Что простительно в пятнадцать...

Ночь пройдет, пройдет пора ненастная, солнце взойдет.

      На двери висела табличка. Точнее, это был лист бумаги, прибитый гвоздем; и гвоздь был не столько вбит, сколько всажен между трещин рассохшейся двери. Водя пальцем по строчке, Ноа не с первой попытки по слогам прочитала:       ХОЭНХАЙМУ ВХОД ВОСПРЕЩЕН       — Ну, я же не Хоэнхайм, — сказала она себе. Дернула ручку двери, оказавшейся открытой, вошла и заперла дверь висевшим на крючке ключом.       — Кто там? — раздался хриплый голос. Заскрипела кровать. Ноа повесила ключ обратно на крючок и ступила в комнату, поднимая руки:       — Эд, это всего лишь я.       Он сидел в одеяле, обложившись книгами и тупо глядя на чертеж. «У него больной вид», — подумала Ноа. Она села на краешек кровати:       — Как ты сумел прибить этот гвоздь одной рукой и стоя на одной ноге?       — Мне было слишком скучно, — вяло сказал Эдвард. На полу валялись пустая бутылка из-под пива, два яблочных огрызка и обертка от шоколада. — Ал пошел к Оберсту, а я тут.       Ноа коснулась ладонью его лба:       — Выглядишь очень плохо.       — Спасибо за комплимент, ты настоящий друг. Я просто устал. Возьми пирожное, Ал сказал, чтобы я тебя покормил. Ты вообще когда-нибудь ела пирожные?       — Ела, конечно, — Ноа наклонилась к пакету и стала разворачивать сладости. — Ты за кого меня принимаешь?       — Ну, просто спросил, — Эдвард заерзал на кровати и бросил взгляд на остывающую печку, как бы выбирая, что сложнее — пересесть на нее или продолжать кутаться в одеяло. — Ты мне вот что скажи. О чем ты разговаривала с Хоэнхаймом?       — О тебе, — честно ответила Ноа, положив неначатое пирожное.       — Да ну! Обо мне?       — Да. И о твоем брате. Хоэнхайм мне все рассказал, всю правду.       — Ну, всю правду Хоэнхайм тебе не расскажет, — Эдвард невесело улыбнулся. — Всю правду тебе расскажу только я, — она фыркнула. Не поверила. — Ну и что ты думаешь?       — Твой брат, наверное, был очень хорошим человеком.       — Не совсем так, — отозвался Эдвард. — Он был лучшим на свете.       «Он был», — повторил про себя Эдвард. Он ненавидел себя за то, что сказал это вслух. Дьявол бы побрал Хоэнхайма. Хоэнхайм прав. Мертвые не возвращаются. Хоэнхайм прав, и за это его действительно стоило поколотить. Ведь даже если он прав, говорить «он был» — это предательство.       — Лучшим на свете?       — Ага. Люди ведь начинают ценить что-то сильнее, когда потеряют? — он мельком подумал, что о своих конечностях мог бы сказать то же самое. — Ну так вот, Ал. Абсолютная искренность, бескорыстная преданность, забота и любовь ко всему долбаному миру. Он носил меня на руках, буквально. Хотя бы то, что он меня честно терпел почти пятнадцать лет, уже о многом говорит.       — Пятнадцать лет — это очень много.       — Да, если это не вся жизнь.        Эдвард выдавил из себя улыбку. Ему одновременно хотелось об этом говорить и не хотелось. Не хотелось, потому что больно; хотелось, потому что яркие воспоминания, встававшие перед глазами, гнали прочь мысли о том, что Хоэнхайм может быть прав.       — Это здорово, что у тебя был такой хороший младший брат, — сказала Ноа. — Вот мои сестры, например, продали меня в бордель.       Она рассуждала об этом с такой искренней серьезностью, что Эдвард не мог не хохотнуть, скрывая за этим неловкость. Он всегда говорил, что ненавидит сомнительный юмор, но испытывал к нему непреодолимую тягу.       — А они в самом деле так похожи? — спросила Ноа. — Твой брат и Хайдрих?       — Ну как сказать…       — Ты называешь его «Ал», хотя он хочет, чтобы «Альфонс». Ты пытался накормить его яблоками, которые он не любит. Ты отдал ему все пирожные. Он долгое время был единственным человеком, которому можно тебя обнимать. Он говорил, что в первый день вашего знакомства ты смотрел на него как на привидение…       — Ладно, — Эдвард скривил губы, — я тебе скажу, а ты не поверишь. Я постоянно встречаю людей, невероятно похожих на моих знакомых и друзей из-за… оттуда, откуда я родом. Хайдрих похож на моего брата так сильно, что я там чуть на месте не задохнулся, когда Хоэнхайм мне его представил. И это при том, что я моего брата последний раз видел, когда тот был совсем маленьким. Это не только с ним так. Гюнтер похож на одного подполковника разведки. Его фамилия была Хьюз, и он был очень хорошим человеком. А Вебер — просто одно лицо с Грейсией Хьюз, его женой…       — Поэтому ты постоянно говоришь Гюнтеру, чтобы он зашел к Вебер на чай? — Ноа раскрыла рот. Эдвард кивнул:       — И это работает.       — А я? — шепотом спросила Ноа. Эдвард нахмурился:       — А ты…       — Только давай честно. Я же все равно не поверю.       — Хорошо. Ты похожа на Розу. Она была… Я думаю, что я испортил ей жизнь, — при свете дня думать о ней было проще. Разум отдохнул и желудок не сжимался в комок. — Она была… слушай, я даже не знаю, кем она была и где работала. Ее жених умер от болезни. А потом в городе Лиоре начался переворот, — честно говоря, я тоже был в этом замешан, — и туда ввели войска, и потом начались разбой и мародерство, и порядок в городе никто не контролировал, и она укрывала осиротевших детей в церкви, а какой-то мудак ее… — Эдвард перевел дыхание. — Ее оприходовал.       — Что?       — Изнасиловал. Обрюхатил. В общем, когда я там через год опять появился, она была с ребенком на руках. И она была немая. Она после этого перестала разговаривать. От страха.       Ноа молчала.       — Вот, — жестко закончил Эдвард. — Понимаешь? Я за тебя боюсь.       Она положила руку на живот:       — Теперь каждый раз, если вдруг у меня тошнота или рвота, ты будешь думать, что я…       — Да.       — Да ладно, — сказала она. — Там, где я работаю, это со всеми девочками бывает.       — Значит, ты не поняла, — отрезал Эдвард. — У меня же мозги набекрень, я на голову больной, не ты ли говорила? Я людей путаю, я реальность нормально не воспринимаю, мне в приют сумасшедших пора.       — Я такого не говорила.       — А вот Хоэнхайм говорил, — Эдвард откинулся назад на подушку. — Ты вообще чего пришла?       — Я колечко забыла забрать, — Ноа с достоинством выдержала его сверлящий взгляд. — Которое мне Хайдрих подарил. Я хочу его носить. Чтобы все они знали, что я замужем.       Эдвард хмыкнул:       — Ну хорошо, носи. Оно лежит там же, где ты его нашла.       Она стала рыться на полках шкафа. Эдвард скучающе следил за ней. Ее распущенные волосы рассыпались по изящной спине. Красивая, очень красивая.       — А у меня, кстати, тоже есть подарок для Хайдриха, — мимоходом сообщила Ноа, оглянувшись через плечо. — Он ему, конечно, понравится. Он может его носить, а может не носить, и тогда вам будет чем обедать. Хочешь посмотреть?       — Давай, — ответил Эдвард, натянуто улыбнувшись. — Где ты его взяла?       — Нашла на улице, на тротуаре, — абсолютно честно сказала Ноа, извлекая что-то из кармана. — Ты же в химии разбираешься, да? В разных металлах? Посмотри, это не серебро?       Она протянула ему на ладони карманные часы. Эдвард посмотрел на них — и почувствовал, что у него сорвало дыхание. Этого не могло быть. Как во сне, когда происходит нечто необъяснимое, ты ловишь это необъяснимое за хвост его необъяснимости и пытаешься проснуться, но вместо этого падаешь в пустоту. Эдвард схватил часы, провел большим пальцем по гравированному гербу. Все, о чем он думал раньше, показалось совсем неважным. Он ощущал совсем рядом деформированное времяпространство.       — Ноа, где ты это взяла?       Голос его был таким странным и надломленным, что Ноа испугалась:       — На улице, просто на улице…       Эдвард поддел крышку часов ногтем большого пальца — как он делал всегда — и открыл. Они показывали правильное время, по меньшей мере, оно совпадало с тем, что было на обиженно тикающем будильнике. Под крышкой, за приваренным стеклом, были помещены обрезок красной ткани и на нем длинная, закрученная в жгут прядь светло-русых волос. Казалось бы, мелочь, но именно она Эдварда совершенно добила.       Это были не просто часы государственного алхимика — это были часы какого-то государственного алхимика. Не просто предмет с гербом несуществующей страны, а чей-то предмет, и этот кто-то сделал на нем пометку. Эдвард сцепил пальцы так крепко, будто боялся, что часы выскользнут и разобьются.       Интересно, как давно они попали сюда, на эту сторону Врат. Может, Эта Сторона — этакая мышеловка, где каждый год стабильно пропадает без вести по алхимику? Нестерпимая смесь ужаса с восторгом не давала дышать. Ноа накрыла ладонью руку Эдварда с зажатыми в ней часами:       — Что это?..       — Это герб Аместриса, — Эдвард разглядывал порванную цепочку. — Страны, откуда я родом.       Ноа торопливо кивнула. С ее слабыми знаниями географии было несложно принять на веру существование Аместриса даже где-нибудь на карте Евразии — между Тартарией, Шамбалой и что там еще есть. Эдвард поглаживал пальцем герб, даже не представляя, что ему с этим дальше делать. Сердце стучало так, будто рвалось наружу. Спокойно, спокойно, Эдвард Элрик, дыши. Мироздание, конечно, над тобой смеется, подкидывая такие финты.       Тем временем в дверь постучали. Эдвард застонал:       — Да сколько можно всем шастать туда-сюда, не квартира, а проходной двор! — и крикнул, чтобы за дверью услышали: — Ал, это ты?       — Ну да, я, — несколько растерянно донеслось из-за двери.       — Опять ключи забыл? Я тебя однажды точно укокошу, — Эдвард сунул часы в карман.       — Да я эти твои ключи даже не видел!       — Нет, ну вы посмотрите на него, — проворчал Эдвард. — Ты и не должен мои ключи видеть, у тебя свои есть!       — Я пойду открою, — вступилась Ноа. Эдвард посмотрел ей вслед, пока она не скрылась в прихожей. Ключ повернулся с щелчком. — Ой… Ой, это вы герр Гюнтер?       Эдвард дернулся.       — Да, а это вы цыганка? — полюбопытствовал Гюнтер. Черт возьми, нельзя разве предупредить было? Эдвард нашарил костыль на полу и сполз с кровати, мысленно ругаясь и закусывая губу. Колено тряслось. Да что ж это такое, чем дольше лежишь в постели, тем хуже. С лестничной площадки доносились еще голоса, один из них — женский. Вебер, что ли? По какому поводу все приперлись?       — Ой, вас тут так много, а у нас неприбрано, пыль на полу, но зато есть пирожные…       И вслед за этим последовал крик такой невероятной силы, что невозможно было понять, от ужаса ли он или от внезапности чего-то. Кричала, конечно, Ноа, остановившись на полуслове. Эдвард попытался рвануться в прихожую сколько было сил, но силы иссякли мгновенно, в боку закололо и пришлось остановиться хоть на несколько секунд, чтобы перевести дух. Вспотевшая ладонь проскальзывала по рукоятке костыля. Да что за день…       — ОН БЫЛ НЕПРАВ! — от звонкого голоса Ноа, казалось, зазвенело даже оконное стекло. — ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ! ХОЭНХАЙМ — БЫЛ — НЕПРАВ!       Эдвард похолодел. Остановившись на входе в прихожую — дальше он просто не выдерживал, — он увидел, что Ноа сидит на коленях, будто ноги ее перестали держать.       — Он ошибался, он ничего не знал про то, как устроен мир, что если очень надеяться, если очень любить, то все будет иначе, — она срывалась на крик и мяла обеими руками подол юбки. Услышав стук костыля, она обернулась и вцепилась в Эдварда взглядом, полным сумасшедшего веселого восторга: — Только ты знал! И Я — Я ЗНАЛА!              Около получаса назад Гюнтер сидел за столом в полицейском участке и напряженно просматривал афишу в газете.       — Штраус, — бормотал он, постукивая костяшками пальцев по столу. — «Летучая мышь». Два билета… должно быть не очень дорого, еще останется на ресторан. Но нравится ли ей Штраус? Нравится или нет?       — Эй, Маркус, — на пороге кабинета появился секретарь. Гюнтер поднял глаза над газетой. — Сейчас смеяться будешь. Опять проблемы с Оберлендерштрассе, восемнадцать…       — Нет, в третий раз за день я туда не поеду! — взвыл Гюнтер, ударив по столу кулаком. — Не могу больше! Хоть увольняйте! Единственная радость — фройляйн Анна…       — Ехать не надо, — хмыкнул секретарь, — твой дружок Хайдрих из сто шестнадцатой квартиры сам сюда пришел. Утверждает, что его ограбили.       — Сто шестнадцатая? Там же грабить нечего. Там из ценного только бутылка пива, которую я сам туда сегодня принес. Ладно, пусть входит, заодно расскажу ему смешную историю, — Гюнтер скользнул взглядом ниже по газетной странице. Секретарь посторонился, пропуская посетителя в кабинет. Гюнтер покосился на него: — Эй, Хайдрих, объясни мне, сколько можно во что-нибудь влипать? Почему я на ваш адрес самые сочные вызова получаю, а с некоторых пор еще и несколько раз в день? Клянусь, я сейчас поеду и отберу у твоего друга пиво, которое я, кстати, сам ему купил и принес. Что у нас там теперь? Кража? Что украли-то, чертеж ваш драгоценный, который Оберст вроде как забраковал? Пирожные с шоколадом? А я сразу говорил, какого черта у вас цыганка делает, если это, конечно, он не наврал, про цыганку…       Посетитель терпеливо дождался, пока Гюнтер окончит свою речь. Наконец полицмейстер вздохнул, отложил газету и сказал уже серьезно:       — Давай, выкладывай, что там у тебя?       — За кого вы меня принимаете? — уточнил посетитель. Гюнтер поднял взгляд и охнул:       — Твою мать… я имею в виду, простите, обознался. Отто! Ты куда смотрел, придурок?       В кабинет просунулась голова секретаря:       — А что?       — Ты сказал, Хайдрих, — заметил Гюнтер. Посетитель удивленно переводил взгляд с полицмейстера на секретаря. — Этот человек — определенно не Хайдрих.       — А-а, — растерянно проговорил секретарь. Он явно недопонимал. Гюнтер смягчился:       — Но очень похож, это правда. Вы знаете, просто уникальное сходство! — жизнерадостно объявил он посетителю. — Один в один. Вы точно не родственники?       Действительно, черты лица, телосложение, жесты и поза — все напоминало Хайдриха. И все же: волосы темнее и иначе подстрижены, глаза не синие, а карие, и прочие другие мелочи показывали, что это не тот человек и даже не его близнец. Это был совсем юноша, вчерашний подросток; в другой ситуации Гюнтер задумался бы, обращаться ли на «вы» или на «эй, парень», но после того, как облажался с приветствием, решил быть вежливым.       — Нет, я не знаю никого по фамилии Хайдрих, — признался посетитель. — Но надо сказать, вы мне тоже очень напоминаете одного старого знакомого, поэтому, думаю, мы квиты.       Гюнтер нахмурился. Он почему-то снова вспомнил, как перепутал на улице какого-то человека с Хайдрихом; и вспомнил необъяснимую реакцию Эдварда на этот рассказ. Какие странные вещи творятся, подумал Гюнтер. Сходство этого посетителя с Хайдрихом — совершенно мистическое. Но Гюнтер не верил в мистику и выбросил эти вещи из головы.       — Итак, у вас что-то украли, — Гюнтер свернул газету страницей с афишей наружу.       — Да, — ответил посетитель, с интересом разглядывая кабинет. Особый взгляд он задержал на карте Баварии. Карта Баварии висела в кабинете исключительно для того, чтобы занимать торчавший из стены крюк. В прежние времена на крюке висел портрет кайзера, затем его заменили на фотокарточку рейхсканцлера Эберта, затем Гюнтер и Отто выкинули Эберта в окно. — У меня украли часы.       — Потрясающе. За неделю вы уже восьмой с часами. Рассказывайте.       — Что ж… Я стоял и ждал трамвая, на остановку подошел человек с велосипедом. Один раз я проверил время на карманных часах и снова положил их в карман. Пока я отвлекся на расписание трамваев, этот человек дернул за цепочку моих часов, сумел оторвать ее, вскочил на велосипед и вместе с часами уехал.       — Очень интересно, — устало сказал Гюнтер. — Как выглядел человек?       — Молодой мужчина. Одет в… рубашку, и брюки, и кепку.       — Особые приметы?       Посетитель развел руками:       — У него был велосипед.       — Где это было?       — Улица называлась… Фрауэнштрассе. Трамвай был четырнадцатый. Больше ничего не помню. Я не отсюда, только сегодня приехал.       Гюнтер записал показания на листок. С такими запросами к нему приходили по десять раз на день. Из украденных предметов находился разве что каждый десятый.       — Может, вам лучше записать, как выглядели часы? — спросил посетитель. Гюнтер пожал плечами:       — Ну давайте.       — Серебряные, с изображением гербового дракона в шестилучевой звезде. Внутри там под крышкой… прядь волос, или что-то вроде…       — Серьезно? — Гюнтер поднял глаза от бумаги.       — Да, а вы думаете, локон волос под стеклом — это уже не модно?       — Ни в коем случае, я ничего такого не думаю, — Гюнтер издал смешок. — Ваше имя?       — Альфонс Элрик.       Гюнтер бросил ручку и нахмурился:       — Альфонс Элрик? Что, прям вот так? Правда, что ли?       — Вы же не хотите сказать, что я случайно оказался тезкой какого-нибудь преступника? — осторожно уточнил посетитель. Гюнтер спохватился:       — Да нет… Отто, убери свои глаза из моего кабинета! — дверь закрылась со стуком. — Элрик, значит… И что, вы хотите сказать, что никогда не бывали на Оберлендерштрассе, восемнадцать?       — Никогда, — признался Альфонс. Он сразу переменился в лице: если раньше он высказывал спокойное дружелюбие (приятный контраст с потерпевшими, которые, чуть что, принимаются орать), то теперь поднял уголки губ и заулыбался, но улыбка эта была фальшивая, приклеенная, и ее хотелось отодрать, как накладные усы. — А должен был?       — С Эдвардом Элриком случайно не знакомы?       Альфонс наклонил голову, хмурясь и внимательно рассматривая Гюнтера:       — Может, и знаком. По меньшей мере, я точно знаю одного человека с таким именем, но вдруг мы говорим про разных людей…       — Элрик — молодой инженер, живет на Оберлендерштрассе, чтоб его, восемнадцать, квартира сто шестнадцатая, — пожал плечами Гюнтер. От него не укрылось, что лицо посетителя совершенно застыло, когда тот услышал про Элрика, и это показалось ему подозрительным. — Отличается на редкость трудным характером и нехваткой пары конечностей…       — Это он, — с ходу выпалил Альфонс. Гюнтер ухмыльнулся:       — Родственник, да?       — Родной брат, — признался тот. — Правая рука, левая нога, так?       Гюнтер прикинул в уме:       — Вроде бы именно они и отсутствуют. И что же вы, не знаете, где живет ваш родной брат?       — Я его почти семь лет не видел, — отозвался Альфонс. — Честно говоря, я именно его и ищу.       — Я думал, вы ищете свои часы.       — Часы? Часы, конечно, да, но ведь это не главное. Конечно, мой начальник устроит мне взбучку за то, что я их потерял, но какая разница, правда?       — Вы очень странный человек, — Гюнтер покачал головой. — Вы студент?       — Нет, — рассеянно ответил Альфонс, глядя куда-то в одну точку на стене. — Ученый, можно так сказать.       — Ученый? — переспросил Гюнтер. Он не стал интересоваться, сколько лет его собеседнику. — И что же вы изучаете?       — Скажем так, — Альфонс смело посмотрел на него. — Я могу вам объяснить честно, но тогда вы не поверите. Я могу вам сказать неправду, чтобы вы были спокойны. Или я могу вообще промолчать.       — Давайте честно, что уж тут, — Гюнтер отложил бумагу и ручку в сторону. — Если я не поверю, то сделаю вид, что поверил. Садитесь, что ли, поразвлекайте меня.       — Я изучаю изнанку мироздания, — как ни в чем не бывало заявил Альфонс, пододвигая к себе табурет. Гюнтер не удивился. Он что-то такое и ожидал. Это было вполне в духе элриковских историй. — На самом деле я настолько не отсюда, что это даже в другой вселенной. Эти вселенные очень похожи, за исключением того, что оттуда сюда можно легко попасть, если знать как, а отсюда туда — почти невозможно. Потому что между ними находятся двери без ручки, которые можно только толкнуть.       — Вот как, — Гюнтер решил подыграть. У него не осталось сомнений, что этот человек — действительно брат Эдварда Элрика. По меньшей мере, рассказывать небылицы с серьезным лицом он точно научился от Эдварда. — И как же вы будете возвращаться домой?       — Это же научный эксперимент. Он проходит под строгим контролем. Сказать по правде, это моя первая аккредитация на подтверждение звания государственного алхимика, — застенчиво ввернул Альфонс. Гюнтер кивнул с заинтересованным видом. — Проект «Шамбала». Я целый год бился над тем, чтобы получить на него разрешение. И погулять по изнанке бытия. Здорово, я думаю? Я над этим работал еще до получения звания, пришлось повозиться. Самое сложное — открыть Врата без человеческих жертв, но вообще-то это возможно. А в назначенный момент — до него осталось девять часов — с той стороны откроют Врата, а я немножко помогу отсюда.       — Я очень надеюсь, что человеческих жертв не будет, — только и сказал Гюнтер. Очень уж странные небылицы. Обычно такие сказки рассказывают, чтобы позабавить, но у Эдварда Элрика они редко были смешными. Обмануть эти сказки никого не могут. На упомомрачение тоже не похоже: навещая свою тетку в психиатрической больнице, Гюнтер насмотрелся на разного рода психов. — А при чем здесь Эдвард Элрик?       — Знаете, очень трудно за сутки найти человека на целой планете с населением два миллиарда, — проронил Альфонс. — Но если очень постараться…       — Вы не хотите сказать, что Эдвард Элрик — тоже с той стороны?       — Так оно и есть. Просто… Он пропал без вести несколько лет назад. И у меня была мысль, что если изнанка мира существует, то он может быть где-то здесь, и если он здесь, то меня должно занести недалеко от него, потому что тут уже начинаются тонкости алхимии, связь душ через печать крови, все такое…       Гюнтер кашлянул:       — Проект «Шамбала», вы сказали?       — Да. Даже не знаю, что такое Шамбала. Это слово просто как-то пришло во сне и ассоциативно привязалось к проекту, — Альфонс устроился на стуле поудобнее. — А теперь я задаю вопросы.       — Не забывайте, что вы в полицейском участке.       — Да, у вас тут вполне уютно, — Альфонс показал на карту Баварии, в углу которой была нарисована кружка пива. — Что за Оберлендерштрассе?       — Оберлендерштрассе, восемнадцать — это проклятый адрес, на который я постоянно получаю вызова, и половина из них не стоят чиха, — кисло объяснил Гюнтер. — Самое лучшее, что там есть, — это фройляйн Анна Вебер, хозяйка дома.       — Она печет сливовый пирог? — живо вклинился Альфонс.       — Что?.. Печет, а почему вы спрашиваете?       Альфонс заулыбался:       — Неважно. Люблю сливовый пирог. Продолжайте.       — А квартиру сто шестнадцать по этому адресу снимают двое инженеров, — Гюнтер продолжал очень растерянно. — Эдвард Элрик и Альфонс Хайдрих. Хайдрих чертовски, прямо-таки чертовски внешне похож на вас… Да, я понимаю, это звучит странно, но только не делайте такое выражение лица!       — Ну и как они живут? — тихо поинтересовался Альфонс.       — Работают над каким-то летающим двигателем под руководством какого-то профессора. Двигатель не летает, профессор недоволен, Хайдрих днями торчит на полигоне, Элрик — в библиотеке, потому что сами понимаете, в его состоянии…       — В его состоянии? — переспросил Альфонс. — А протезы?..       — Ну вы сами подумайте, далеко ли уйдешь на протезах? Вам поставить вместо ноги палку и вместо руки железяку — что бы вы делали?..       Альфонс резко побледнел. Гюнтер признал, что вообще все перестал понимать.       — А автоброня?..       — Авто-что?       — Функциональные протезы, которые подключаются напрямую к нервным окончаниям.       Гюнтер поднял бровь:       — Это у вас там на изнанке мира делают такое?       — Делают, — совсем неслышно проговорил Альфонс, глядя куда-то в пол. — Как добраться до этой вашей Оберлендерштрассе?       Гюнтер покачал головой. Может, все-таки помешательство? У обоих этих Элриков. Или немалый актерский талант, опять же, у обоих. Почти что смешная история, если бы за ней не было спрятано нечто страшное. Складывается впечатление, будто Альфонс верит в то, что говорит; иначе почему у него за минуту сделался совершенно отсутствующий вид и почему он так сжимает пальцами столешницу, будто та является его личным врагом.       — Пойдемте, — Гюнтер поднялся из-за стола. — Третий раз за день в сто шестнадцатую квартиру, я скоро рехнусь…       — Вы прекрасный человек, — Альфонс посмотрел на него с невыразимой благодарностью.       Гюнтер отмахнулся и в последний раз бросил взгляд на газету. И зачем-то спросил: — А вы любите Штрауса?..       — Я же с изнанки мира. Я не знаю, кто такой Штраус.       — Сегодня в Национальном театре ставят «Летучую мышь», — печально проговорил Гюнтер. — Если у вас останется время в Мюнхене, очень советую.              Фройляйн Анна Вебер заваривала себе чай и задумчиво размешивала сахар серебряной ложечкой, когда услышала шум автомобильного двигателя. Она посмотрела в окно — и обомлела. Напротив подъезда парковалась полицейская машина, и за рулем сидел Маркус Гюнтер. Фройляйн Вебер едва не уронила чашку. Она торопливо накинула пальто и выбежала на лестницу, чтобы носом к носу столкнуться с Гюнтером:       — Герр полицмейстер! Мне уже страшно вас видеть. Вы снова к нам?       — Ничего страшного еще не случилось, фройляйн, — заверил ее Гюнтер. Альфонс зашипел ему на ухо: «Летучая мышь!» Тот беспокойно отмахнулся. Фройляйн Вебер наблюдала за их жестами с нарастающим волнением. — Я только поднимусь в сто шестнадцатую — и назад… хотя, впрочем, я могу и не подниматься, — он глянул на Альфонса. Тот покачал головой:       — Поднимитесь, пожалуйста.       Альфонс чувствовал, что его начинает слегка лихорадить. Шесть с половиной лет. Проект «Шамбала» вообще не из того родился; он появился из штудирования фундаментальных трудов по алхимии преобразования энергии и из странных снов, не похожих на сны. И только потом, чертя ночью алхимические круги на газетном обрывке, Альфонс задумался: если Эдвард жив, то почему бы ему не быть где-нибудь в этом огромном вон там?       Конечно, Учитель говорила, что шансы близки к нулю. Что смерть не переживают. Что Эдвард Элрик отдал свою жизнь… но ведь тела нет, его никто не нашел мертвым, надежда, надежда! И вот — толчок. Слабая, бездеятельная, полудохлая надежда обретает второе дыхание и превращается в силу, способную кулаком смести все стены. Даже времяпространство расколоть.       