Что простительно в пятнадцать...

Будут девками ваши дочери И поэтами — сыновья!

      — Смотри сюда. Смотри внимательно, — Хайдрих свесил ноги с кровати и ткнул пальцем в дальний угол комнаты. Дальний угол находился от него в пяти шагах. — Сейчас эта лампа догорит — и нам придет конец.       Эдвард зевнул:       — Не впечатляет. Придумай страшилку пострашнее.       — Ну, смотри, сейчас она догорит. Прямо сейчас. Три, два…       — Один!       Лампа погасла.       — И что? — спросила Ноа. Она, сминая в руках подушку, сидела на коленках в изголовье кровати Хайдриха: юбка задралась, босые пятки таращатся в потолок. Сам Хайдрих сидел в изножье, болтая ногами в вязаных носках. Между ними была странная конструкция из нескольких книг в твердых обложках, склеенных между собой липкой лентой, и возлежавшего на них чертежа. Чертить сидя на полу было слишком холодно, а стол еще в прошлом месяце с легкой руки изобретательного Эдварда разобрали на растопку.       — И то, — донесся голос Эдварда из полной темноты. — У нас закончился керосин. Деньги закончились тоже. Даже свеч нет. Работать по ночам не сможем. Вовремя свою часть проекта Оберсту не представим. Он нас выкинет из лаборатории. Мы сдохнем от голода.       — Не понимаю, — призналась Ноа. — А если объяснить вашему руководителю ситуацию, нельзя ли будет одолжить у него немножко керосина?       — Вообще именно это я и собирался сделать, — усмехнулся Хайдрих. — Но ты же знаешь Эда, он скорее сдохнет под мостом, чем обратится за помощью.       — На что это был намек? — вскинулся Эдвард.       — Ни на что. Ты чего там стучишь зубами — темноты боишься?       — Иди в задницу.       — Давайте подкинем дров, — пожаловалась Ноа. — Там еще осталась ножка от стола. Если вы собираетесь скоро умереть от голода, вам ведь уже не нужно экономить дрова, да?       Они вдвоем — Эдвард Элрик и Альфонс Хайдрих — снимали квартиру по адресу Оберлендерштрассе, 18, на четвертом этаже под крышей. Крыша капала. Дом был старый, без электричества. Хозяйка дома фройляйн Анна Вебер, незамужняя женщина бальзаковского возраста, знала, что четвертый этаж весь течет, и молодым вежливым инженерам сдавала эту квартиру в полцены. Единственную комнату занимали две кровати, гора бесполезных вещей, шкаф и большая железная печка, кривая труба которой напоминала шею больного жирафа. В одном углу тесно уместились газовая плита с единственной работающей конфоркой и водруженные один на другой два чемодана, на которых властвовало великое и неудержимое Все; под этим названием скрывалась куча барахла, которую обычно венчал завернутый в бумагу хлеб. За стенкой была уборная, которую Эдвард торжественно окрестил «Дворец Императора Всех Китайских Вод»: именно так значилось на табличке, прибитой гвоздем к незакрывающейся двери, и именно это было первой связной фразой, которую самостоятельно прочитала Ноа (на восьмой день изучения грамоты).       Ноа ходила к ним в гости. Обычно глубокой ночью или ранним утром, после работы, когда никого не интересовало, где она и что она делает. Ей нравилось влезать в окно на лестницу, чтобы фройляйн Вебер, жившая на первом этаже, не видела, что к инженерам зачастила девица цыганской наружности. Иногда Ноа приносила деньги и, зная, что друзья их не возьмут, прятала под матрац, где Хайдрих хранил свои накопления. Иногда она чего-нибудь просила. Она вообще не умела готовить, путалась при счете денег, часто ходила с непокрытой головой и, вопреки стереотипам, никогда не пела. Была горькая ирония в том, что она оставалась единственной из троих, чье место работы не висело на волоске. Хайдрих позволял ей все: она практически жила у него на кровати. Он говорил, что если бы он не умирал, а она не была проституткой, то он увез бы ее на край света. Эдвард предлагал Аконкагуа. Он даже не представлял, где это, но ему нравилось название.       Два месяца назад съехал опротивевший сосед, и наконец число официально прописанных в комнате людей сравнялось с числом кроватей. До этого Эдвард спал на остывающей печке, на которой сворачивался в какой-то необъяснимой позе дремлющего спрута, но при этом утверждал, что ему удобно. Должно быть, он не врал, потому что и теперь, имея в своем полном распоряжении целую кровать, время от времени забирался на печку и сидел на ней, как воробей на столбе. С другой стороны, Хайдриха периодически обуревали праведные чувства, он сгонял Ноа со своего места и командовал ей устроиться на кровати у Эдварда. На справедливые замечания «Ал, чахотка не так работает» он делал серьезное лицо и с таинственным видом говорил, что именно сейчас бактерии ему сообщили, якобы собираются исторгнуться наружу. Ноа пугалась. Эдвард отворачивался.       — У меня в ящике шкафа лежат пятьдесят пфеннигов, — сообщил Хайдрих. Пятьдесят пфеннигов — это не деньги. Это что-то вроде деньгозаменителя. — Давайте так: выпадет решка — бросаем ножку в топку, выпадут колосья — под одеяло и до утра.       — И как ты предлагаешь искать в глубине шкафа твои счастливые пятьдесят пфеннигов? — критически поинтересовался Эдвард. Хайдрих пожал плечами, хотя в темноте это было незаметно. — Еще идеи?       — У меня есть… две тысячи марок, — Хайдрих вытащил из кармана свернутую бумажку. — Можно бросить их.       — Это то, что у нас завтра на картошку?       — На картофелину.       — Потрясающе. Если надумаешь бросить бумажку, постарайся потом найти ее на полу среди пыли.       — Кстати, почему там столько пыли?       — Не знаю, — ухмыльнулся Эдвард. — Я-то ее точно убирать не буду.       — Все, мне надоело, — решительно сказала Ноа. — Я затоплю печь.       