Извини

Третий раз за день полковник выезжал по одному и тому же адресу. За несколько лет службы на посту смотрящего безымянного города, совсем как в старых книжках – города n, он успел запомнить наизусть несколько важных и жизненно необходимых вещей. По памяти поворачивая руль, он выехал на щебенчатую дорогу. Адрес, выгравированный на табличке, больше звучал в голове сам по себе, чем был читаем Жилиным. Название улицы, номер дома и буква, присоседившаяся за наклонной чертой настолько плотно засели в памяти, что, казалось, скоро начнут фигурировать в ночных Жилинских кошмарах. Буква «А» треугольником вонзится куда-то промеж двух мозговых полушарий и всё, пиши пропало – верная смерть, зови не зови, читай заклинания не читай – бесполезно. Ботинки зашуршали по бетонной лестнице, когда обеспокоенный очередной, понятной только ему самому, проблемой, Инженер высунулся из-за двери своей квартиры. - Здравствуй. Жилин пропустил мимо ушей привычное ты-кание, на которое, вроде бы, никто толком и не переходил. За несколько прожитых жизнь научила его меньше возмущаться по вопросам собственной значимости. Это там, на какой-нибудь дачной завалине можно возмущаться сколько влезет – хоть каждому прохожему в рожу тыкни своей корочкой за недостаточно выказанное уважение, хоть огурцовым грядкам нотации по данному вопросу читай - от нечего делать. А коли хочешь быстрее решить проблему, будь добр держать язык за зубами и слушать в оба уха. - Здравствуйте, голубчик, что беспокоит? – поинтересовался Жилин на манер доктора. В голову почему-то пришла ассоциация только с доктором Айболитом из известной детской сказки. - Там это. Опять сверху шумят. Жилин, как обычно, подавил в себе язвенное желание сказать, что шумит у Инженера где-то промеж мозга, причём конкретно и давно и что жаловаться на это не обязательно. - Опять косматики эти, ну, которые с прибамбахом. Давно ничего слышно не было, а тут – бац. Ко мне только в гости пришли. Особа моя, а они. А мы, между прочим… Жилин пропустил дальнейшее изложение обстоятельств мимо ушей. По Инженеру давно видно, что внимания тому не хватает, причём конкретно. Весь город знает, что никакой особы у него не имеется. Ходит только, по углам с деревьями обжимается, воздуху что-то рассказывает, сыворотки какие-то варит непонятно зачем – только воду переводит да порошки свои. Инженера стало жалко. Да и сверху что-то, действительно зазвучало на манер скрипнувших дверных петель. Направившись наверх, Жилин только кивнул успокоительно, на что Инженер, кивнув в ответ так, будто его шею свело судорогой, нервно и скомкано, захлопнул за собой двери. Когда патлатый белобрысый, в задом-наперёд надетых шортах, придерживая дверь одной рукой пояснил, что звуки исходят совсем, нахрен, не из их квартиры – и следом же пообещал обеспечить полнейшую тишину, Жилин только одобрительно ухнул, решив не упоминать, что зеркало в прихожей, стоящее ровно под углом к дивану в гостиной – отчётливо отразило в своей поверхности такого же патлатого, только рыжего, стыдливо прячущего шею под ватным лоскутным одеялом. Дурдом – подумал Жилин. За такое статья есть – подумал Жилин. Но тактично промолчал по причине, бахнувшей в голову уже там – на кожаном сидении служебного автомобиля. Предложи ему хоть кто-нибудь единственное касание, будь то рукой вдоль щеки, да даже – пальцами сквозь пальцы – он бы и сам наплевал на любое слово закона. К тому же, опыт за пазухой имелся. Пусть и покрытый годовалой пылью, ветхий и совсем-совсем выцветший, как старая фотоплёнка. Не дав себе зацепиться за угол воспоминания хотя бы краешком сознания, Жилин вдавил педаль газа в пол с такой силой, что та одним лишь чудом не сплющилась в блин. Участок встретил его, как обычно – пыльным, мутным воздухом. Хотелось то ли обчихаться, то ли, поскорее свалить домой – туда, где каждая полочка была вымыта, под каждой кастрюлькой вытерто, каждая тарелка и кружка сверкали, натёртые до блеска. Ещё бы нет, когда комплект посуды куплен только на одного единственного Серёжу Жилина, с несколько лет не водившего в гости никого, кроме редких уличных кошек, не впускавшего в квартиру никого, кроме врачей в белых халатах - и то, только когда температура переваливает за тридцать девять с половиной и ходить становится совсем невмоготу. Вот и сейчас полковник почувствовал что-то сродни гриппозному жару, оседая на шаткий стул рядом с письменным столом. Последний месяц на улице стояла отвратительная