Привести к покорности

– Уйдите, – приказал Аммар, отмахиваясь от стражи, как от докучливой мошкары. – Повелитель, – четыре серых имама склонились перед ним, образовали унылую клумбу. Где-то здесь повисло непроизнесенное предупреждение на грани измены: стоит ли, Повелитель? Впрочем, как бы хороши ни были стражники барида, думать им команды не давали. – Вон! Аммар, сын Амира, халиф правоверных, имел полное право гневаться. Нерегиль халифа Аммара опять испытывал терпение своего хозяина, и испытал, наконец, что всякая веревка добродетели короче, чем колодец распутства. Вот и свалился. В колодец. Сын шакала, бессовестная пакость! – Ну как, нравится? Достаточно свободно?       Тарик вздернул голову, посмотрел дерзко и оскалил зубы, как камышовый кот, завидевший на своих охотничьих угодьях равного хищника. Скручен он был со всем тщанием; в очередной раз старый Яхья оказался прав – обычные цепи не сдержали бы нерегиля. Помогли только отданные муллой золототканные полотна с именами Всевышнего; жгли, видно, руки – запястья нерегиля были неестественно вывернуты. Все в нем обманывало, вводило в заблуждение: и тело его, тонкое, гибкое, как молодая пальмовая ветка, создано врать, что не примет ноши тяжелее пары фолиантов, и губы его, узкие и нервные, созданы врать, что не отверзнутся без приказа повелителя. Отверзаются же! Аммар снова вспомнил свое унижение, сжал ладонь в кулак, будто бы в кулаке этом была зажата тонкая белая шея. – Гостеприимство халифа надолго мне запомнится, – прошипел Тарик в ответ, прижимая уши. – Будто? Забывчив стал, – Аммар шагнул вперед, и между ними осталось на локоть обоюдной злобы. – Нарушаешь клятву, Аль-Кариа, бедствие, нарушаешь ДАННУЮ МНЕ КЛЯТВУ! И было такое торжество в глазах Тарика, такая пакостная улыбка изломила его рот, что, не желая слышать его наверняка уже придуманных оправданий и уловок, Аммар предплечьем надавил на открытую шею – ворот изодран, не продавал себя дешево нерегиль. Надавил с силой, до хрипа, до наконец-то распахнутых во внимании глаз. Тарик закашлялся, кадык под рукой заходил вверх-вниз; Аммар перехватил горло пальцами, стиснул, как переспелый плод, чтобы сок потек. – Кто давал тебе право убивать без моего на то дозволения? – Ты, – захрипел Тарик, и глаза его налились желтизной, – ты отправил меня… воевать… не убивая? – Говорить будешь, когда я скажу! – Аммар сжал пальцы еще крепче. Тарик дернулся, вырываясь, но, спеленутый по ногам и рукам и прикрученный к стене, мог дернуться только навстречу Аммару. Жар его тела, бешеная дрожь отвлекали от разговора. Аммар жадно втянул воздух. От нерегиля никогда не пахло потом, только горячим песком – будто бы с Аммаром в постель ложилась сама пустыня. Вот и сейчас этот запах, сухой бесконечный жар, о, не потому, что полон вожделения, потому, что беспомощен, раздражен, обессилен… Или?..   – Кто дозволил тебе убивать сына градоначальника аль-Хади? Как посмел ты сделать это публично, на глазах всего города, перед моим лицом? Или ты, пес, – Аммар вталкивал Тарика в стену с каждым своим словом, будто бы надеясь вбить разум в затылок нерегиля, – или ты решил нарочно показать, что можешь ослушаться? Воли захотелось? Опозорить меня захотелось?! Чтобы я слушал от Совета, как школьник от муллы, как мне надлежит привести тебя к покорности! О Аллах, я приведу! Что ты молчишь, язык поганый свой проглотил?! Сказать нечего? – Жду приказа говорить, – прошипел Тарик. Об этом Аммар успел уже забыть, и обычная для нерегиля ядовитая шпилька вздернула его еще сильнее. – Не давал! – Бе-есишься, халиф, ошибаешься, – сказал Тарик с ухмылкой, и это было последней каплей. – А ты, наверное, бессмертный, – сказал Аммар с внезапным злым спокойствием, даже руки дрожать перестали. – Висишь тут, связанный, передо мной, как барашек на крюке, блеешь нагло. Может, развести огонь и поджарить тебя, чтобы запомнилось лучше, чего делать нельзя? – Ай, боюсь, – ответил Тарик медово, – Страшны халифовы слова, и много их так, что страха-то все больше. Аммар, не обращая внимания на колкость, достал из ножен кинжал. – Прежде ошкурить. Баранов в шубе не жарят. Света в камере было достаточно – четыре факела по краям, за опасным преступником нужен был пригляд. В один взмах рубаха разъехалась по сторонам, обнажая бледную безволосую грудь, исполосанную шрамами. Аммар прижал кончик лезвия к соску, напрягшемуся под холодом лезвия, как розовая жемчужина. – Смотри-ка, нравится. Приятно быть послушным? – Я тебя в порошок сотру, – пообещал Тарик сквозь зубы, резко отворачивая голову. Ненадолго. – Аммар, не смей! О, халиф смел, и еще как. Перерезал кушак, косо полоснул, поддев изнутри, ткань штанов, и те сползли вниз, до колен. Ни разу