зима обязательно кончится

                     Небо — это тысячелетняя пыль: соткана в паутину, распадается на фракталы. Небо — вспоротое снежное брюхо: в тот день, когда ангелы смерти достанут свои клинки из свинца, звезда продырявит ими свой лоб; мир превратится в тлен. Вокруг нет ничего. Вокруг — завывающее сказками волшебство вермонтских лесов, укутанный хворостом шаманский напев: Микс и Чарли, подбиваемые рассказами Китинга, всё спорят и спорят о том, насколько местные земли прокляты невинной кровью индейцев. А Нокс, как дурак, всё на них смотрит и смотрит. Смотрит и смотрит. Нокс, как дурак, всё ещё Чарли любит. Это начиналось так глупо, это начиналось так сладко. Начиналось неправильно. Он дружил с Чарли чуть больше, чем себя знал; он любил Чарли дольше, чем здесь жил. Нокс никогда не интересовался теорией реинкарнаций, не думал про свои прошлые судьбы, не догадывался о связанных обрядами на крови душах, но Чарли — Чарли он видел и в толпе у Бастилии, и под пером Буонарроти. Он любил своего друга сильнее, чем любили древнегреческие мыслители малолетних любовников; он дружил со своим возлюбленным крепче, чем этого могли позволить браки родителей. Америка до сих пор пахла порохом Мировой, носила свои пуританские нравы — а потому Китинг, поймав однажды за бумажное крыло его стих, впервые выразительно промолчал. Китинг отдал исчерченного карандашом журавлика ему прямо в руки и отвращения, кажется, не испытал, но Нокс, дурак, всё-таки азбуку знал; Нокс, заучив движения Капитана, неловко кивнул тогда в ответ. Он пытался что-то исправить — вот только никто не мог запретить ему на Чарли смотреть. Нокс и смотрел. Смотрел и смотрел. Его Эдвард Коллин расцветал в революции. Чарли Далтон, давно надеющийся вылететь из этой чертовой школы, нашёл собственное пристанище — боже, как ему пошла роль шекспировского Ариэля! Как влитой сел ему на плечи протест: пока Чарли, показательно фыркая, ловил каждое слово их Капитана, Нокс чувствовал себя танцующей на острых ножах Русалочкой. Нокс, вдохновлённый поэзией, всё протягивал к живому воплощению огня руки — обжигался, поджимал неловкий рот, улыбался, — а Чарли, хватая его длинные пальцы своими, оставлял на них катышки красной краски и мягкости. Чарли был таким мягким, Чарли был таким славным — у Чарли были такие красивые губы. У Чарли губы — цвета грядущего самоубийства, цвета порванной чувством аорты. У Чарли губы — слизанное молоко, набухающий след синяка, заражённая кровь: мечутся по венам мысли-строки, мысли-взрывы, мысли-амфетамины, и всё-всё-всё, что Далтон думает, проступает у него на белеющей в сумерках коже. А ведь он думает о немногом; а ведь он думает обо всём сразу. Чарли вообще — сплошной парадокс, сгусток чего-то странного и неправильного; связи не с теми людьми, встречи не в тех местах. Чарли такой красивый, недосягаемый — и — парадокс — не создан для того, чтобы его кто-то любил. Потому что Чарли этими губами говорит Ноксу: «С Рождеством тебя, друг» — и тот, тяжело заглатывая в лёгкие вместе с воздухом обрывки всех своих «моё сердце, солнце, душа, винограда лоза» — всех своих бело-лавандовых чувств, для зимы таких неуместных — тот, не находясь, что сказать, пристыженно отводит свой взгляд. Топчется по тонким лепесткам где-то там, закопанных в промозглую землю, и вздрагивает, стоит смеху Чарли прокатиться вокруг, отдавая эхом пещеры, серебром равнодушного льда; растекаясь по носоглотке солёным ощущением морской пены. Русалочка выкинет нож в море, и то окрасится в красный, в кровавый — в цвет чужих губ, в цвет его огромного сердца. Потому что Чарли молчит — и про «прости», и про «тебя», и «навсегда»; потому что у Чарли глаза янтарём: в них зимний закат, предвещающий морозный день, в них австралийские пожары, усиленные в тысячи раз, в них вулканы, превосходящие своим извержением десятки Везувиев, и чужой — до жути влюблённый — взгляд. Нокс, как дурак, в них не смотрит. А снег всё сыпет и сыпет на его влюблённую голову. Зима обязательно кончится.