PHARMA MARIA.

ложка слишком горяча, поэтому нужно подуть. почти как в детстве, когда мама ставит перед тобой тарелку горячего невкусного супа (зачастую еще и пресно-овощного) и дает большую ложку: есть не хочется, есть горячо и невкусно, но надо, чтобы не обидеть мамочку. а сейчас несколько иначе: не хочется, горячо и невкусно, но лишь бы насолить маме. ложку – в коктейль из колы и большого количества дешевой водки, немного поболтать, растворить и выпить залпом, почти даже не морщась. следующее выполнить чуть проще, ведь нужно всего лишь лечь и ждать минут двадцать-тридцать, пока не принесут на подносе серебряном и грязном экстази для бедных. за стенкой занимаются сексом, но это ничего. здесь правила нормальности накалываются на иголку первитинового шприца, застрявшего в вене шныря, что доживает в квартире выше. есть только одно, очень важное и негласное: не мешать баклосан с водкой. – дыши, дыши! – шлепок по щеке отрезвляет, но ты ударь еще. – глубже дыши! и мне хочется дышать, пока меня бьет твоя дрожащая, красивая рука. ладони мне кажутся слишком большими и несоразмерными тонким нежным запястьям. ты весь из себя есть какой-то непонятный, инопланетно-сексуальный, несуразный: жилистый, как кошка какая дворовая, глаза глубокие, темные, шея тонкая, но хрупкой совсем не кажется, губы сухие-сухие. ноги у тебя еще смешные такие, длинные, отчего и походка у тебя пьяного дурацкая, повиливающая. такая же, как у девочек-девятиклассниц, совершающих проходку перед пацанами из сельскохозяйственного техникума. но едва ли тебя привлекают будущие агрономы и трактористы (читай – пьяницы и щёголи на заниженных приорах старших братьев). – слушай, - начинаю сипло, облизывая сухие губы. – я тебя привлекаю? как мужчина, может, или там… как женщина? это габа перестает действовать? или это ты так показываешь свое отвращение, кривя губы и приподнимая бровь? мне непонятно, мне сонно и беспокойно одновременно, сто сорок миллиграммов баклосана вместе с невзвешенной дозой фенобарбитала не дают эффекта звезд перед глазами – я вижу только твою ширинку. я так противен, что гожусь только в минетчики? отлично, либхен, помочь расстегнуться, да? может, еще помочишься сверху, пнешь в живот и поставишь мне своей этой жижи, что варится на портативной плитке в соседней комнате? ну, давай, давай. унизь меня нормально, ударь коленом в лицо. – мама звонила. ты б ей ответил, а то по-свински как-то выходит, - телефон мне на грудь швыряешь, на матрас мой садишься и берешь бычок из пепельницы. – ты скажи ей, что нормально все, что ты у друга там, у подружки, что ли. как это странно! как может быть сексуально то, что отвратительно и гадко, что само по себе под определение сексуальности-то не подходит? почему все, что бы ты ни сделал, выглядит правильно, красиво, эстетично и эротично? даже этот откровенно уродский, беднячий жест не марает тебя. а эта покоцанная зажигалка-погремушка на бензине с выцарапанной на ней звездой давида делает тебя дорогим мужчиной в черных перчатках и костюме от хуго босс, прикуривающим от не-реплики зиппо. если мы – духовные братья, то секс с тобой – инцест? или нам прощается? – иртышов, - говоришь, раскуривая бычок, в котором табачка всего-то на раскурить и хватит. – похож ты на иртыша. такой же истерик неуравновешенный. еще и с наклонностями. лифты, наверное, любишь. люблю. и ты любишь. и меня в лифте – тоже любишь, особенно в рот хорошо получается любить. так бывает: от библии и райского сада к петербургским гомосекам и насильникам. эта твоя фишка, которую я раскушал только после третьего амфетаминового прихода (помню, денег достаточно было, хватало