еще нерегиль не позволил любоваться на него при свете; сам гасил все светильники, мог вскочить и раздраженно уйти, если Аммар настаивал на возможности полюбоваться очами, не одними пальцами изучить. Ну что же, посмотрит так, теперь, сам виноват. – А что такое, что же не так? Разве ты не согласился с судьбой ягненка? Или, может, боишься показать что-то? А что же? Аммар провел ребром кинжала по впалому белому животу, ниже, зацепил острием край бедра, едва царапая; нерегиль дернулся, будто надеясь насадиться и прекратить, превратить все в очевидное истязание, но Аммар предвидел и кинжал отбросил в сторону. – Так вот как это выглядит! Пальцем еще не дотронулся, а уже встал, уже дрожит от нетерпения. Против своих же слов, пальцем он дотронулся: придерживая нерегиля за шею, чтобы не мешал, большим пальцем надавил на самый кончик зебба, такого же белого и изящного, как и весь Тарик. Тот дернулся, как от удара, и застонал сквозь зубы. – Бесстыжий. Вот чего хотел, верно? Вот почему до позора довел халифа правоверных перед людьми? Сукой моей быть хотел, – Тарик захрипел, явно собираясь возразить, и Аммар снова сжал пальцы сильнее, – течной сукой подо мной, довести меня до белого каления? Довел, радуйся. Только своего ты получишь ой как нескоро, бедствие из бедствий. Я еще послушаю, как ты кричишь и молишь. – Не надейся, – ответил Тарик, дрожа, как натянутая струна. Но Аммару не нужно было испытывать надежду. Под его пальцами была самая отзывчивая лютня, требовавшая лишь настройки. Тарик молчал, отвернув лицо к стене, и изображал полнейшее равнодушие, пока ладони Аммара гуляли по его груди и шее; разве дыхание стало быстрее, да срывался с такта один-другой выдох, короткий и свистящий, как полет стрелы. Разве налились краской в свете факелов щеки и кончики ушей. Аммар сжал пальцами сосок, выкрутил его; Тарик подавился стоном, прикусил губу до белизны. – Если будешь вести себя послушно, тебе же будет проще. Чей ты? – Пошел ты, – выдохнул Тарик сквозь зубы и тут же зашелся стоном. О, каким чувствительным был его живот! Это Аммар помнил хорошо; потянулись мгновения за мгновениями, как бусины на ожерелье. Пальцами вниз и вверх, надавить, огладить вкруговую, отпустить; ниже, ближе к налитому уже кровью, чуть ли не к животу прилипшему зеббу, коснуться – и тут же убрать пальцы. Звуки, которые издавал Тарик, были все меньше похожи на стон и все больше – на поскуливание, переходящее в рык голодного хищника. Звуки эти заставляли самого Аммара дышать чаще. – Чей ты? – пальцы скользнули по стволу, обхватили кольцом и тут же отпустили. – Твой, – прошипел Тарик, – твой! Если ты еще… – Если я – что? Опять непослушание? Теперь пальцы скользнули ниже и глубже, надавили – и отпустили, оставив ощущение незаполненности. – Аммаааааар! – зарычал Тарик, и стена опасно задрожала – с такой силой он дернул рукой. Что там было про опасность дразнить тигра?.. – Попроси прощения. И попроси взять тебя. Хорошо проси. – Я, – Тарик вскинулся, в желтых глазах не было ничего человеческого, – я… прошу прощения… Ааах, чтоб тебя!! Аммар, возьми меня, пожалуйста! Сейчас! Что-то подсказало халифу правоверных, что этого достаточно. – Надеюсь, ты будешь помнить об этом, – сказал он, прижимаясь всем телом к горячему, как полуденное марево, и мелко подрагивающему телу нерегиля, так, что зебб уперся ему в низ живота, и втолкнул внутрь три пальца, насаживая на себя, как на крючок.   Но сам он после куда лучше помнил о том, как под площадную ругань нерегиля пытался самостоятельно распутать намертво завязавшиеся узлы на полотнах, ведь ни разрезать святые письмена, ни позвать стражников, чтобы показать им обнаженного преступника со следами глубокого раскаяния на животе, не было никакой возможности. – Выйдешь ты отсюда не раньше завтрашнего дня. Сам виноват – не нужно было… Тарик кутался в разорванную рубаху с видом оскорбленного достоинства: – Детоубийцу пощадить? Казнокрадца? Клятвопреступника? Это мне халиф советует? О, покоряюсь! Или, ах, ты не знал, потому что за хлюпаньем и причмокиванием, которое устроил его отец, не расслышал челобитных? – Я сказал, – повысил голос Аммар, – не нужно было при всех!! Я тебе запрещал его убивать? Нет! Я тебе разрешал это делать на городской площади посреди дня? Нет! Ум у тебя есть? – Склоняюсь перед столь ясной и прямой волей халифа, – кланяться, конечно, Тарик и не подумал. – Еды тебе принесут. И одежду новую. Пока возьми, – Аммар снял накидку, бросил ее под ноги Тарику, как кидал какой-то герой поэмы золотой ковер под ноги возлюбленной. А ведь не заслужил! Как не смиряй, непокорен. – В следующий раз, Аммар, – голос нерегиля настиг его уже у двери, – будет достаточно и простой веревки.