Она соскользнула с кровати. Шурх, шурх — нашарила на полу туфли. Ноа, глаза которой достаточно привыкли к темноте, чтобы она могла рассмотреть очертания предметов, все же выставила перед собой руки. Вот под рукой шершавая поверхность печки. Почти остыла: чуть теплая, как человеческая рука. Можно нащупать то место, где пригорело дно кастрюли («Эд, ты пожарил суп, серьезно?»). Опираясь о поверхность печки, Ноа наугад осторожно протянула ногу и пошарила ей в пустоте.       — Ну и где эта ножка стола?       — Ты не найдешь, — последовал ответ. — Она лежит в ворохе хлама в углу, где-то внутри корпуса двигателя, между бутылками и кастрюлей, кажется, там еще где-то были летние туфли. Осторожно, не суй туда руку, там большой циркуль.       — Мне кажется, я наступила на что-то мягкое…       — Это было «Преступление и наказание».       — А когда мы будем жечь книги? — спросила Ноа.       — Завтра, видимо. Но они очень быстро сгорают, от них пользы мало. Ладно, я сам найду эту ножку, — заскрипела кровать. Ноа отступила на пару шагов. В глубине густой, чернильной темноты раздался странный, зловещий стук, сопровождаемый шорохом шагов: это Эдвард тащил свою деревянно-металлическую ногу, делая ей при каждом шаге циркулеобразное движение.       Раньше Ноа его боялась. Ей казалось, в этом изуродованном человеке с красивым лицом живет дьявол. Больше всего ее пугала его рука, металлический каркас которой напоминал ей клетку; она крепилась к торсу на сложную систему ремней, обхватывавших верхнюю половину тела как щупальца, но притом сделана была с таким мастерством, что даже могла шевелить пальцами, будто живая. Хайдрих долго бился над тем, чтобы Ноа привыкла к его другу, но ничего не работало, пока он не ляпнул: «Да какой из него сосуд для дьявола, дьявол в него даже не поместится!». Неизвестно было, к чему он отсылал — к отсутствию руки и ноги или к небольшому росту, но Эдвард страшно обиделся и кидался ботинками. Ноа истерически хохотала, пряча лицо в подушку.       Что-то заскрипело и посыпалось на пол.       — Эд?..       — Ничего, просто что-то упало. Надеюсь, это была не чернильница и я не похерил ей записную книжку Ала…       — Эдвард!!!       — Да шучу я, Ал, чего орать-то сразу.       Ноа открыла заслонку печки. Эдвард просунул в нее ножку стола, прямо целую. Лак с нее был заблаговременно ободран, и сейчас она представляла из себя страшное зрелище, об которое вдобавок можно было занозить пальцы.       — Эд, что ты делаешь?       — Ал, чем я ее, по-твоему, пилить должен?       — Там в кастрюле лежит нож.       — А где кастрюля?       — Ты сам сказал, там, где лежала ножка.       — Это не та. Ноа, сходи за спичками, они лежат на той полке шкафа, которая будет у тебя прям перед носом.       — Нет! — внезапно выпалил Хайдрих. — Я сам найду спички, — он сорвался с кровати, но в темноте наткнулся на Эдварда, пытавшегося засунуть ножку стола в печь. Ноа тем временем юркнула мимо них и уже возилась у шкафа. — Нет, нет, нет, Ноа, погоди, не ищи спички…       — Почему ты так не хочешь давать ей в руки спички? — Эдвард ткнул его под ребро левой, живой рукой.       — Нет, просто там…       — Нашла, — объявила Ноа. — Ой… кажется, это не спички… это какая-то другая маленькая коробочка… она открывается, а что в ней?..       — Не трогай! — Хайдрих мог бы одним прыжком перелететь через полкомнаты, но нечаянно толкнул Эдварда, а тот в поисках равновесия вцепился в Хайдриха и повис на нем нежданным препятствием. Ощущение холодной, загадочно тянущей тишины продолжалось несколько секунд, пока Ноа тихо, не шурша, шарила в коробочке. Хайдрих уже выдохнул с облегчением: в темноте не видно, обошлось; но Ноа разрушила его надежды.       — Это что-то… похожее на кольцо…       Хайдрих откашлялся в ладонь.       — Что это, собственно? — поинтересовался Эдвард. Он не привык к тому, чтобы в груде хлама появлялось что-то ему неизвестное. Это был его хлам, который он ценил и лелеял. Иногда хлам начинал жить своей жизнью, но Эдвард это быстро прекращал, проводя бессмысленную перестановку хлама с места на место.       Хайдрих пробормотал нечто невразумительное.       — Это кольцо, — уверенно сказала Ноа. — Оно… с гравировкой, без камня… Это точно женское кольцо. Ал?..       И в этом ее «Ал?» было столько удивленного разочарования и обиженного вопроса, что Хайдриху стало стыдно.       — Ал, это же… для кого?       Она была страшно ревнива. Она знала, что у Хайдриха никого нет, кроме нее, Эдварда и какой-то далекой семьи, от которой тот скрывал ухудшение болезни. И вдруг она испугалась. Испугалась, что он ей просто не говорил. Как будто виселицу выбили из-под ног. «Маленькая моя, бедная», — бессвязно подумал Хайдрих.       — Ты что делаешь? — шепотом спросил Эдвард. Хайдрих стиснул его локоть и махнул рукой:       — Зажигай спичку, давай уже.       Чиркнула спичка. При свете маленького огонька Ноа крутила в руках простое латунное колечко, на котором переплетались вырезанные листья и цветы. Она подняла глаза: ее темный взгляд был полон какого-то природного, затаенного ужаса, как у древнего человека при виде удара молнии.       — Нравится? — спросил Хайдрих. Она кивнула. Спичка погасла о ее ногти. — Это тебе. Вообще я хотел подарить ее на годовщину нашего знакомства, знаешь, устроить что-нибудь красивое, налить тебе вина, но если ты уже нашла заранее, то, наверное, не имеет смысла…       — Мне? — переспросила она. Она была совершенно оглушена и, казалось, расслышала из всей речи только одно слово. — Это ты сам сделал?       — Нет, я заказал.       — Ал, ты такой… — Ноа зажгла вторую спичку и снова вперила взгляд в кольцо. — Такой хороший… такой хороший, я не могу! Я хочу тебя поцеловать, — и снова темнота. Хайдрих невесело улыбнулся:       — Не надо. Целовать меня — гарантированная смерть.       — По правде говоря, я уверен, мы оба уже давно заразились, — проворчал Эдвард. — И однажды оно выползет наружу.       — Видишь? Слушай Эда, он умный.       — Давай не сейчас, — Хайдрих покачал головой. Ноа налетела на него с объятиями. Он стиснул ее обеими руками, поглаживая ладонями по спине.       — Хорошо, — легко согласилась она. — Тогда потом. Когда ты будешь умирать, да? Я тебя не отпущу без поцелуя. Хотя бы без поцелуя.       — И пойдешь вслед за мной, — заметил Хайдрих.       — Конечно, — закивала Ноа. — Разве не так все это и работает? Вслед за кем-то. До конца. Я думала, вы все уже решили без меня, что мы пойдем. Все втроем, все вместе.       Эдвард и Хайдрих переглянулись, улавливая в темноте очертания лиц друг друга.       — Давайте жечь, — твердо сказал Эдвард. Ноа обняла и его. Его вдруг захлестнуло странное чувство, которое он последний раз испытывал, когда был маленьким. Ощущение крепких дружеских объятий на троих, которые задерживались на нем всего на пару мгновений — а затем он, как самый старший и ершистый, чувствуя детским умом в этом свое превосходство, начинал выворачиваться из хватки.       — Давайте жечь, — с энтузиазмом ответила Ноа куда-то Эдварду в плечо. Он повернул голову и коснулся лбом ее волос. Дурацкая сентиментальность.              Печка разгорелась быстро и хорошо. Ноа радовалась, как ребенок, и грела руки. Из-за заслонки виднелась только тоненькая полоса красного света. Теперь нельзя было спать, пока полено не прогорит и не погаснет огонь. По комнате разливалось тепло, по телу — удушающая нежность. Ноа сказала:       — А все-таки я тебя однажды поцелую. Ты не знаешь, как я умею целовать.       — Ты умеешь? — изумился Эдвард. — В смысле… как, откуда?       — Эд, вспомни, где я работаю, — сказала Ноа таким тоном, будто речь шла о базаре.       — Ну… я думал, там этого особо не надо… там надо просто лечь, раздвинуть ноги и…       — Если просто лечь и раздвинуть ноги, будешь получать в два раза меньше, — отрезала Ноа. — Я умею целовать. Я умею и не такое. Даже кое-что, чего тебе, наверное, никогда не снилось.       — Ноа, прекрати смущать его, — расхохотался Хайдрих. Он тем временем затолкал свернутый в трубку чертеж под кровать и аккуратно перемещал конструкцию из книг на пол.       — А что — смущать? Как будто он никогда…       — Я никогда, — Эдвард задумчиво запустил пятерню в волосы. — Если ты об этом, я никогда.       — Никогда-никогда? — переспросила Ноа.       — Ты это спрашиваешь у человека, который потерял руку и ногу в одиннадцать лет, да? Нет, я слышал, что есть женщины, которым нравятся шрамы…       — В одиннадцать! — вскричала Ноа. — Это правда?       Она представила себе маленького золотоволосого мальчика, который лежит на кровати один в полной темноте, перевязанный толстыми бинтами, и его детская фигурка выглядит сплющенной и деформированной, как оплавленная восковая кукла.       — Это такая же правда, как и все, что я рассказываю.       Ноа сразу успокоилась. Эдвард всегда рассказывал сказки. Он придумывал свою жизнь в фантастических деталях, и каждый, кто просил его рассказать о себе, рисковал нарваться на приключенческую историю, в которой настоящие воспоминания мешались с чем-то совершенно неправдоподобным.       — А если целовать? — взволнованно спросила Ноа. — Тебя кто-нибудь когда-нибудь целовал?       — Ну… — протянул Эдвард. — Ты имеешь в виду, по-настоящему? В смысле…       — Я все поняла, — сказала Ноа. — Ты никогда не целовался с женщиной. Бедный мой. Тебе ведь уже двадцать с лишним лет! Что же ты будешь делать, когда наконец найдешь ту, которую надо будет поцеловать?       — Возьму и поцелую, — предположил Эдвард. — В любом случае, это произойдет нескоро.       — Бедняжка! Она будет жестоко разочарована. Эд, ты просто не знаешь, о чем говоришь. Что простительно в пятнадцать, непростительно в двадцать.       — Откуда тебе-то это знать? — резко отозвался Эдвард. Она почувствовала, что ему не нравится разговор, и вскинулась:       — Если моя семья обманом отдала меня в бордель, это не значит, что я вечно буду об этом переживать!       — Хватит, вы оба, — сказал Хайдрих повышенным тоном.       — Вот именно, — подхватил Эдвард. — Нашли, чего обсуждать.       Ноа отняла руки от нагретой печки:       — Эд, хочешь я тебе покажу, как надо целовать?       — Что? — Эдвард разинул рот. — Просто так?       — Просто так.       Хайдрих хмыкнул в кулак.       — А тебе не…       — Я целовала стольких мужчин, но того, которого люблю, — никогда, — заметила Ноа. — И никогда не поцелую, да?       — Ноа, пожалуйста…       — Ничего страшного, Ал. Наверное, это не самое страшное в жизни, да? Так что мне не сложно. Наоборот, Эд, если я вдруг много лет спустя в тебя влюблюсь, я тебе такое никогда не стану предлагать. Потому что у меня все не так, как у людей, а ровно напротив.       — Ноа… — свистящим шепотом проговорил Хайдрих.       — Ал, это совсем не больно.       — Моя мама умерла от туберкулеза, — сказал Эдвард. — Я уверен на все сто, что я тоже заражен. От нее или от Ала, неважно.       — Но туберкулез не заразен, пока не проявляются симптомы, — заметил Хайдрих.       — Вот! — Ноа всплеснула руками. — Эд, я же вижу, тебе хочется, хочется хотя бы раз…       — Как ты можешь видеть, если тут темнота — хоть глаз выколи?       — Я могу зажечь спичку, — ухмыльнулся Хайдрих. — А может, у нас где-то завалялся еще огарок?       — Ал, ну от тебя я не ожидал…       — Соглашайся, соглашайся. Послушай, даже я когда-то был в постели с девушкой, а ты?       — А я — сталь, я — железо! Все эти нежности не для меня…       — Ты — булочка, — успокоила его Ноа. — Я иду к тебе. Ал, зажги свечу. При свечах всегда веселей.              Она села на кровать прямо перед ним. За ее спиной Хайдрих, глухо покашливая, приклеивал последний огарок к полке шкафа и пытался установить его если не горизонтально, то хотя бы под углом сорок пять градусов к полу. Эдвард почувствовал, как сердце свалилось в низ живота и осталось там лежать. Он не был в нее влюблен. Он вообще никогда ни в кого не был влюблен. Разве что в Мариэт, но Мариэт было семь лет, когда ему самому — восемь, и когда Эд пытался перелезть через забор к даме сердца, то его засек дядя Мариэт, решил, что мальчик собрался воровать клубнику, и всыпал ему по первое число…       Ноа истолковала его взгляд по-своему:       — Только не стесняйся. Со мной все можно.       Ее глаза при блеклом свете были совсем черны. Нет, Эдвард не был в нее влюблен, но она была объективно красива. Это не она сама так действовала на него, а ощущение близости.       А может, он все-таки был когда-то влюблен. Но тоже не по-взрослому, а как мальчишка-подросток. Роза. Роза из Лиора. Ей просто не повезло быть симпатичной и слишком уж в его вкусе; а Эдварду не повезло, что она была лет на семь старше, оплакивала своего погибшего возлюбленного и, очевидно, не интересовалась подростками, тащившими за собой шлейф неприятностей. Но когда она проходила мимо и Эдвард улавливал душный цветочный запах, то его внутренности сворачивались в комок, а ноги сводило слабостью.       — Эд, что с тобой?       — А. Живот скрутило. Щас пройдет.       Он не поймет. Сейчас он точно не поймет. Это сильнее Эдварда, это точно не то, что можно объяснить словами. Эта штука — не помутнение ума, а какой-то долбанутый зов тела. О Истина, хоть бы кто объяснил. Эдвард смутно догадывался, что обычно такие вещи сыновьям объясняет отец. Отец, которого у него не было. Плюс один повод задушить Хоэнхайма.       Еще такие вещи младшим братьям объясняют старшие. Чертовски сложно быть старшим. Одна мрачная радость — объяснять это младшему придется нескоро.       — Эд, на тебе просто лица нет! Может, позвать врача? Ты можешь встать из-за стола?       Нет, Ал, не могу. Видно, все-таки скоро.       Ноа коснулась его губ подушечкой пальца:       — У тебя взгляд такой страшный.       Она была похожа на Розу, как сестра-близнец. Та же смуглая кожа, тот же голос, те же скругленные черты. Как будто с лица Розы сделали слепок, изготовили маску и выдали какой-то другой девушке. К этому невозможно привыкнуть: вопреки законам вероятности Эдварда окружают люди, неправдоподобно похожие внешне на других людей, тех, которых он знал когда-то…       …впрочем, почему «вопреки»? Наоборот, все как положено. Пусть из двух миллиардов людей на этой планете двадцать будут похожи на близких знакомых Эдварда. Какова вероятность, что они будут жить в одном квартале? Она ничтожно мала, но она все-таки есть.       — Мне, может, выйти? — поинтересовался Хайдрих.       — Нет! — вскинулся Эдвард. — Тебе нельзя выходить, на лестнице ужасно холодно. А во «дворце императора» опять капает с потолка.       Ноа придвинулась к нему ближе и наклонила голову, рассматривая Эдварда:       — Ты даже можешь не закрывать глаза.       Она потянулась к нему и коснулась губами губ вначале невесомо, с какой-то грустной детской нежностью. Эдвард тотчас же оказался в плену: одной рукой Ноа обхватила его за левое, живое плечо, а другую запустила в его волосы — длинные, светлые, раньше так сильно ее пугавшие («Я никогда не видела мужчин с такими волосами, ему удобно? А ему не больно, когда он цепляется за них протезом?»). У нее были мягкие, упругие губы — пружинная перина («Так, Эд, просто представь, что тебе скоро шестнадцать и Роза решила тебя поцеловать на прощание… долбаное прощание, зачем прощаться, я же никуда не ухожу…»). Она слегка сжала его нижнюю губу между своими, быстро провела кончиком языка по ее изнанке, затем по нижним зубам и снова сомкнула губы, и казалось, уголки ее рта дернулись вверх. Она целовала со знанием дела и с игривым вызовом: прикасаясь языком к языку, прерываясь на вдохи, увлекая за собой и каждым своим движением требуя ответа. На мгновение она прервала поцелуй и отодвинулась; ее веселые глаза были чернее космической глубины…       — Ноа, ты сейчас просто…       …она прильнула снова. Распаляясь, она слегка прикусила нижнюю губу, затем еще раз ее лизнула. Эдвард не успел уловить момент, когда ее пальцы с его плеча соскользнули на спину, как-то устроились между закрытых пижамой креплений протеза и вцеплялись в позвоночник. Наконец она выдохнула:       — Нравится?..       Эдвард недоверчиво посмотрел на нее. Это был совершенно искренний вопрос.       — Скажи, это было хорошо, — настаивала Ноа. Эдвард усмехнулся:       — Спасибо, но мне правда не с чем сравнивать.       — Зато теперь ты будешь каждый свой поцелуй сравнивать с тем, как тебя целовала цыганка в середине бессонной ночи над чертежами, — подхватил Хайдрих. — Будет что рассказать внукам, а?       — А они у меня будут, внуки?       — У тебя уж побольше шансов, чем у меня!       — Так, все, — Эдвард махнул рукой. — Я запрещаю в этой квартире… в этом засранном жилище черный юмор. Ножка почти догорела, давайте спать.       Ноа ухватила его за руку:       — Ну пожалуйста, скажи, что тебе понравилось.       — Неплохо, — развеселился Эдвард. — Уж лучше, чем потратить ночь на работу, да?       Ноа отвернулась. Ему показалось, он ее обидел; но Эдвард не считал, что сказал что-то не так, а привычки извиняться «на всякий случай» не имел. Она, конечно, не Роза. Не нежная, прекрасная и целомудренная преподобная мать Роза из Лиора, которая… которую… хватит, плевать на Розу. Может, ее никогда на свете и не было. Огарок свечи, с которого на пол накапало парафина, выжал из себя последнее что мог и печально погас.       Ничего особенного Эдвард не ощущал. Первый в жизни поцелуй — это интригующе, когда тебе пятнадцать и когда ты думаешь, что у тебя вся жизнь впереди. Не тогда, когда ты продолбал все самое дорогое, что у тебя было, тебе недавно исполнилось двадцать три, твоя единственная надежда набить чем-нибудь желудок — эксцентричный профессор Оберст с его реактивным двигателем, ты не можешь выйти из дома без костыля и помыть полы без Ала, а Ал умирает от туберкулеза — потому что это туберкулез, он всегда выкашивает самых лучших, самых замечательных, потому что мама умерла от туберкулеза, потому что какая вообще может быть справедливость в этой жизни, если Ал умирает? Какие уж тут девушки, тут бы в себе самом порядок навести.       Наверное, так чувствуют себя глубокие старики. Старика спрашивают: чего ты хочешь? Новых знакомств, отправиться куда-нибудь? Может, каких-то мелких приятностей, вкусной еды, мягкую перину? Нет, говорит он, мне все равно. Даже цыганку не хочется, тем более, ваша странная и не поет.       А печка еще совсем горячая и долго не остынет. Придется спать на кровати. Вроде можно вытянуться во весь рост, но вместе с тем — наутро будет холодно и промозгло, и снова будут ныть подсоединенные к нервным окончаниям переходники, оставшиеся от автоброни. Эдвард забрался под одеяло, повозился, пытаясь устроиться так, чтобы крепления протеза не натирали спину. А почему это одеяло… а, Ноа на нем до сих пор сидит. Она слетела с одеяла, как кошка, и, судя по шороху, таки забралась к Алу. Хайдрих может сколько угодно строить из себя самоотверженного рыцаря, но если Ноа хочет умереть с ним, то как он может ей запретить.       — Спокойной ночи всем.       — Спокойной ночи, Эд, Ал.       Тишина, нарушаемая шуршанием и странным позвякиванием.       — А у кого спички?       — Ал, заткнись и спи.       — Я не могу в темноте нашарить будильник.       — Черт, точно. Во сколько начинает работать библиотека?       — Около девяти, наверное.       — Заводи на половину десятого, иначе я умру.       — Ты грозишься умереть уже целую ночь и все никак…       — Эд, Ал, пожалуйста!..       Чиркнула спичка. Затрещала пружина будильника. Затем настала тишина.              Эдварду снилось что-то невообразимо странное. Ему снилось, что он опаздывает на поезд и бежит со всех ног по перрону. Паровоз уже дает предупреждающий гудок и выпускает клуб дыма, проводник закрывает двери, провожающие машут пассажирам руками и шляпами, а затем локомотив берет разгон и, как заправский аэроплан, отрывается от путей и взмывает куда-то в небо, оставляя растерянного Эдварда махать ему рукой на перроне. Смена сцены — и Эдвард оказывается в каком-то купе, где за столиком сидит полковник Мустанг и с ироничной ухмылкой постукивает пальцем по карманным часам государственного алхимика: «Стальной, ты опять опоздал», а Эдвард бормочет в оправдание что-то бессмысленное вроде «Ну уж извините, я не умею летать за поездами». И полковник исчезает. В подобных снах Эдвард всегда бродил один, ощущая, впрочем, иррациональное одиночество, такое же тянущее, как фантомная боль в отсутствующей конечности, как будто от него опять отсекли кусок.       Ноа снилось что-то веселое и одновременно пугающее, как маскарад. Там носились лица и укрытые цветами фигуры. Она не любила сны и никогда их не запоминала. Еще ей снился человек, который умел высекать из пальцев огонь. Как-то раз Эдвард сочинил и рассказал ей сказку про такого человека, и с тех пор он кочевал из сна в сон, принимая разные обличия. На этот раз он выступал на карнавале. Он щелкал пальцами — и под сводом неба загорались бумажные китайские огоньки: голубые, белые, желтые, оранжевые, красные… как звезды, по меньшей мере, что-то такое про звезды говорил Альфонс.       Хайдриху снился Хоэнхайм, что было само по себе странно, потому что про Хоэнхайма Хайдрих не вспоминал уже давно. Сюжет сна ускользал; возможно, сюжета вовсе не было, и на вопрос «что там делал Хоэнхайм» Альфонс мог ответить только «присутствовал». Не то во сне, не то в полусне он успел подумать, что слегка соскучился по Хоэнхайму. По меньшей мере, если бы не он, то жизнь Хайдриха не была бы вполовину такой веселой.       Профессор ван Хоэнхайм читал курс введения в теоретическую физику. Он приходил и уходил в университет раньше всех. Его высокая, немного грузная фигура виднелась далеко вдоль по коридору; у него был спокойный, ровный голос, профессорская аккуратная борода, а еще у него напрочь отсутствовал преподавательский талант. Он читал лекцию тихо, осторожно, как будто боялся задеть чьи-нибудь чувства, и на задних рядах его вообще не было слышно. Никто не знал, какой университет он заканчивал и откуда приехал в Берлин. Он был дружелюбен, но почти никого из студентов не знал в лицо. Он обладал своеобразной харизмой, но был рассеян, постоянно отвлекался от предмета своей лекции и перепрыгивал с темы на тему, так что конспектировать его было практически невозможно. Он прекрасно разбирался в своем предмете, но среди студентов получил ироничное прозвище «свидетель