на пару-тройку «уличных» граммов и еще на добавку в виде недорогого виски). ты увлеченно рассказывал мне о любимых исторических романах, о музыке вагнера и о римлянах, когда втирал достаточное количество вещества в десна, но потом резко перескакивал на рассказы об инквизиции и об убийстве кеннеди, о дамере и его большой любви, а затем добавлял, что презираешь гомосеков, вытаскивая из меня член. так презираешь, что пересохшим после травы ртом лезешь меня целовать. нравится, да? нравится меня выводить, заводить и разводить? нравится, дрянь такая, издеваться надо мной, а потом просить перезвонить матери и успокоить ее, больную истеричку? – вафлю будешь? – вафель – ты, а это печенье в клетку, - очередной бычок берешь, рассматриваешь и бросаешь на пол, гнида позорная, более пригодный себе ищешь, чтобы хоть как-то восполнить недостаток никотина в организме. – кто ж так курит, скажи мне? химик наш что ль? денег много? а, нет, этот с помадой. – это я. и помада моя. от баклосана вставило порядочно: тело плавит, веки тяжелые, во рту как-то горько и неприятно, картинка мутнеет – тебя как в тумане вижу, да и вставать не хочется совсем, на другой бок переворачиваться. попросил бы тебя матери моей сообщение набрать, что-то обычное и очень нормальное, типа «все хорошо, мам, учусь» или «мамуль, я на учебе сильно устал, спать охота», но язык ворочаться не хочет. я даже придумал, что мой язык – кусочек свинца и что он почти как тот, который дядя андрей, сосед мой, мне подарил. это была такая тяжелая серая штука, похожая на плоский камень с несколькими продольными глубокими бороздами. я маленький тогда был, кайфовал от всякой странной ерунды, которую из подвала выносили (и вообще, у моего отца комнатки в подвале-то не было, и я очень завидовал тем, у кого эта комнатка-склад была), будь это хоть разводной ключ, хоть мячик волейбольный, хоть коллекция пивных пробок на деревянной доске двадцать на двадцать сантиметров в рамочке. – цвет красивый, не вульгарный. не люблю красные помады, больше темные какие… кирпичный красивый, знаешь, или какой-нибудь красно-коричневый, - укрываешь меня пыльным одеялом, а я все слушаю, слушаю, и хочется, чтобы рядом ты лег, ведь отчего-то я конец свой чувствовать начал. говорят, что когда долго занимаешься чем-то опасным, будь то экстремальный спорт или запуск хмурого по вене, то, засыпая, чувствуешь, что вот-вот творцу душу отдашь. а я ведь, в отличие от тебя-то, не принимаю кайф внутривенно – только интерназально или перорально, редко когда выходит что-то раскурить. и ведь даже не героин и не первитин, а спортом вообще не занимаюсь (литрбол ведь не в счет?), нечего и говорить о чем-то экстремальном. тогда почему мой страх ярко выражен, а твой – такой неявный, туманный (если то, что я разглядел, есть вообще страх)? – чего мутный такой? – отъезжаю, кажется. – слышишь, ты либо выдумывать перестань, либо не будь белоснежкой. вспомнил чего-то, как мы с тобой под одним одеялом лежали, как ты растирал мне руки и дышал хрипяще, замерзнув похлеще моего. тогда отопление отключали зачем-то на неделю или полторы, и мы боялись замерзнуть насмерть в том жутко-мутном декабре. захотелось тебя под одеялом почувствовать, на груди своей, и твой этот холодящий мельхиоровый кулон. – тише ты, тише, - реагируешь, на учащенное потяжелевшее дыхание. – не отъезжаешь ты, не отъезжаешь… не отъезжаю я, но наутро ты проснешься со мной окоченевшим, уродливым, с синими сухими губами. матрас мочой и дерьмом пропитается, одежда твоя провоняет моей собачьей смертью. и тогда ты скажешь, закрывая мне глаза: – сейчас ты привлекаешь меня как мужчина и как женщина.