жара, комнатные цветы тянулись к мёртвому царству сильнее, чем к надоевшему уже солнцу. А Жилин только расстёгивал китель до верхней пуговицы, оставаясь в одной рубашке по итогу – и пялился в окно, высматривая то какую заблудшую собачку, вырвавшуюся из тонких, хрупких женских ручек, то ещё невесть что. Невесть что имело достаточно различимую, вопреки поверхностному описанию, физическую оболочку и носило поверх каски гордое, громогласное имя, порыкивающие ближе к окончанию. Но в городе не появлялось настолько долго, что Жилин, кажется, скоро совсем отвык бы от привычной постановки языка – и начал бы картавить. Если бы не одно но. Любое, даже самое маленькое напоминание, чернявая, будто мазутная чёрточка, оставленная на краю паркета ботинком очередного, вхожего в участок, человека – и вот уже Серёжа, подпирая рукой подбородок, как бы перемещаясь через перегородку реальности, заныривая со стороны настоящего – находит себя по горло утопшим в вязкой болотной тине прошлых воспоминаний. И стоит только грудной мышце пережить одно лишь сокращение – и он сам того не осознавая, цедит вслух: «Игорь». Чёрт бы его побрал, этого Игоря, на самом-то деле. Но Серёжа только морщится, понимая откуда берётся вся эта напускная, фальшивая злость на любого, не имеющего в глазу знакомой бешеной искры. И обнаруживает, опустив взгляд, что сам того не заметив, промочил сквозное пятнышко на ткани светло-голубой рубашки. Раскрасневшийся нос начинает зудить и Жилин начинает копошиться по ящикам в поисках носового платка, проклиная всё на свете и себя в первую очередь – то ли за то, что вырос таким рохлей, то ли за то, что упустил когда-то давно то единственное, самое главное в своей полковничьей жизни слово. Струсил, так и не нашёл в себе сил сказать, а теперь просыпается ночью только лишь того ради, чтоб вслух его выцедить одними губами. И сколько бы не говорил – знать, что слово даже сквозь кружевную занавеску не пройдёт, осыплется на подоконник крохкими буквами да так и останется там лежать, как лежат мёртвые мошки меж оконными рамами, не сумевшие тоже вовремя вылететь. Из окна. Изо рта. Жилин только отряхивает свалившийся на пол со спинки стула китель и, ругнувшись себе под нос, не дав глазу выплакать ни одной слезы – надоело, сил уже нет самого себя такого терпеть, выныривает за стенки участка, захлопнув за собой двери по привычке, не закрывая на ключ. Воровать там нечего – кроме пары шариковых ручек да дела какого-нибудь, которое и так само по себе бы замялось под тяжестью слова очередного авторитета, подкреплённой какой-никакой стопочкой. То ли денежной, то ли вполне себе ощутимо обжигающей глотку – жидкой сорокоградусной. Зачем вспомнил – думает Жилин. Тут же за горло его берёт стойкое желание опрокинуть под вечер чего-нибудь горячительного. Не видя причин сопротивляться, Жилин, закусывая одними лишь воздухом и желанием закурить, выпивает пару стопок. Щёки его розовеют и его, наконец, клонит в сон. Вот он – главный плюс принятия на грудь - думает Серёжа. И, пусть позволяет себе такой экспресс-метод успокоения довольно редко, чувствует, что без него совсем бы себя потерял, не имея таких вот островков медленного, умиротворяющего головокружения – пестрящих одной лишь пустотой мыслей, не перебиваемой тянущей тоской где-то внизу живота. Ночью ему снится лето. Беззаботное и тёплое. Суховеи обдувают его с головы до ног. Он, закинув ногу на ногу, только жмурится. То ли солнцу, то ли тому, как правильно ощущаются угольно-чёрные пальцы промеж собственных, всклоченных уже, прядей волос. Утро встречает его жутким похмельем и фотографией, оставленной им самим же на столе. Желтеющий её угол, поедает чёрно-белую фото-траву с одной стороны и часть фразы с другой. Вместо начертанного ручкой «Лучшему другу» на оборотной её стороне виднеется «Лучшему». Иронично – думает Жилин, встречаясь взглядом с двумя парами глаз. Чёрно-белый Игорь Натальевич Катамаранов приобнимает за плечо такого же бесцветного Серёжу Жилина. Снимок, датируемый сроком десятилетней давности, отправляется туда же, откуда был изъят вчерашним вечером дрожащей рукою – в нагрудный карман форменного кителя. И застегивается на пуговицу, обогреваемый теплом Жилинского сердца. Катамаранов не появляется даже на пороге знакомого уже участка, когда возвращается в город. Потому, наверное, что и не осознаёт того, что, завернув в кольцо многолетний маршрут, обойдя планету по кругу, вернулся обратно. Он