Нарисую твои глаза

      Музыка в наушниках звучала как белый шум. Тот же двор и те же стены — ничего не поменялось. Коридоры с картинами выпускников прошлых лет, цветы на подоконнике у мастерской, все те же лица вокруг. Будто прошлый семестр не заканчивался, а лето не наступало.       Луке казалось, что время застыло где-то на первом курсе, когда он понял, что больше никогда его не увидит. Его, единственного лучшего друга. Лука много с кем общался, но так, как с ним, ни с кем больше дружить не захотел.       Он проходил мимо знакомых, изредка махал им рукой и сдержанно улыбался на одну сторону. Мало кто знал его, как Луку Габена. В большинстве своем, к нему обращались по псевдониму, которым юноша подписывал свои работы. Вот и сейчас, как в прошлом учебном году его кто-то окликнул:       — Лис, есть карандаш «два б»? — это был кто-то из однокурсников. Лука достал из кармана потрёпанный карандашик и аккуратно, со сдержанной улыбкой, вручил невысокому парню. Он не имел привычки бросать материалы, как иногда делали на парах однокурсники. Они перекидывались ими, не жалея грифеля карандаша. У Лиса же была прекрасная привычка делиться. Улыбнувшись знакомым на прощание, он пошёл дальше.       Лука всё больше погружался в музыку. Заиграла песня, которую ему захотелось по быстрее переключить*.       Слишком много из прошлого с ней было связанно. Средняя школа, первая большая дружба. Луке казалось, что это было нечто большее. Что-то вроде нежного счастья, присыпанного любовью. Правда, сейчас ничего радостного из того времени у Луки не осталось. Только сомнения в себе и людях. Не успел юноша переключить песню, как заметил боковым зрением знакомый силуэт. Лицо он рассмотреть не успел, но в голове быстро пронеслось: «Mon amour…». И пусть Лука знал, что в университете учится похожий парень, похожий на его старого друга, в груди затрепетало. А вдруг, правда, он? *Hozier -NFWMB ***       В первый день никогда не ставят много пар. Мало кто готов к такой нагрузке сразу после летнего безделья. Даже преподаватели предпочитают входить в рабочий режим постепенно.       Лука уже давно настроился на учебу. В последние дни каникул он начал потихоньку вспоминать, как держать в руках кисть, скетчить цветочки акварелью. До этого все свободное время юноша посвящал граффити. Это его маленькая страсть. Еще в прошлом году он прославился как художник, который портит стены: его работы появились в мужском туалете, в клубе, на заднем дворе и даже на воротах при въезде в кампус. Лука раздражал учителей и вдохновлял других учеников. Только в конце первого курса Лис признался, что это его проделки. Тогда же почти все его работы закрасили. Осталась только одна картинка в мужском туалете, до которой, видимо, никому не было дела. Даже сам Лис редко о ней вспоминал — старый канделябр, нарисованный одной линией, был больше похож на незаконченный скетч, чем на работу со смыслом. А ведь смысл был, пусть, как считал сам Лис, наивный. «Канделябр» олицетворял желание раздать всем нуждающимся по огоньку с его бесконечных свечей и согреть хотя бы ладошки проходящих мимо. Сейчас Луке казалось, что эту идею можно было изобразить куда интереснее.       Несмотря на свою тягу к современному искусству Лис всегда с удовольствием ходил на профильные пары. Его вдохновляла непредсказуемость живописи и расслабляла монотонность рисунка. Даже на историю искусств Лука шёл, предвкушая что-то интересное — скучный материал всегда скрашивала подача преподавателя.       С истории искусств и начался учебный год Луки Габена, задумчивого художника в черном пальто. На первый взгляд казалось, что он весь состоит изо льда. Хотя на самом деле внутри Луки горел теплый огонек, частичками которого он хотел поделиться. Этот жуткий контраст льда и пламени отпугивал десятки студентов, но влюблял сотни. Равнодушными оставались единицы.       Лука пришел за пятнадцать минут до начала пары. Однокурсники уже собрались и бурно обсуждали прошедшее лето. Лис был не из тех, кто стоит в стороне, пока другие шумят. Он присоединился к диалогу и старался как можно больше улыбаться. Живописцы оказались самыми громкими в аудитории. Помимо них здесь ютились скромные музыканты. За первый курс они привыкли к сдвоенным парам с художниками, к их громким разговорам и локальному юмору. А художники привыкли быть шумными. Они перекидывались шутками и иногда поглядывали в сторону открывающихся дверей — вдруг, кто-то еще из своих придет.       