Разбиты, сломлены и подавлены

Тебе, как капитану непозволительно волноваться за своих подчинённых. Непозволительно плакать после того, как ты узнаешь, что человек, отправленный тобой на задание, погиб при исполнении долга. Слезы, скатывающиеся по щекам — роскошь, которую могут позволить себе лишь новички. Твоя роскошь это терпеть. Стиснуть зубы. Выпить таблетки, успокоиться и начать звонить семьям погибших. Слушать, как в голосах жён и мужей угасает надежда. Содрогаться всякий раз, как трубку берёт маленький ребёнок, — о, как много раз это происходило, сколько детских голосов услышали твои уши, — который весело говорит:"папы нет дома! Вы что-то хотели?". Ещё совершенно не зная, что одна из колонн, поддерживающих его мир, совсем недавно рухнула. Ты делаешь затяжку, с видом утомленной печали вглядываясь в розоватое небо. Краем глаза видишь, как пёстрый силуэт грациозно приземляется рядом с тобою, поудобнее усаживаясь на перилах, и, обернувшись лицом к нему, встречаешь задумчивый взгляд выразительных линз, а также потрёпанный, местами порванный костюм. — Ты, кажется, говорила, что бросила курить. — народный мститель указывает пальцем на сигарету, с выражением доброй насмешки наклоняя голову набок, и его наигранно бодрый голос, чуть приглушённый маской, прерывает твои размышления, проводя метафорическую грань между твоими тяжёлыми думами и реальным миром. Он, ещё столь полный юности и веселья, кажется, был создан для того, чтобы заполнять собою всё пространство. Всякий раз, как твой взгляд падал на его боевые шрамы, как уши улавливали усталость в его голосе, ты задумывалась о том, как юноша, будучи человеком, что сдерживает Нью-Йорк от катастрофы, умудряется сохранить свой позитивный настрой, и что-то в глубине твоего сердца отзывалась уважением к его нраву, лёгким волнением и... Заботой. Вероятно, той же, что ты испытываешь к своим подчинённым, пусть и умело скрываешь. Сколько раз в голову паука закралась мысль нарушить своё святое правило и отнять жизнь врага, сколько раз он хотел бросать эту тропу крови и страданий... Сколько раз он желал отомстить своему противнику за боль, причиненную ему и его близким? Желал ли вовсе, как того иногда желала ты, бывали ли у него мысли, что и у тебя, изредка пугавшие до чёртиков? Ты чувствуешь, как взгляд его линз задерживается на тебе. Надо... Ответить. Легонько постукивая по сигарете указательным, ты стряхиваешь окурки, после чего делаешь очередную затяжку. Помогает успокоить разум и взять необходимую паузу от диалога. — Ага. Ещё я говорю, что не помогаю Пауку, и что мой "источник" никак не связан с ним... — говоришь ты, отнимая источник никотина от губ, — но, как видишь, мы встретились на крыше, а я уже докуриваю свою пятую. — на уста невольно налезает ухмылка, и, хоть маска и мастерски скрывает чужое лицо, Ты слышишь, как с языка твоего товарища по несчастью срывается короткий смешок. -------- — Мне позвонили из госпиталя. Сказали, что ты покинул палату. — Юри, жутко злая и недовольная, кажется, почти звучала взволнованно. Непохоже на неё... — Мне нужно вернуться к работе. — твой голос, обычно полный шутливости и оптимизма, сейчас звучал серьезно даже для самого себя, а нотки усталости, скрытые за паутиной неутомимого ребячества, невольно вырвались наружу. Чувствуя, как спина покрывается неприятными мурашками, а ноги тяжелеют от истощения, ты всё так же изящно, как и всегда приземляешься у вершины небоскрёба, оглядывая медленно разрушающийся город сквозь интерфейс твоей маски. — Доктора сказали, что у тебя всё ещё ЧЕТЫРНАДЦАТЬ переломов. — А это значит, что у меня в запасе ещё сто девяносто две НЕ сломанные кости. — ты вновь возвращаешься к своим любимым шуткам, и, хотя голос вновь был полон детской доброты и озорства, одно неаккуратное движение руки заставляет тебя вздрогнуть. Почувствовав, как ключица громко хрустит, ты издаешь тихий, болезненный хрип, и, на выдохе, всё так же пытаясь продолжить диалог, произносишь: — ...