видел многое, но помнит лишь малую его часть. Он помнит, что где-то между двумя континентами его покусали за ногу морские скаты, помнит, что где-то в середине неизвестного леса был с десяток раз ужален стаей змей – попеременно в обе руки. И больше, кажется, не помнит ничего. Знакомый запах радиоактивных болот задевает что-то внутри, но Игорь не находит этому словесного объяснения. Лишь спустя шесть дней сознание выстраивает, по букве в день, какое-то мутное: «Серёга». Непонятно. Катамаранов не помнит, что заставило его уйти. Чувствует только на инстинктивном уровне, словно одичавший зверь, что родные места дурманят и успокаивают одновременно, также, как действует на котов валерьянка или кошачья мята. Он закрывает глаза, утопая в болотной мути. Жилин листает каналы, тыкает на кнопки пульта, упакованного в целофан, когда взгляд цепляется за что-то знакомое на экране. Он, переключивший канал вперед, возвращается назад. И он готов поклясться – пока Журналист выплевывает в микрофон слова, пока дёргается перед телекамерой, словно речной угорь, вытащенный на берег, на заднем фоне по поверхности воды плывёт, разрезая тину, рыжая пластмассовая каска. И он не знает – может, собственный его разум окончательно решил его доконать. Но, стоя у болотного берега и не замечая на поверхности ничего, кроме зеленеющей ряски, даёт себе обещание – перестать хотя бы пить. Игорь, минутой ранее утянувший под воду рыжий полукруг, поудобнее устраивает его на голове, подминая под голову болотные водоросли. Он слишком-слишком устал и теперь ему нужно поспать. Время, теряя границы, растягивает Катамарановский сон на шесть с половиной месяцев. Жилин, как и обещал, больше не пьёт. Теряя остановочные пункты, бесконечная тоска пробирается куда-то ещё глубже, чем находилась ранее. Его больше не задевают черномазые черточки, не задевают рыжие веснушки на лицах случайных прохожих. Его не задевает больше ничего, тоска по несказанному настолько въедается в его настоящее, что становится неотделимым, переплетаясь в объятиях с вечными снобизмом и усталостью, вываливающимися наружу, как вываливается проститутка, поддавшая, из совсем уже не горящего публичного дома, отсыревшего и остывшего ко всему живому, что было есть и существует. В тот день, когда он приходит, наконец, лицом к лицу встретиться с прошлым, принимая его, как неизбежное и, увы, неисправимое, оседая на траву где-то в безымянном дворе, он одними лишь губами вышёптывает, наконец: «Извини». Оставляя рядом с окаменелым забором чёрно-белую фотографию, он плетётся домой, подгоняемый ветром в спину. Ветер отчего-то начинает выть и, не выдержав молчаливого безучастия, подхватывает слово, унося его к чаще леса, птицам на крылья. Стриж, подбитый охотником, утопает в болоте, на крыле донеся до Игоря единственное за все годы слово, обращённое в его адрес. «Извини» - читается между промокших перьев. И Игоря насквозь прошибает дрожь. Где-то там, между змеиными хвостами, океанами, морскими скатами и перебитыми костяшками пальцев он наощупь находит то единственное, что когда-то заставило его, позабыв обо всём, обрасти чёрной мазутной грязью, поставило во главу жизни единственную, абсурдно-подростковую максималистскую цель – идти вперёд, как можно дальше уходя от того, что, резанув поперек сердечной мышцы, причинило первую в жизни настолько большую боль. «Уходи». Одного слова было достаточно в тот вечер, когда Серёжа, испугавшись, отшатнулся в сторону. Руки, подвалы, губы, щёки, красные яблоки, апельсины в авоське, раннее утро, первый алкоголь, мокрые волосы, переплетённые пальцы – страх. Чашка весов склонилась в правую сторону. Нет ничего страшнее, наверное, оставшегося без ответа «люблю» - думал Игорь. А потом понял, что и отвеченное слово может вспороть грудную клетку не хуже охотничьего ножа. Развернулся только, не сумев проглотить столь большой ком, скопившийся в горле. И сделал ровно так, как ему было велено. «Извини» - надвое рассечённый хвост резанул вдоль ладони и Игорь, следом за щиплющей раной ощутил в груди собственное сердце. «Серёжа» - сложилось вновь из плавающих в тине букв. Участок встретил его, как обычно – пыльным, мутным воздухом. Хотелось то ли обчихаться. То ли расплакаться. Осев на пороге, обхватив пальцами побеленный дверной косяк, Жилин наблюдал. Участок встретил его, как обычно. Пыльным, мутным воздухом. Черно-белой фотографией на столе. И свернувшимся у стены калачиком, спящим Игорем.