Драма красной нити

      – А-Чэн, пожа-а-алуйста!       Нытье ввинтилось в и без того болящую голову не хуже сверла перфоратора. Цзян Чэн поморщился, прикрывая глаза за затемненными очками-хамелеонами.       – Нет, – коротко ответил он и сделал глоток крепкого пресладкого чая.       – Что?! – Не Хуайсан схватился за грудь.       – Сердце слева.       Музыкальные руки, никогда в жизни не державшие ни одного инструмента, шустро переползли в нужную сторону, а их обладатель скорчил скорбную мину.       – Ну пожа-а-алуйста. Ты же не откажешь единственному другу в такой незначительной просьбе?!       Не Хуайсан даже не знал, насколько прав. Он и родители были единственными неизменными вещами в жизни Цзян Чэна с той, самой первой. Даже сестра появлялась не каждый раз, не говоря уж о Вэй Усяне, которого Цзяны усыновили лишь однажды.       – Подари им деньги или какую-нибудь безделушку, что там обычно дарят на свадьбы? – ворчливо посоветовал Цзян Чэн. – Сервиз какой-нибудь.       – Не хочу быть таким банальным. А-Чэн, пожа-а-алуйста.       – Почему это для тебя так важно?       Не Хуайсан, конечно, иногда напоминал рыбу-прилипалу, но слово «нет» понимал и очень редко так упорно на чем-то настаивал.       – Я… Не могу сказать. Но это важно. Пожалуйста.       Эти руки должны были сжимать не футболку на груди, а веер. Но в этой жизни Не Хуайсан был далек от искусства и жеманства на радость старшему брату и к разочарованию Цзян Чэна.       – Ладно.       У Цзиней было много денег. Как и всегда. Глядя на довольную рожу Цзинь Гуаншаня, Цзян Чэн невольно задавался вопросом, а как вообще работает реинкарнация? Почему ублюдкам из жизни в жизнь доставался достаток и полная семья, в то время как он с родителями застрял в круговороте взаимной боли? Он был обречен помнить все прошлые жизни и от того не ждал от родителей ничего хорошего. А они и не подводили, из раза в раз находя все новые и новые поводы для ссор и взаимного недовольства.       Взгляд опустился на тонкое, едва толще волоса, алое волокно, перевивающее запястье, – все, что осталось от красной нити, по недоразумению связавшей его с другим человеком. Человеком, на чьей свадьбе, по просьбе друга, ему предстояло петь.       Контролируй он себя хуже, Цзян Чэн непременно бы захохотал в голос, но он только усмехнулся, отворачиваясь. Его не звали на церемонию – его выход был после: занять место на возвышении, где установили роскошный белый рояль с золотыми вензелями, и спеть несколько песен о любви, благословляя супругов на счастливую жизнь.       Руки не дрожали. Голос не подвел. А что глаза горели, так кому какое дело? Их за потемневшими на ярком солнце линзами очков не было видно.       Лань Хуань сиял. Он улыбался мужу, непрестанно касался его руки, спины, плеч. Разглаживал ткань пиджака на груди, поправлял волосы, окутывал своим теплом и присутствием. Цзян Чэн старался не смотреть.       Алое волокно жгло, резало кожу, как леска, тянуло и дергало, предлагая: «Просто подойди и прикоснись. Забери свое. Ну же!»       Но что было у этого Цзян Чэна после стольких лет, чего не было у главы Цзян, Саньду Шэншоу, так это выдержка. Столько жизней он обходил Лань Сичэня стороной и лишь изредка наблюдал издалека, чтобы убедиться – тот прожил долгую и счастливую жизнь. А значит, нить была ошибкой.       Голос не дрогнул, даже когда в висках заломило, а в глазах потемнело.       Цзян Чэн плохо помнил, как закончил выступление. Запомнил только теплые карие глаза, вежливую, но не душевную улыбку, проклятые ямочки на щеках другого человека, собственный резкий голос, вымученно произносящий поздравления, и свой же выверенный поклон вместо предложенных рукопожатий.       Он уходил прямой и строгий, хотя земля норовила уйти из-под ног, а от боли в запястье хотелось выть. Будь у него Цзыдянь – разнес бы все вокруг. Но Цзыдяня не было, а выдержка была.       – А-Чэн, ты не в себе.       Цзян Чэн отмахнулся. Руки лихорадочно записывали ноты новой песни – третьей по счету за короткое время. Глаза расширились, но вопреки вспышке боли в голове мужчина быстро вписал несколько слов под нотами. И засмеялся.       Он захлебывался смехом и вдохновением. Казалось, не хватало воздуха, и от этого становилось так легко, вопреки всему.       – А-Чэн…       – Оставь. Оставь. – Цзян Чэн отмахнулся рукой с карандашом, повернулся всем корпусом к стоящему прямо на диване синтезатору, пробежался по клавишам, напевая мелодию.       Что-то защекотало лицо, и Цзян Чэн потер его тыльной стороной левой ладони – неприятно мазнула по коже влага, но это было не важно. Отобрав искусство у Не Хуайсана, судьба подарила его Цзян Чэну, хоть раз позволяя воплотить чувства во что-то важное для Лань Сичэня.       – Напоследок, а? – ухмыляясь волокну на запястье, спросил Цзян Чэн.       – А-Чэн! Остановись!       – Отстань! Интересно, Вэй Усянь чувствовал себя так же?       – У тебя кровь идет из носа! А-Чэн! – Не Хуайсан рухнул на колени, схватил за плечи и встряхнул друга. В глазах Цзян Чэна мелькнула осознанность. Он поднял руку и медленно провел ею под носом – недоуменно воззрился на кровь, оставшуюся на пальцах.       Не Хуайсан вскочил на ноги и бросился куда-то вглубь квартиры, оставляя Цзян Чэна на полу. Тот запрокинул голову назад, поморщившись от мучительной боли, и сглотнул, с отвращением чувствуя, как кровь заскользила по стенке глотки. Дышать стало невыносимо трудно, а в глазах потемнело.       Возвращение Не Хуайсана и его испуганного восклицания Цзян Чэн уже не услышал.       – Как же так. Как же так, – очень тихо бормотал Не Хуайсан, то и дело быстрыми движениями смахивая слезы с лица.       Врач изредка косилась в его сторону, но большую часть времени смотрела в глаза Цзян Чэну. Что ж, Вэнь Цин в любой жизни производила впечатление сильного человека и хорошего лекаря. Стоило ли удивляться ее способности с достоинством, спокойствием и нужной долей сочувствия сообщать такого рода новости.       – Как долго мне осталось? – прервал наполненное медицинскими терминами объяснение Цзян Чэн.       – От месяца до трех.       – Варианты?       – Операция и химиотерапия могут добавить немного времени. Или убить раньше.       – Если я откажусь от них, как это будет?       – Боли будут усиливаться, слабость нарастать, равно как и носовые кровотечения, головокружение, потеря сознания и временная потеря зрения. От болей вам выпишут препарат, но если злоупотреблять – он перестанет помогать.       – А потом я умру.       – Да.       – Быстро?       Она отвела взгляд. Впервые за весь разговор в сторону, а не на Не Хуайсана, и это сказало больше, чем любые возможные слова.       – Значит долго и больно.       – Есть эвтаназия.       – Самоубийство, – Цзян Чэн вскинул брови, посмотрел на алое волокно. Ни в одной жизни, как бы тяжело ему ни было, он не обратился к такому простому решению.       – Нет.       – Я должен об этом подумать.       – Конечно, – она едва заметно поклонилась.       – Я могу вернуться домой?       – Что?! – всполошился Не Хуайсан. – Нет!       – Можете, – Вэнь Цин кивнула. – Вам придется немного подождать, пока я оформлю выписку и рецепт.       – Хорошо, – Цзян Чэн поднялся на ноги, поклонился, несмотря на усилившуюся боль, и направился в палату – переодеваться и ждать.       – Что… Что ты будешь теперь делать?       – Я хочу снять клип. Поможешь?       Фиолетовое ханьфу непривычно путалось в ногах, бутафорский Саньду оттягивал руку и царапал ножнами ладонь, а мир без очков был размытым и невнятным. Хотелось смеяться – настолько все было неправильно и дешево, но все было готово, а отступать Цзян Чэн не хотел.       – Ты ведь из этих… проклятых? – внезапно спросил Не Хуайсан, наблюдавший за тем, как Цзян Чэн застегивал наручи.       – Кого?       Старый друг превратился в размытую фигуру: непереносимость линз была далеко не худшей проблемой Цзян Чэна, но изрядно мешала.       – Проклятых – отмеченных красной нитью и помнящих о прошлых жизнях.       Наруч упал на пол, закатился под стол.       – Откуда ты…       – Брат. Он тоже иногда смотрит на запястье по-особому. И в его глазах можно увидеть вечность. Как и в твоих… Я сомневался. Но этот клип. История из него, – Не Хуайсан подошел ближе, опустился на корточки и достал наруч. – Эти детали – ханьфу, лотосы, меч, побрякушка на руке. Они ведь не случайны! И последние песни. Я знаю, что ты ни с кем, никогда… Но нельзя так писать, если ничего не было. Ты не тот человек, который так смог бы.       Цзян Чэн взял наруч и медленно надел его на запястье, чувствуя, как под ним горит кожа от соприкосновения с алым волокном.       – Какое это имеет значение?       – Ты умираешь!       – И?       – Так почему твоя родственная душа не здесь?! Разве это не ее долг – разделить с тобой все?!       – Нет.       – Что?       – Это не ее долг. Ее долг – жить долго и счастливо. Не зная обо мне.       – Ты… ты хочешь сказать, что не прикоснулся к своей родственной душе, встретившись с ней?       – Я не прикасался к нему с нашей первой жизни. Той самой, откуда все это, – Цзян Чэн обвел рукой свой старинный фиолетовый наряд.       – Почему?       – Потому что тогда он умер по моей вине. Потому что эта нить – ошибка! Потому что во второй жизни я нашел его уже немолодым и узнал, что он счастлив. И каждую жизнь позже, без меня, он был счастлив!!! – голос поднялся до крика и сорвался.       Цзян Чэн закашлялся, обессиленно оседая на стул.       – Каждая наша не встреча уничтожает одно волокно, из которого сплетена нить. Осталось последнее. Оно порвется вместе с моей смертью. И он, наконец-то, будет свободен.

