в их споре, грозившем перерасти в нарушение Правил, заявив, что «Орфей совсем от рук отбился после смерти жены», а поведение накинувшихся на него девиц скорее было «проявлением безумия, чем желания». Обвинять младшую сестру Морфей, конечно же, не стал: Сумасшествию всегда нравилась музыка, да и такая жестокость была совсем не в её стиле. Выслушав слова сестры, он лишь грустно вздохнул — и решил, что отныне будет мудрее и сдержаннее, чем прежде. Поддаваться на провокации Страсти — верный путь в бездну. А он как-то не был настроен нырять туда в ближайшую вечность. Поэтому он пошел другим путем. Он спрятался от губительного влияния брата в свой мир и вплотную занялся его развитием. Новые Грёзы и Кошмары появлялись едва ли не каждую ночь — и их задачей было донести до людей чёткую мысль: «Страсть есть зло. Не поддавайся ей. Сохраняй внутренний покой». Как и ожидал Морфей, это оказалось весьма эффективной затеей. Люди со временем начали склоняться к более спокойным и взвешенным решениям. Хаотичность и импульсивность постепенно начинала считаться недостатком, а не достоинством, и люди боролись со Страстью куда эффективнее, чем мог бы он сам. Но в конечном итоге эта борьба привела к тому, что многих людей охватила апатия. В очередной раз он оказался в тупике. Безумные желания больше не опьяняли людей, но в их разумах не оставалось места и для светлых мечтаний. Ослабляя власть брата, он ослаблял и себя, попутно навлекая на собственную голову гнев других Бесконечных, — и поэтому он вынужден был остановиться.        Они с близнецами заключили перемирие — при условии, что те перестанут постоянно работать вместе. Морфей же взамен пообещал, что будет делиться со Страстью перспективными мечтами, которые стоило бы реализовать. Всё-таки он умел чувствовать их намного раньше, в самом зародыше, ещё до того, как они превращались в чёткие мысли и цели — а Страсть с легкостью вдохновлял людей и подталкивал их к созданию чего-то нового. Этот симбиоз вполне устраивал Морфея, да и другие Бесконечные смотрели на их тандем с молчаливым одобрением, что не могло не радовать: упрёки от Судьбы и Смерти, которых всегда раздражали их межусобицы, огорчали даже больше, чем коварные происки близнецов. Брат легко подружился с его творениями и вовсю развлекался, наблюдая за эротическими снами, плавно перетекающими в хорроры. Да и Сон с трудом сдерживал улыбку, когда очередному смертному приходила в голову «эврика», способная в буквальном смысле перевернуть мир. Всё-таки с каждым новым достижением люди мечтали всё смелее и смелее. А уж когда они изобрели первый двигатель… Они окончательно поверили, что могут с лёгкостью делать практически всё, что угодно, и физические ограничения тел им не помеха. Для них больше не существовало ничего невозможного. За одно лишь это можно было простить Страсти все его предыдущие козни. Но Морфей чувствовал, что на целую вечность лояльности брата не хватит. Слишком уж бурно развивался человеческий прогресс, слишком уж много соблазнов подстерегало людей на каждом шагу. А потом, с развитием науки, люди, в своём безудержном стремлении всё узнавать и получать, совсем перестали себя контролировать. Они начали совершенно безрассудно использовать все существующие у них духовные и материальные ресурсы. Желания пленяли их разумы куда быстрее, чем сознание оценивало и отбрасывало нелепые идеи, и Морфей чувствовал приближение настоящей катастрофы. — Скоро им не о чем будет мечтать. Всё будет на расстоянии вытянутой руки — знания, ресурсы, удовольствия, — делился он переживаниями со Смертью. Та лишь мило улыбалась и заверяла, что беспокоиться не о чем: в конце концов, люди всегда могут мечтать о бессмертии, а она уж позаботится о том, чтобы эта нелепая мечта не была достигнута в масштабах всего человечества. Но, несмотря на привычный и даже порой раздражающий оптимизм сестры, с каждым десятилетием становилось всё очевиднее, что пророчества Морфея недалеки от истины. Вопрос был лишь в том, сколько времени у него осталось. Остановить прогресс он уже не мог. Волна открытий и изобретений росла снежным комом, лавиной, грозившей обрушиться на хрупкий мир. Судьба, единственный из семьи, кто разделял его опасения, становился всё угрюмей и бормотал что-то о разрушительных войнах, тихо проклиная блудного брата: без его контроля перспективы технического развития человечества казались ещё более мрачными. Кошмары всё чаще выходили из-под контроля, и Сон не был уверен, что стало причиной массового непослушания: то, что он с головой ушёл в переживания, почти забросив основные обязанности, или то, что он позволил Страсти так глубоко проникнуть в мир сновидений. Ведь его тёмные создания всегда были подвержены соблазнам не меньше, чем люди, а рядом с непостоянным по своей натуре братом не стоило так сильно расслабляться… Попытки удержать власть над сновидениями и хотя бы немного угомонить людей изрядно вымотали Морфея. Погоня за очередным беглецом обернулась для него позорным пленом. И ради чего? Ради воскрешения какого-то мальчишки?.. Морфей и рад был бы считать эту мечту глупостью, недостойной приложенных для её воплощения усилий. Но не мог. Вспоминал страстное желание найти способ отомстить брату, вспоминал жестокие, но по-своему мудрые слова сестры, вспоминал собственную злость и разочарование… И только эти воспоминания помогали ему хоть как-то держать себя в руках в течение долгих лет заточения. В конце концов, он ведь помог мечте Бёрджеса исполниться. Проклятый колдун хотел, чтобы у него был сын, которым он мог бы гордиться. И он бы гордился Джоном, если бы не повёл себя так недостойно с его матерью. Если бы не был так сильно ослеплен своими страстями. Джон, со всем щедро вложенным в него потенциалом великого мечтателя, мог бы быть настоящим проводником человечества, но вместо этого превратился в очередное разочарование. И теперь Морфей мог бы поклясться, что близнецы наблюдали за этим его приключением с нескрываемым удовольствием. Джона они сделали своим инструментом, способным на невероятную жестокость, практически не оставив Морфею выбора: он должен был уничтожить собственное творение, или погибнуть сам. Не то чтобы он впервые сталкивался с этой дилеммой, но в этот раз почему-то было особенно горько признавать поражение. Наверное, он всё ещё смел мечтать о нормальной семье. Но теперь он точно знал, что этой мечте не суждено осуществиться.