Ньютона», потому что по щелчку пальцев мог свести любую нить обсуждения к ньютоновским законам, и еще потому, что имел забавную привычку говорить о Ньютоне и некоторых других мыслителях Возрождения так, будто пил с ними на брудершафт: «А затем этот наш подлец Исаак взял и выкинул вот такую штуку»…       Тем не менее, Хайдриху он чем-то нравился. Хоэнхайм, в свою очередь, почувствовал, что заинтересовал перспективного студента, и чуть ли не с порога предложил Хайдриху писать научную работу под его руководством. Нередко они вместе шли от университета до остановки трамвая, обсуждая исследования. Узнав про интерес Хайдриха к астрофизике, Хоэнхайм еще сильнее его зауважал; он даже предложил ему почитать одну книгу из его домашней библиотеки, но в тот день Хайдрих был страшно простужен и торопился домой. Две недели он лежал с температурой, и каково же было его удивление, когда спустя это время на пороге университета Хоэнхайм спросил у него: «Так что, прогуляетесь со мной, я обещал вам книгу?». Хайдрих никогда бы не подумал, что рассеянный Хоэнхайм помнит такие мелкие обещания.       Вдвоем они дошли, огибая полные листьев лужи, до самого дома Хоэнхайма. Еще на полдороги разговор стих; дальше шли молча. Хайдрих чувствовал себя неловко. Вдобавок желудок сводило от голода. Только у самого подъезда, уже открывая дверь, Хоэнхайм проронил:       — Кстати, предлагаю остаться у нас на ужин. Заодно познакомитесь с моим сыном.       Так Хайдрих впервые узнал, что у Хоэнхайма есть семья. Он сам не понимал, почему это его вдруг так удивило.       — Он примерно ваш ровесник, — продолжал Хоэнхайм, — и в общем-то парень неплохой, хотя с причудами. Он почти никогда не выходит из дома. Несколько лет назад в страшной катастрофе на железной дороге… Самое главное — не смотрите на него как на калеку, или хотя бы не подавайте виду. Он вполне способен и следить за собой, и постоять за себя. В общем, вы сами увидите. Только ничему не удивляйтесь.       Хайдрих вопросительно посмотрел на Хоэнхайма, пытаясь без слов выразить свое удивление пополам с недоумением. Ему совсем не улыбалось развлекать нелюдимого профессорского сына. Хоэнхайм был абсолютно серьезен. «Должно быть, я влип, — подумал Хайдрих, — но убегать уже поздно, это будет просто невежливо».       Они поднялись на верхний этаж. Хоэнхайм провернул ключ в замке три раза.       — Эдвард? Эд, я дома.       Тишина. Шорох и поскрипывание из-за угла. Хоэнхайм заглянул в гостиную, не сняв туфель:       — Эдвард, у нас сегодня гости, — Хайдрих не успел опомниться, как его подтолкнули в спину вперед, как маленького ребенка подталкивают к ряженому святому Николаю. — Этот молодой человек — мой студент, его зовут Альфонс Хайдрих. Он на год младше тебя, интересуется астрофизикой, аэронавтикой и двигателестроением.       Сын Хоэнхайма сидел на полу у книжного шкафа и листал, пробегая взглядом не интересующие его страницы, мемуары Рихтгофена. Рядом с ним лежала трость. Чертами лица и в особенности примечательными золотистыми волосами он действительно был похож на Хоэнхайма, Хайдрих ни на минуту не засомневался, что они родственники; но если Хоэнхайм всем своим флегматично-рассеянным видом внушал спокойствие, то в Эдварде было что-то не то. Что-то неладное, резко отличавшее его от всех остальных людей, но вместе с тем ни капли не неприятное. Он был хорошо выбрит, но его волосы отросли так сильно, что их приходилось собирать сзади резинкой. В его фигуре было нечто угловатое, он сидел несколько странно, на взгляд — в неудобной позе, и Хайдрих сразу заметил, что он перелистывал страницы левой рукой. Правой же он опирался о пол, и когда Хайдрих бросил взгляд на нее, то обомлел: это была вовсе не рука, а тонкий проволочный протез с детально проработанными пальцами, каждый сустав которых располагался точно в том месте, где должен был быть настоящий. Хайдриху сразу захотелось порассматривать эту конструкцию, но он был слишком тактичен.       «Есть много на свете, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам…» — почему-то пронеслось в голове.       Эдвард поднял взгляд. Хайдрих вздрогнул. Святая Дева! Если он смотрит так на всех незнакомцев, то неудивительно, что… Нет, так не смотрят на незнакомцев; подобного взгляда Хайдрих не видел никогда и подумал, что больше нигде не увидит. Эдвард буквально вцепился в него глазами. Как будто перед ним было что-то, вызывающее иррациональный страх. Эдвард даже не глянул на Хоэнхайма, будто тот был пустым местом, и, казалось, не слушал, что он говорил. Хайдрих не выдержал этот взгляд и отвел глаза. Впрочем, почти сразу же он украдкой попробовал взглянуть на Эдварда; тот продолжал просверливать взглядом дырку. Хайдриху сделалось безумно неловко, как бывает, когда таращишься на человека в транспорте и тот чувствует взгляд.       — Так вот оно как, — хрипло хмыкнул Эдвард, и было совсем непонятно, о чем он; но Хайдрих, прекрасно разбираясь в людях, почувствовал, что эта фраза предназначалась Хоэнхайму (на которого сын даже не смотрел) и, главное, что Хоэнхайм ее понял. — Будем знакомы. Эдвард Элрик, — он качнулся всем телом, перенеся вес на ноги, и протянул руку. — Простите, что левую. Какая есть.       Хайдрих тоже протянул левую руку. Рукопожатие вышло совсем коротким: холодная ладонь Эдварда сжалась и мгновенно разжалась. В самый неподходящий момент Хайдрих почувствовал, как к горлу подкатывает кашель, и задышал глубже. Удалось обойтись лишь задавленным «кх-кх» в кулак. Пронесло.       — Твой гость ненадолго или на ужин? — совершенно бестактно спросил Эдвард уже у Хоэнхайма.       — Я ненадолго, — заверил его Хайдрих, хотя чувствовал, что он так быстро не уйдет. И, в общем-то, не хочет уходить. Он думал, что вряд ли в ближайшие пять минут узнает, почему сын Хоэнхайма не носит его фамилию, и точно не попросит разрешения пощупать протез.       Эдвард медленно поднялся: вначале встал на колени, затем выставил перед собой трость и, опираясь на нее, поднялся на правую ногу, а затем подтянул негнущуюся левую. Хайдриху бросилось в глаза, что Хоэнхайм даже не предложил помощь, и потому сам Хайдрих тоже постеснялся предлагать. «Не смотрите на него как на калеку». Оказалось, что Эдвард намного ниже ростом, чем Хоэнхайм, и на полголовы ниже Хайдриха. Еще оказалось, что негнущаяся нога — тоже искусственная. У Хайдриха было много вопросов, и он впервые в жизни проклинал себя за тактичность. Встретившись с Эдвардом глазами, он попробовал ему дружелюбно улыбнуться.       Эффект превзошел все ожидания. Эдвард ухмыльнулся в ответ. Будто они с Хайдрихом были знакомы много лет и он сейчас намекал этой ухмылкой на какую-то общую тайну, на фоне которой не существовало ни Хоэнхайма, ни других людей, ни мемуаров Рихтгофена, ни всего этого мира. Хайдрих застыл. На секунду он подумал: а вдруг он этого человека знал, но забыл… Ну конечно, конечно знал. Мир вокруг встряхнуло и поставило на место, и вот теперь он стоял правильно; до этого был (всю жизнь Хайдриха был) — как слегка сдвинутая криво висящая на гвозде картина, а сейчас все вернулось на круги своя. Что-то очень странное мелькнуло в памяти. Чужие, незнакомые картинки. Какой-то человек в красном плаще. Он идет впереди, он оборачивается, и оказывается, что он совсем еще мальчик. Со знакомой ухмылкой.       Так! Стоп! Что это? Хайдрих потер лоб. Ну все, приехали, штормит. Это все последствия недосыпа. Дежавю, вот как это называется. Когда видишь незнакомого человека — и тебе кажется, что не в первый раз. Как будто искал его всегда.       — Я только возьму книгу… возможно, только немного чаю… — Хайдрих чувствовал, что безбожно врет. Что уйдет далеко за полночь. Что придет еще. И еще. И придет, когда об этом даже не будет знать Хоэнхайм, и что Эдвард Элрик не исчезнет из его жизни ни месяц спустя, ни год…              Эдвард проснулся, услышав надрывный, почти до рвоты кашель.       — Твою мать… — пробормотал он сквозь сон, щурясь и приподнимаясь на локте. Небо было залито молочно-розовым. Обрывки облаков рассыпались по нему, как жеваные клочки бумаги. Хайдрих сидел на кровати, согнувшись пополам и закрыв рот ладонями крест-накрест. Его плечи тряслись, совершая крупные рывки вниз и вверх. Ноа в нижней рубахе сидела на коленках за спиной Хайдриха и молча гладила его по плечам. Непонятно было, спала ли она вообще.       Печка успела давно остыть, и в комнате стоял стеклянный холод. Эдвард приготовился к нему, откидывая одеяло, и все равно первым порывом было закутаться обратно. Придется сжечь «Преступление и наказание». О чем там вообще? Хайдрих говорил, что это хорошая книга, Эдвард давно не читал художественного. Еще можно сжечь Ремарка и точно надо кинуть в топку новеллы Томаса Манна — такой толстый сборник, хорошо погорит.       Эдвард свесил ноги вниз, дотянулся до прислоненного к кровати костыля и, опираясь на него, встал, затем бросил его. Стоило перенести вес на левую ногу, как бедро отозвалось ноющей, тупой болью, будто его обварило. Опять расшаталась приемная гильза, культя неправильно фиксируется, протез натирает. Говорил же Хоэнхайм снимать всю эту конструкцию хотя бы на ночь. Еще и холодно, как в погребе. На полу лежат прямоугольники розового света. Эдвард, делая широкие шаги, молча доковылял до плиты, слегка разгреб «великое и неудержимое Все», налил воды из кувшина в жестяную кружку и зацепил протезом руки сушившийся на крючке выстиранный платок. Все это происходило под звуки, в которых уже с трудом можно было опознать кашель: скорее это походило на то, как человек давится и задыхается. Постепенно они затихли, как глохнущий мотор.       — Все? — спросил Эдвард. Он протянул Хайдриху кружку с водой. Хайдрих взял ее, но Эдвард из руки не выпустил. Зубы стукнули о ее ободок. — Вытри руки.       — Гос-по-ди, — прошептала Ноа. — Господи, помилуй нас грешников…       — Ты какому Богу молишься? — пробормотал Хайдрих. На кружке там, где он хватался руками, остались красные пятна.       — Всевышнему…       Хайдрих вытер руки о платок:       — Гляди-ка, Эд, кровь.       — Ага. Кровь. Пей еще.       — Что я могу сделать? — спросила Ноа. Хайдрих растянул губы в улыбке:       — Присутствовать.       — А?..       — Посиди со мной. Вот так, за спиной.       Эдвард сел на кровать перед Хайдрихом, вытянув железную ногу:       — У тебя кровь на губах. И на шее. И на пижаме.       — Неважно… наверное? — Хайдрих нахмурил лоб. — А рассвет такой красивый, — он смотрел не в окно, а на розовеющий пол. — Коврик бы сюда.       Все молчали. Ноа набросила Хайдриху на плечи одеяло. Эдвард заметил, что она сидела на кровати в туфлях, но почему-то это совсем не показалось ему стоящим комментария. Тишина была такой ощутимой, что ее можно было грести горстями.       — Ал, давай дальше спать, — Эдвард не выдержал первым. — У меня глаза слипаются и голова раскалывается к чертям.       — Угу.       Эдвард вздрогнул. С одной стороны, «угу» как «угу», а с другой — он сейчас услышал голос не Хайдриха. Игра воображения, поспешил он себя успокоить. Он силой заставил себя поднять голову и посмотреть Хайдриху в глаза. Ничего особенного он там не увидел. Просто усталое, заспанное лицо. Он не умел читать по глазам.       