и спасибо тебе за заботу. Сколько ты уже работаешь с ней? Наверное, по меньшей мере восемь лет — да, именно она встретила тебя, когда ты был ещё совсем юнцом. Нет, ты ни в коем случае не стар — двадцать четыре года, вся жизнь впереди, а в костюме даже почти нет твоего праха (хаха, как остроумно, Паркер!), но в то время у тебя не было как должного опыта, так и достаточного количества синяков. О, путь от Питера Паркера до копа-Паука был долог и тернист, но теперь, кажется, ты даже почти не раздражаешь Юри. Эй, ты что, сентиментальничаешь, или тебе просто показалось? — ...Юри, мы вернём наш город в прежнее русло. — бесконечный источник оптимизма и уверений вновь раскрывает свой багаж детской веры, и, хоть ты и не видел её, по голосу капитана было ясно, что она ухмыльнулась. — ...Хорошо, хотелось бы в это верить. Удачи тебе, Паук. Удачи тебе, Юри. ------------- Разбит. Сломан и подавлен. Доктор Октавиус, человек, заменивший ему отца, тот, кто вдохновлял его каждый день, тот, кто заставлял Питера на время отложить бремя паука, навек застрял в плену собственного безумия. Смелая, такая прекрасная и заботливая, любящая Мэй Паркер, скончалась, попрощавшись с ним, и несмотря на то, что скорбь разъела его слёзные железы, даже рассекая воздух во время полёта то чувствовал, как по щекам скатываются солёные слёзы. Ему всегда казалось, что в моменты горя и отчаяния его будет успокаивать мысль о Мэри Джейн, или, не дай бог, Фелиции Харди, но... Воображение не покидал образ капитана полиции. Образ человека, впервые защитившего его в тот день, когда он показался на сцене преступления, образ человека, который всё так же оберегал его, умело пряча ото всех их совместную деятельность. Колотилось ли его сердце столь же сильно раньше, когда он приближался к её офису? Играли ли пауки в животе, ныне начавшие расплетать в нём свою паутину, то и дело игриво пробегая своими лапками по стенкам желудка героя и заставляя его то и дело мелко вздрагивать? Он неприлично шумно для самого себя приземляется прямо на окно, через которое открывался вид на её рабочее место, и заглянул внутрь. В тусклом свете старой лампы был виден силуэт капитана, её уставшее, измученное лицо, разбитые костяшки, синяки под глазами, дополнявшие облик трудоголика. Её образ, столь знакомый и понятный тебе, вызывал какое-то странное, сладкое смятение, мёдом заполняющее уставшее сердце. Питер слабо стучит по окну, обращая на себя внимание Юрико, и она, бросившая на него взгляд темных глаз, в которых, казалось, отражался весь путь, пройденный ими, все заработанные шрамы, сломанные кости и бессонные ночи, подходит и раскрывает окно, впуская народного мстителя внутрь, и, аккуратно придерживая его, как бы боясь, что герой вот-вот свалится прямо перед ней, усаживает его на компьютерное кресло. Нежность и забота, которую Ватанабэ не привыкла отдавать, а Паркер — получать от неё, отзываются в душах теплом, и она берёт его за руку, словно врач пациента, и легонько проводит пальцем по костяшкам, чуть неумело пригладив его руку. — Я... Хочу тебе что-то показать, Юри. — он пытается подняться, но капитан настойчиво усаживает его на место, слегка вдавливая его плечи в сидение. — И не думай вставать, слышишь? Ты щас свалишься на землю... Нам не нужно, чтобы Коп-Паук отбросил лапы, правильно? — она беспокойно-доверительно улыбается, и Паркер, не в силах сдержать глупой улыбки, которая, кажется, била лёгким током по скулам, кивает, прикрывая глаза. Его дрожащие руки тянутся к покрову тайны, и маска, вторая личина медленно покидает его, обнажая несколько грубоватое, покрытое кровоподтёками и ссадинами, но юношеское, светлое лицо. Его чуть растрёпанные волосы, широкая, измученная улыбка, янтарные глаза, светящиеся надеждой, такие чистые и спокойные, добрые и ласковые, несмотря на следы глубоко горя, отраженного в них, пытливо впивались в удивлённые темные очи Юрико, отражавшие её бесценный опыт, закалку, мимолётный страх, волнение и... Доверие. Преданность, уважение, и, вероятно, что-то большее, отражающееся в зеркалах души обоих. Аккуратно, словно боясь навредить, спугнуть, капитан нежно припадает к чужим губам, и паук — нет, не паук, Питер, — отвечает тем же. — ...Это так странно... — губы юноши украшает улыбка, и он смеётся, сжимая чужие руки в своих, встречая на себе усталый, любящий взгляд, и такую же ухмылку. — Соглашусь.