Голос Луки в ансамбле с другими ребятами разлетался по аудитории, а после заглушался смехом. Все было как всегда — карандаш за ухом, скетчбук, пущенный по рукам друзей, восхищение, овации. Лука настолько сильно это любил, что иногда покусывал губу от удовольствия. Нет ничего приятнее осознания ценности своего искусства.       Скрип двери. На секунду ребята оглянулись и, поняв, что это кто-то из музыкантов, вернулись к беседе. Но Лука продолжал смотреть на вошедшего. Волосы, губы, щеки. Нет, это уже скулы. Когда он успел так измениться? Быстрое столкновение взглядами, и Лука краснеет. Значит, тогда, в коридоре был он? Правда, он. А Лука уже успел попрощаться и почти отпустить.       — Лис, ты норм? — одна из приближенных Лиса пихнула его в ногу.       — Конечно норм, Флора, что за вопросы. Видели, кстати, я накидал новый эскиз для работы на воротах, — и он продолжил говорить и смеяться, будто ничего не было, будто сердце не заглушало мысли. В аудиторию вошел преподаватель, и студенты, как напуганные мышки, разбежались по своим местам. Все бы было хорошо, если бы вещи Луки не были им заранее оставлены за тем же последним рядом, где сидел он. Тот, при взгляде которого воспоминания пулями выстреливали в голове и все сжималось. Они сидели достаточно далеко друг от друга: между щебетали две подруги и пустовала пара стульев. Лука время от времени косился в его сторону, ловил дрожь в руках и возвращался к бумаге. За первые несколько минут пары он не провел и линии, хотя обычно с ним такого не бывает. Еще через несколько минут в скетчбуке появилась фраза на французском и тут же пропала под графитом мягкого карандаша.       К середине пары Лука вовлекся в разговор с друзьями и повернулся спиной к той части ряда, где сидел его старый знакомый. Знакомый… друг… не хотелось думать, что их связывает что-то кроме школы.       Но их связывало.       Связывали странные школьные тусовки, первые пробы запрещенных веществ (они же стали последними), разрисовывание двери кабинета директора красным маркером — сверху похабная картинка, снизу «ничто не истинно, все дозволено» на латыни шикарным почерком. Его почерком. Как же хорошо он писал. Лука до сих пор помнил, как он выводил каждую букву.       Пара прошла быстро и тихо. На время Лука забылся и унял разбежавшуюся по телу дрожь, спутницу волнения. Как только прозвенел звонок, он собрал вещи и уже собрался уходить, но наушники никак не хотели подключаться к телефону. Аудитория быстро пустела. И сидевший рядом старый знакомый явно торопился. Торопился так сильно, что уронил пенал. Карандаши покатились к ногам Луки и тот, подняв один из них, выпрямился. Снова это болезненное столкновение взглядами. Столько захотелось сказать и спросить, но Лука лишь сдержанно выдавил:       — Хей, Амори… Твоё?       — Нет, блин, моей покойной бабки, — ответил он, выхватив карандаш, — Выглядишь живенько, Лис. На удивление.       Эта незаметная секунда. Амори вырвал карандаш из чужих лап. Его тепло добралось и осело на кончиках пальцев Луки. Нет, они не касались друг друга, но тепло… То самое тепло, которое раньше было безграничным, теперь как самый редкий драгоценный камень: блестит, манит, а взять нельзя. Слишком хрупок. Столько воспоминаний всколыхнулось, и те самые чувства холодной водой окатили с ног до головы.       — А про тебя так не скажешь, mon a… — начал было Лука, улыбаясь на одну сторону, но тут же осекся, и улыбка куда-то сбежала с лица, — Амори. У тебя всё ок? В аудитории никого не осталось. Голос Луки уже не разносился эхом. Он скорее мурлыкал так, чтоб слышали только они с Амори. Дыхание прерывалось. Сердце глушило. Наушники до сих пор отказывались работать. Это их роднило с опустевшей головой Луки. Что говорят при таких встречах? Все что угодно будет звучать неловко.       — Да лучше всех.       — Так ты вернулся. Как так вышло? — продолжал Лука, не замечая царапины, оставленные грубостью Амори.       — Обстоятельства так сложились, — снова дерзость по свежей ране. Было бы проще, если бы Лука не запутался в своих чувствах в школе. Он бы не думал тогда и сейчас, смотрят ли на друга так, с еле заметной ласковой улыбкой. Звук подключившегося наушника разбудил Лиса.       — Извини, мне пора, — быстро сказал он, выдохнув и воткнув второй наушник в ухо, — Нужно на живопись.       Их разговор закончился, а боль осталась. Она будто всегда была тут, в душе потерянного Лиса, но он в упор её не замечал. Амори разворошил старые раны, залил их терпким ядом и тыкнул художника носом. И тот захотел свернуться от колик. ***       В тот день поверх единственного выжившего рисунка Лиса появилось начерканное с помощью красного маркера слово «сдохни».       — Нахуя? — Тиара свел бровки и брезгливо наморщил нос при виде фотки, которую во время последней пары теоретической живописи рассматривали с телефона Луки сидящие рядом. — Я был уверен, что все тебя уважают. Догадки имеются?       — Вообще без понятия, — поджал губы Лука, — Первак, наверное, какой-то. Подумал, что эта стена посланий какая-нибудь. Хрен его знает. На лице художника читалось расстройство. Пусть он не любил эту работу, все равно стало обидно. Лис сводил брови, глубоко вздыхал и думал о том, что может сделать этот день еще хуже. Учеба толком не началась, а проблемы уже повалились на его плечи одна за другой. Сначала старый друг, теперь испорченная работа. Чего ждать дальше?       — Вообще выглядит как объявление войны, — пожал плечами один из однокурсников.       — Ой, Яку, харе! Драматизировать-то зачем? — вступился Тиара, — Подумаешь, надпись.       — Именно. Просто надпись, — тихо сказал Лис, забирая у ребят телефон. Он еще раз присмотрелся к буквам. Что-то знакомое все-таки в них было. Еле заметное соединение, отклики когда-то красивого, ровного почерка. И красный маркёр. *** * MØ — Wheelspin       Пары давно закончились. Лука лежал у себя в комнате и смотрел на фотографию испорченного рисунка. На полу валялся скетчбук открытый на странице с кучей перечерканных французских слов — отголоски детства в Париже. Габен рос там, пока мама не собрала вещи и не ушла от отца. Неуспешная модель и её требовательный скаут, оба испорчены индустрией красоты. Сразу было ясно — построить семью у них не выйдет. Вместе с матерью Лука улетел во Флидейл, на её родину. Тогда ему было чуть больше шести. Он хорошо говорил на французском и едва знал английский. Всему пришлось учиться заново. Однако забыть родной язык Лис не смог — с отцом приходилось говорить только на нем.       Во Флидейле Лука стал собой. Встретил в средней школе Амори, дурил, учился, много рисовал и красил челку. Одно время он перекрашивал ее каждую неделю. В конце концов, к университету, художник остановился на лиловом цвете. Он казался ему идеально подходящим. Как Лука со своей челкой был неотделим от черного пальто, так Амори когда-то было сложно представить без красного маркера. В старшей школе им совершались самые страшные преступления.       Красный маркер. Лис помнил, как Амо выводил им ровные буквы на стенах. Его почерк отдаленно напоминал тот, что испортил работу Луки. Отдельные буквы, еле заметные соединения. Будто рука дрожала. Будто он давно не писал.       «Это ничего не значит» — подумал парень, поднимаясь с кровати. Нужно было проветрить голову.       На улице его тут же выцепили подруги. Они жужжали под ушами хуже назойливых мух. То про пары, то про щенков. Поначалу Лука правда пытался слушать, даже вежливо поддакивал и угукал, но к концу прогулки стало невыносимо. Жужжание превратилось в монотонный звон, глушимый неприятными мыслями о сегодняшней встрече с Амори. Царапины от его грубости до сих пор жгло.        Когда компания закончила обход общажного дворика, Лис начал вежливо отнекиваться от того, чтобы пойти на второй круг. Но он не заметил, как их диалог снова плавно перетек к щенкам, а девчонки потащили его дальше, мимо старых качелей. Они пустовали еще полчаса назад, а сейчас там пускали дым два знакомых лица. Одно из них Лис знал особенно хорошо. Амори курил в компании Саманты, старшекурсницы с архитектурного направления. Как их судьба свела?       — Ало? Земля вызывает Луку! — защебетала одна из подруг, маша рукой перед лицом юноши, — Приятель, у тебя все пучком?       — Ты будто приведение увидел, — подхватила вторая девчонка.       — А… — Лис нахмурился, — Да, вроде того. Простите, мне правда пора. В следующий раз я обязательно дослушаю историю про котят с конъюнктивитом, …то есть щенят, которых не раздали, простите.       Спрятав руки в карманы, Лука смело двинулся к качелям. Зачем? А что говорить? А нужно ли вообще что-то говорить? Нужно ли подходить? Чем ближе становились качели, тем сильнее робела походка Лиса. Он замедлялся и думал о том, чтобы вернуться к подругам. Нет, это будет еще страннее. Лучше закончить дело.       Саманта потушила сигарету и поспешила уйти. Интересно, о чем они говорили? Это был просто перекур или что-то личное? Девушка прошла мимо Луки не поздоровавшись. Она была не из тех, кому он нравился. А вот художнику Сэм была симпатична. Его привлекало то, как легко у неё получалось быть женственной в мешковатых футболках.       — Красный маркер, — сказал Лука, когда Сэм отошла достаточно далеко, — Интересно, кто бы это мог быть? Даже не знаю.       — В душе не ебу, о чем ты, — ответил Амори с ледяным спокойствием. Это пугало и раздражало. Нет, раньше они общались иначе. Раньше его слова не кололи так больно. И чем острее на язык был Амори, тем меньше надежды оставалось на то, что можно вернуть их дружбу. А Лису очень хотелось снова быть рядом с ним.       — Амори, я ведь тебя как открытую книгу читаю! — выпалил Лука и тут же больно сжал руку в кармане пальто. Нет, только не повышать голос, — Я не хочу ругаться, поэтому прошу, давай решим вопрос по-хорошему.       Парень сделал несколько шагов вперёд и оказался совсем рядом с качелями. От волнения Лука не мог долго спокойно стоять, поэтому переминался с ноги на ногу. Он пытался схватиться за какую-нибудь мысль, но каждая уносила его от диалога то к воспоминаниям, то к проснувшимся чувствам.       — Просто…извинись. Рисунок я сам исправлю.       — Извиниться? Мне не за что извиняться, всевидящий, — ответил Амори, поднимаясь на ноги и вставая прямо напротив Луки, — Говоришь, читаешь меня, как открытую книгу? Ну что же, давай, вслух читай. Пускай все посмеются.       Лука замер. Он стал выше. Они теперь почти одного роста. А раньше был меньше, глаза блестели иначе. Так хотелось его обнимать. И сейчас хочется. Но Лука спрятал руки за спину, чтобы они ненароком не потянулись к нему, и выпрямился. Теперь на Амо смотрел Лис. Хитро и свысока.       — Мon…ami, — промурлыкал низко Лука, — Ты ведь боишься меня.       — Да ты чо-о? Знаешь, секси чёлочка, а ведь бояться стоило бы как раз тебе, — ответил Амори, уходя от прямого ответа, — Репутация, уважение, свита преданных морских свинок… Неплохо ты устроился.       На лице Амо появилась улыбка. Странная, больше похожая на оскал, а глаза остались такими же распахнутыми, с подрагивающими зрачками.       — Помнишь ту вечеринку? Жара, водка… Травка. А ведь у меня остались фотографии. Много фотографий. А хочешь, их все преподы увидят? А все твои друзяшки? Глаза Луки забегали. Та вечеринка была ошибкой. Если именно сейчас ему придется за нее расплачиваться, спокойно закончить этот учебный год не получится.       — Нет у меня друзей, — буркнул Лука, хотя сказать хотелось совсем не это. С губ чуть не сорвалось: «Я не смог никому открыться, идиот! Ты был моим единственным лучшим другом!» Лис не смог и не захотел вновь впускать кого-то к себе в душу. Он отдал это тёплое место Амо.       — И что ты хочешь? Чтобы я оставил твою надпись? — сказал Лис чуть дрогнувшим голосом.       — Да мне до алмазной пизды, что ты там будешь делать, — ответил Амори явно осмелев, — Я большой мальчик и сам решу, как и когда их использовать. И поверь, я выберу момент, когда тебе это понравится меньше всего. * Giant Rooks — Bright Lies       Закусывать губу от удовольствия — плохая привычка. Лука обещал себе от неё избавится. Но не сейчас. Сейчас он наслаждался тем, что Амо был так близко, говорил с ним, пусть и дико грубо. Исцарапанная душа начинала радоваться. Ещё вчера Лис и не думал о встрече с ним, а сейчас имел счастье разглядывать его нахмуренный лоб и поджатые губы. Нельзя терять надежду вернуть их дружбу, даже если она утекает сквозь пальцы. Амори казался разозлённой булочкой. Хотелось его крепко-крепко обнять и успокоить, но нет. Вместо этого Лис крепче сжал одну кисть в другой за спиной и усмехнулся.       — Мon ami, — рука все же вырвалась и провела по скуле Амо, — Делай то, что посчитаешь нужным. Я всегда смогу все исправить. Я постараюсь. Амори отреагировал резко. Он хлестко ударил ладошкой по руке Луки, сам не заметил, как при этом выронил маркер из кармана на землю.       — Ты ничего не исправишь! Ты не можешь ничего исправить, потому что испортил все! Лучше бы я тебя никогда не знал! С этими словами он сорвался с места и, толкнув парня плечом, поспешил убраться подальше с этой чертовой площадки.       — Амори, подожди, ты не… Амори!       Начинался дождь: странный, не слишком холодный даже для летнего, непривычно пахнущий. Рука ныла от приятного тепла, болела душа от радости и страха. Пугало то, что как раньше точно не будет. Но ведь может быть по-другому? Лука подобрал маркер. От прежней ухмылки не осталось и следа. Остался только взгляд и разрывающееся сердце. Дождь капнул на лицо парня. Нужно было уходить, но Лука сел на качели. Он крутил в руках маркер, сталкиваясь вновь и вновь с мыслью о том, что хотел бы все исправить. И пойти дальше. Но насколько дальше? Вновь дружить? Да, хотя бы дружить.