Тугой комок в груди не разжимался, а наоборот, стискивался все сильнее. Ощущение странной неловкости — стыда выжившего — вот что это такое. «Ненавижу», — со злостью подумал Эдвард, не уточняя, что именно. Это так по-идиотски — ненавидеть несправедливость этой жизни; но больше некого. Жизнь — череда совпадений, но почему-то всегда фатальных. А может, это и не жизнь вовсе; может, Эдвард все-таки умер, а описанный в древних трактатах ад — это на самом деле игра мозга, который прогоняет тебя через все мировые страсти; потому что когда тебя протыкают когтями и раны прижигают раскаленной сталью — это одно, а в который раз смотреть, как мучительно умирает близкий человек, и при этом оставаться в живых — это куда страшнее…       Долбаная ирония этого мира. Почему Ал, почему не Хоэнхайм хотя бы? Может, потому, что Хоэнхайм — растяпа-отец и вообще слабый и запутавшийся человек, а Альфонс — он, чтоб его, самый верный, самый талантливый, самый хороший, один из тех людей-сокровищ, которых просто нельзя не любить? Может, Алу указкой судьбы сказано во всех вселенных, кем бы он в них ни был, умирать на глазах Эдварда и смотреть, как Эд хлопает ушами, не в силах его спасти? Эдварда взяла злость. Дурацкие качели мироздания.       — Все хорошо? — прошептала Ноа ему на ухо. Она уже перебралась через всю кровать и сидела рядом с Эдвардом тихо, как мышь. Эдвард кивнул:       — Сойдет. Ты вообще спала?       — Нет, — так же шепотом сказала она. Ее волосы торчали во все стороны, как пакля. — Я так… не могла уснуть, немного не очень…       — Ты плохо себя чувствуешь? — спросил Хайдрих.       — Да так… просто немного тошнит, я не знаю почему, но это, наверное, не опасно…       — Как именно тошнит? — напряженно проговорил Эдвард.       — Ну, подступает к горлу, — она дотронулась до шеи, — но в общем-то не очень… А ты чего, врач?       — Дворец китайского императора, если что, вон там.       — Да ну тебя, — Ноа поджала губы. — Может, я не хочу с тобой обсуждать дворец вашего императора и все эти дела.       — Таблетки у нас есть. А денег на врача нет… но может быть, и не надо…       Она так повернулась, так передернула плечами, закинула за спину волосы… «Да что я вообще несу», — подумал Эдвард, чувствуя, что сходит с ума.       — Мы все тут больные, — отрезала Ноа. — Один другого хуже.       — Ага, на голову.       — Да. Но что же делать, умирать-то нам не хочется!       Да, неожиданно спокойно подумал Эдвард. Не хочется. Хочется жить, хоть как-то, хотя бы чуть-чуть, хотя бы картофелину купить за две тыщи бумажных марок, сохраняя надежду; а то вдруг возьмешь да умрешь, а как только умрешь, то в мире невовремя станет посветлей…       — Ноа, ложись спать, — твердо сказал Хайдрих. — Это все от плохого питания. Попробуй уснуть, пройдет.       — Куда спать? — спросила она. — С тобой? Я только с тобой хочу.       — Ну хорошо, — Хайдрих взял кружку из рук Эдварда, наклонился и поставил на пол. Скомканный платок исчез у него в кармане. — Спасибо, Эд, ты просто сокровище.       Тот невесело усмехнулся. «Человек-сокровище». Ал как будто мысли читает. Хайдрих — он вообще такой: живет, живет, а потом как скажет что-нибудь такое, что переворачивает тебя с ног на голову. Недавно вот возвращались с экспериментального полигона, ночь глубокая, чернильная, лужи опять замерзли, из-за забастовки фонарщиков фонари вторую ночь не горят, а он вдруг запрокидывает голову и говорит: «Смотри, звезды видно… Как будто мы не в городе, а в деревне какой-нибудь. Как в детстве, да?»; и Эдварду очень хочется спросить, что за «как в детстве», если Хайдрих — бюргер в десятом с лишним поколении. Но слова застревают у него в горле, и Ал таким знакомым с детства движением оборачивается через плечо, и смотрит на Эдварда так пристально, будто ждет ответа, таким знакомым взглядом, что Эдвард, как бы ему ни хотелось наслаждаться моментом, замирает в ужасе от того, что наваждение сейчас пройдет. И проходит.       Эдвард сполз с кровати, опираясь больше на живую ногу, чем на протез, и неслышно матерясь.       — Опять? — спросил Хайдрих. — Что тебе говорил Хоэнхайм?       — В задницу Хоэнхайма.       — Сними протез, сколько раз тебе говорить. Хотя бы ногу, а лучше оба. Я завтра… сегодня посмотрю, что можно подкрутить.       — С чего это ты взялся мной командовать?       — Не хочешь снимать — не надо, — Хайдрих пожал плечами. — Тогда, когда наутро не сможешь встать с кровати, не говори, что я тебя не предупреждал. И в библиотеку я пойду без тебя, а ты будешь сидеть тут и никто тебе даже не почешет спинку.       Это возымело эффект. Эдвард молча уселся на своей кровати, задрал штанину и принялся стягивать гильзу, при этом пытаясь всем своим видом показать, что он думает про Хоэнхайма.       — Тебе нужна помощь? — осторожно спросила Ноа. Эдвард сверкнул на нее глазами. Это был неправильный вопрос. Поколебавшись, он левой рукой расстегнул пуговицы и начал ослаблять ремни через грудь, на которых крепился протез руки. Хайдрих, не говоря ни слова, сел рядом и помог Эдварду стянуть, а затем надеть рубашку.       — Так ведь лучше, — сказал он таким тоном, каким предлагают выпить горькое лекарство. — Теперь спокойной ночи. Смотри, у тебя от этих креплений красные следы. Скоро до крови будет.       — Спокойного утра, — кисло ответил Эдвард, проигнорировав все прочее сказанное, и откинулся назад на подушку. Он настолько привык к тяжести протезов, что без них ощущал себя как без одежды. — Завтра тебе придется все это обратно на меня нацеплять.       — Сделаю, — беззаботно отозвался Хайдрих. — Только спи.