Let me say thank you for all that you have given me (Позволь мне поблагодарить тебя за все, что ты мне дал) Thank you for everything you've done (Спасибо за все, что ты сделал) Forgive me for saying one last thing: (Прости, что я говорю тебе эти слова:) I miss you and I hope you hear this song! (Я скучаю по тебе, и я надеюсь, ты услышишь эту песню!) … I'm dying for you, can't you see? (Я умираю за тебя, разве ты не видишь?) I'm lying for you to be free! (Я лгу, чтобы ты был свободен!) I hunger for you, 'cause I can't eat! (Я изголодался по тебе, потому что не могу есть!) I'd vanish for you in defeat! (Я готов исчезнуть ради тебя, приняв поражение!)*

      Тихо шумела аппаратура.       Всхлипывал Не Хуайсан.       «Я же просил тебя уйти, болван,» – из последних сил подумал Цзян Чэн.       Сознание уплывало, его заволакивала тьма, но, по крайней мере, ничего больше не болело. Только стягивала запястье последняя часть красной нити.       «Нам осталось совсем немного, а?»       Утекало время, а вместе с ним и жизнь.       Последней каплей сознания Цзян Чэн уловил звук открывшейся двери и шаги.       А прикосновения уже не почувствовал. ***       Легкие горели, а его топот, казалось, разносился по всему университетскому корпусу. Цзян Ваньинь ненавидел опаздывать. А еще ненавидел засранца-брата, отключившего будильник в отместку за отказ сходить с ним в клуб. Хорошо, отец заглянул в комнату, разбудил, а потом даже подвез до университета по пути на работу. Но это не отменяло того, что Ваньинь опаздывал на пару. Которую должен был вести новый препод.       «Вэй Ин, если из-за твоей выходки я произведу плохое впечатление, ты – покойник,» – зло подумал Цзян Ваньинь, притормаживая и переводя дыхание. В конце коридора показалась заветная дверь аудитории. Уже закрытая.       Пригладив волосы и придав лицу соответствующе-виноватое выражение, Цзян Ваньинь глубоко вздохнул, аккуратно приоткрыл дверь и просочился в аудиторию.       Преподаватель обернулся, резко прерывая свою речь. Ваньинь успел заметить теплые карие глаза и длинные темные волосы, собранные в низкий хвост, и тут же поклонился:       – Этот студент приносит свои извинения за опоздание и просит разрешения занять свое место, – не поднимая головы, проронил он.       Преподаватель молчал. Ваньинь занервничал, но головы поднять не смел.       Внезапно раздались быстрые шаги, а в следующее мгновение длинные пальцы обвили предплечье и рванули вперед. Цзян Ваньинь не успел даже удивиться или испугаться, когда врезался в чужое крепкое тело.       – А-Инь, – выдохнули жарко на ухо.       Цзян Ваньинь задохнулся, пошатнулся и вцепился руками в чужие плечи, чтобы не упасть. Вспенилась, поднялась из глубины волна воспоминаний, нахлынула, накрыла с головой.       – А-Хуань… – вырвалось хрипло и отчаянно.       – Я успел. Я все-таки успел, душа моя.       Цзян Ваньинь чуть отстранился, заглянул в чужие глаза, наполненные таким счастьем, что сердце зашлось неровным быстрым стуком восторга, а потом перевел взгляд на руку.       Из-под рукава выглядывала крепкая красная нить.