Тише, а то сердце так колошматит, что кровь к лицу прилила и уши красные. Надо просто свыкнуться с мыслью. Четыре этажа вверх, первая дверь налево, просто постучать. А вдруг он изменился за это время? Вдруг Ал его даже не узнает? Шесть с половиной лет — это треть его жизни. Надо придумать, что говорить. Что вообще можно сказать? Надо хотя бы просто поздороваться. Четыре этажа вверх, первая дверь налево. Хоть бы Гюнтер тоже пошел. «Ал, спокойнее надо, — сказал он себе, — а то волнуешься, как девица перед праздничным гаданием». Штормит, надо же.       — Опять сто шестнадцатая, — фройляйн Вебер вскинула брови. Гюнтер заторопился:       — Ничего страшного, честное слово, просто Элрик с Хайдрихом проходят свидетелями… Если хотите, можете даже сами подняться! Послушаете одну интересную историю. Совсем нестрашную.       — Хорошо, пойдемте, — Вебер посмотрела на Гюнтера заинтересованным взглядом. — Кстати, еще раз доброго дня, герр Хайдрих.       — Это не Хайдрих, — улыбнулся Гюнтер, — в том и все дело. Четвертый этаж, герр Элрик… Простите, что-что, я не расслышал?       Альфонс пытался неслышно выговорить «Штраус!» так, чтобы Гюнтер прочитал по губам. Тот прочитал. И отрицательно покачал головой. Альфонс возвел глаза к потолку и направился вверх по лестнице. За его спиной и немного поодаль Гюнтер пересказывал Вебер странную элриковскую историю. Альфонс замедлил шаг на третьем этаже, чтобы Гюнтер и Вебер могли его догнать, но те, как назло, пошли еще медленнее.       «А вдруг это вообще не тот человек? Просто тезка. Хотя нет, невозможно, такого сочетания имени с фамилией еще поискать. А если внешнее сходство… Это все так странно. Хьюз, который Гюнтер, эта фройляйн Грейсия, еще Хайдрих, который я… Спокойно, дыши глубже. Даже если вдруг обознаешься, это не конец света. Это даже не конец надежды», — последний пролет Альфонс преодолел так, будто поднимался на эшафот. Он сказал себе, что готов ко всему, даже к «а кто ты такой… а, вспомнил, мой младший брат вроде бы», даже к «ну и зачем ты пришел», даже к «отстань, я тут важными делами занят»; он старался на всякий случай подготовить себя к худшему, хотя каждая такая мантра была как нож в грудь.       На двери — табличка аккуратными печатными буквами:       ХОЭНХАЙМУ ВХОД ВОСПРЕЩЕН       — Он не меняется, — Альфонс криво улыбнулся краешком губ, чувствуя, что хотя бы одно из железных колец, стеснявших сердце, немного ослабевает. Даже непонятно, откуда взялось такое тепло в груди. Надо будет спросить про отца. Нет, потом про отца. Не сейчас, неважно. Пожалуйста, пожалуйста, мироздание, не обмани меня хотя бы на этот раз, пожалей его хотя бы на этот раз! На лестничной площадке Альфонс оглянулся. Гюнтер оживленно рассказывал фройляйн про Ту Сторону Мира — и никакого Штрауса. Альфонс глубоко вздохнул и постучал. Я иду к тебе, и пусть весь мир подождет.       — Ал, ты? — донеслось из-за двери. Альфонс был готов ко всему — но к не этому. Знакомый голос. Он не забывал его ни на секунду, так же, как не забывал черты лица, привычки и жесты. Он мог закрыть глаза — и представить Эдварда в мельчайших деталей, вплоть до пятна на плаще (которое «Ал, зануда, отстань ты со своим пятном, ему всего четыре недели, потом уберу»). Это был его голос, тот самый, которым Альфонс в своей голове прочитал надпись «Хоэнхайму запрещено». И этот голос напрочь выбил из Альфонса остатки трезвого разума:       — Ну да, я…       — Опять ключи забыл? Я тебя однажды точно укокошу.       — Да я эти твои ключи даже не видел! — Ал возмутился быстрее, чем успел подумать. Надо же. Ты сдаешь экзамен на государственного алхимика, по утрам разгребаешь бумаги в Штабе, днем с генерал-майором Мустангом рутинно спасаешь мир и порядок в Аместрисе, по вечерам выгуливаешь собаку майора Хоукай, по ночам сидишь в библиотеке, наконец защищаешь проект перед лучшими учеными умами Аместриса, прорываешь времяпространство и все это время веришь, любишь, мечтаешь о встрече… а потом приходишь и в тебя тычут какими-то ключами! Эдвард Элрик как он есть. Все с ним не так. Поэтому его тоже хочется иногда, как он выражается, «укокошить».       — Ты и не должен мои ключи видеть, у тебя свои есть!       — Это он с Хайдрихом разговаривает, — заметил Гюнтер, поднимаясь на лестничную площадку. — У вас довольно похожие голоса. Надо же, какая восхитительная табличка… Я, кстати, даже и не думал, что у этого Хоэнхайма есть еще один сын. Очень вам сочувствую, — он уже поднял руку, чтобы постучать, и собрался что-то громко сказать, как вдруг дверь распахнулась. Альфонс уже почувствовал, как сердце падает в пятки. Но на пороге стоял не Эдвард и даже не Хайдрих. «Роза, — подумал Альфонс, рассматривая ее смуглое лицо и больше не паникуя так, как паниковал, увидев Гюнтера-Хьюза. — Красивая… Конечно, красивая. Роза ему, конечно, всегда нравилась. Но ему было с ней очень неловко…»       — Ой, это вы герр Гюнтер?.. — она отступила на шаг назад в прихожую. В ее глазах промелькнул мышиный испуг.       — Да, а это вы цыганка?       — Господи боже мой, — прошептала Вебер, стоявшая несколькими ступеньками ниже. Девушка из квартиры захлопала глазами и вцепилась пальцами в подол юбки. Гюнтер обернулся:       — Сохраняйте спокойствие, фройляйн. Вы можете ничего не бояться, пока я здесь, — он промямлил это негромко, и Вебер его совсем не расслышала:       — Простите?       Альфонс понял, что пора вмешаться, и повернулся к ней:       — Он спросил, любите ли вы Штрауса.       Гюнтер едва слышно застонал.       — Что? — фройляйн Вебер так и разинула рот. — При чем тут… Какого из Штраусов?       — А-а-а… — Альфонс понял, что так далеко он не заходил.       — Иоганна Штрауса-младшего, — убито проговорил Гюнтер. Альфонс тем временем повернулся к девушке, продолжавшей что-то подавленно бормотать:       — Вы извините, что мы без приглаше… — она встретилась с ним взглядом и резко замолчала. И Альфонс замолчал тоже, потому что сбился с мысли. Она таращилась на него так, будто увидела в нем нечто невероятное, нарушающее законы природы; будто он выдыхал огонь или превращал воду в вино. От этого взгляда заалели щеки. «Что она такое», — бессвязно подумал Альфонс. Может быть, ее просто ужаснуло парадоксальное сходство между Алом и Хайдрихом. Альфонс поспешил развеять недопонимание: — Здравствуйте, мы с вами еще не знакомы, меня зовут…       — Он был неправ! — внезапно выкрикнула она. Так громко, что в комнате за ее спиной задрожала посуда. Ее взгляд был примагничен к переносице Ала. Альфонс поперхнулся. — Все это время! — голос взлетел на такую высоту, что сделался совершенно другим. — Хоэнхайм был неправ! — и она вдруг не упала, а соскользнула на колени, тяжело дыша, будто какая-то неведомая истина мироздания так резко пала ей на плечи, что заставила согнуться. И все это время — таращилась на Ала.       — Пресвятая Мария, дай мне сил… — пробормотал Гюнтер. Ошарашенная и совсем потерявшая контроль над ситуацией Вебер растерянно проговорила:       — Я не знаю, зачем вам это сейчас знать, но я очень люблю оперетты Штрауса-младшего…       Альфонс подтолкнул Гюнтера в плечо. Девушка продолжала голосить. За соседней дверью заругался какой-то чужой человек. Гюнтер повернулся к Альфонсу:       — Ладно, в чем-то вы были правы… а вот, кстати, — он махнул рукой в сторону прихожей. Ал обернулся. Я готов ко всему, ко всему, лишь бы только найти… пресвятая истина!..       Конечно, это он, Эдвард Элрик, не кто иной. Лицо — его. Волосы все такие же длинные, а может, и длиннее; голова как будто позолочена светом. Глаза — его, только усталые, потухшие. Хмурит брови — совершенно знакомо. Как будто вот-вот поднимет голову, скривит рот в ухмылке и что-нибудь такое выдаст, что или рассмеешься, или захочешь его стукнуть. Но выражение лица — застывшее. Он повзрослел, конечно. Вон даже щетина на подбородке отрастает. А стоит — на одной ноге, опираясь на костыль под мышкой и сжимая его рукоятку так, будто вот-вот сломает пополам. Пустой рукав заправлен в пижамные штаны. Пресвятая истина, господи, господи, черт возьми, что же с тобой стало. Пижама еще такая дурацкая в клеточку.       Молчит. Не узнает? А вдруг… нет, не может быть, чтобы не он. Белесые брови Эдварда дернулись вверх. Надо, наверное, что-то сказать, подумал Ал, но слова застряли в горле. Наверное, Эд просто его не узнал, что немудрено. Эта девушка — цыганка, как сказал Гюнтер, или «Роза», — поднялась, отряхивая колени. Фройляйн Вебер, переводя взгляд с Гюнтера на Альфонса, с Альфонса на цыганку, с цыганки на Гюнтера, дошла последние несколько ступенек до лестничной площадки, заглянула за спину Гюнтера и зачем-то пропела:       — За что, за что, о боже мой…              А Хоэнхайм был неправ.       Эдвард застыл в ступоре. Это было невозможно. Невероятно. Он скорее бы поверил, что Оберст сбежит в Аргентину с государственным финансированием в кармане, Ноа уйдет в монастырь, а во «дворце императора» кто-нибудь починит потолок. Черт побери, теперь в голове будет звучать навязчивая песенка из «Летучей мыши», за что, о боже мой.       Ал. Альфонс. Живой, здоровый, в своем настоящем теле. Таращится недоверчивым взглядом из-под упавших на лоб волос. Здесь, в Мюнхене. Здесь, по эту сторону Врат! И где именно — на Оберлендерштрассе, восемнадцать, в этом дырявом холодном доме, куда даже комары только с ужасом залетают. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Эдвард бросил взгляд на Гюнтера — тот рассеянно смотрел перед собой и что-то комкал в кармане; на Вебер — та гипнотизировала взглядом Гюнтера; на Ноа, наконец, но та вообще ушла в себя. Невозможно. Если что-то кажется слишком хорошим, то это неправда. Тут где-то подвох. Или уже галлюцинации…       — Ал, — тихо позвал Эдвард, — какого черта ты тут делаешь?! — и Эдвард рванулся вперед, сколько мог; а мог он только раз подпрыгнуть на одной ноге и упереться костылем в пол. Остальное расстояние между ними покрыл Альфонс, метнувшийся навстречу. В нем как пружина сорвалась; он, наверное, совершенно верно понял, что «какого черта ты тут делаешь», произнесенное с особой элриковской интонацией, означало «я почти не надеялся увидеть тебя снова». Никто бы не понял, а Ал понял. На спине и ребрах Эдварда сомкнулись стальные объятия. Не галлюцинация — слишком тактильно. Эдвард смотрел перед собой из-за плеча Ала, упираясь в плечо подбородком и чувствуя, как теплая ладонь гладит его по спине. — Ал, Альфонс, братик мой, стоп, хватит, это правда ты? — тот как будто не слышал. Пришлось отстраниться, чтобы говорить ему хотя бы на ухо: — Я не могу поверить, что это ты, Ал, как это вообще возможно?       — Ну сам же знаешь, отсюда туда — сложно, а на эту сторону Врат — в общем-то легко…       Эдвард, передвинув костыль, отклонился немного назад, чтобы взглянуть на лицо Ала:       — Как зовут собаку Рокбеллов?       — Дэн, — ответил Альфонс, растерянно улыбаясь.       — Где у тебя шрам от того огромного гвоздя, который торчал из забора?       — Был на левой лодыжке… сейчас уже нет. Эд, ну что ты, ну зачем…       — Как звали девочку, которой я писал открытки с сердечками в восемь лет?       — Это была не Винри?.. Эд, клянусь Истиной, ты с ума сошел, абсолютно, зачем мне вообще это помнить! А собаку Хоукай зовут Хаяте! А Рокбеллы живут в доме номер тридцать семь! А самый короткий путь от Ризенбурга до Централа — через Восточный город и Авросут, поезд на восток останавливается на станции Ризенбург в семнадцать-сорок, а Мустанг шифрует свои заметки по алхимии женскими именами, я не знаю, что тебе еще сказать такое, что знаем только мы; нет, я помню, случаи были, предосторожность не помешает…       — Ал, — шепнул Эдвард. Он уже не слышал. Слушал, но не воспринимал. Ему не нужно было формального доказательства. «Случаи были» — это он про Зависть, конечно. — Ладно, Ал, тихо, спокойно, ты уже это… черт, я и не думал… Ал… как же… столько лет… а я даже обнять тебя не могу… ее, кстати, звали Мариэт, но правда, нахрен тебе это знать, — зажимая костыль подмышкой и прижатым локтем, он освободил кисть руки и дотянулся, сколько мог, не то до талии Альфонса, не то до ребер. В горле стоял ком. Эдвард положил голову на плечо Алу, закрывая глаза и позволяя себя гладить по волосам. Мельком он подумал, что Альфонс все-таки выше него. Чего и следовало ожидать, глядя на Хайдриха. И все равно это какая-то несправедливая хрень. — А Хоэнхайм говорил, что ты должен был умереть тогда… весь день мне сегодня втирал, я ему даже поверил, думал, он же четыреста лет алхимию изучал, он должен знать…       — Ну откуда ему знать, он же трансмутациями души не занимался… Ты из-за этого с ним поссорился?       — Да не ссорился я с ним, я просто… просто… тьфу ты, слов из-за тебя не хватает, Ал, задушишь, пусти, дай хотя бы на тебя посмотреть!.. — Эдварду казалось, он вот-вот потеряет равновесие и упадет, но он уже почти весь вес перенес на плечо Альфонса. Ал отодвинулся, удерживая Эдварда обеими руками за плечи. Глаза его лихорадочно блестели. Эдвард ухмыльнулся: — Ух ничего себе, хорошо у меня получилась трансмутация. Выглядишь неплохо, не то что я.       Ему в самом деле вдруг сделалось стыдно, что он тут стоит небритый, с нечесаными волосами, в идиотской помятой пижаме с волочащейся штаниной, без протезов, на костылях — «тень себя прежнего», как говорил Хоэнхайм; тем более, на контрасте с сияющим, опрятным Альфонсом, на которого действительно приятно было взглянуть. Ал снова улыбнулся:       — Брось эту штуку, я тебя удержу.       — Да ну? Я вообще-то тяжелый.       — Да нет, легкий, я чувствую, — Ал, наклонившись, подхватил Эдварда одной рукой под коленом, другой под бедрами и невысоко поднял его на руках. Эдвард вцепился в его плечо. Костыль со стуком упал. — Легкий. Все! Теперь рассказывай.       — Я — рассказывать? — Эдвард иронично смотрел на Альфонса сверху вниз. — Ну нет, рассказывай ты! Как ты здесь оказался?       — Гюнтер подвез.       — Да нет, по эту сторону Врат, придурок!       — Ну что ты сразу начинаешь с «придурок»…       — А кто ты еще? — Эдвард улыбался во всю ширь. — Кто в здравом уме и по доброй воле сюда потащится?       — Я! Я все тебе расскажу, братик, правда, но не прям с порога…       — Нет, рассказывай. Что ты там про полковника говорил?       — Мустанг два месяца назад получил звание генерал-майора, он сейчас командует Северным штабом, под его руководством вся граница с Драхмой, — торопливо начал Альфонс, едва переводя дыхание. — И он совсем недавно женился… угадай, на ком?       — На Хоукай!       — Да! Хоукай с ним, и вся старая команда, а Брэда ходит на свидания с младшей сестрой Армстронга, а еще в лаборатории при Северном штабе работает Рассел Трингам, а Винри открыла мастерскую автоброни в Централе, ее фотографию напечатали в газете, и у нас все хорошо, все хорошо, правда…       — Только долбаный полковник даже не позвал меня на свадьбу!       — Он правда хотел позвать, только почтальон не согласился доставить приглашение через Врата, — парировал Альфонс. — А я долго изучал, как Врата открываются… помнишь, как это делала Данте, с помощью круга, нарисованного на коже младенца? Ну и вот, отправился погулять за Врата, и вообще-то все началось с того, что я…       — Продолбал часы государственного алхимика, — закончил Эдвард. Альфонс неверяще глянул на него:       — Откуда ты знаешь?       — Я читаю твои мысли, — Эдвард ухмыльнулся, рискнул разомкнуть хватку на плече Ала, скользнул рукой в карман и привычным жестом выудил часы. — Не спрашивай. Вообще-то мог бы сразу сказать, что сдавал экзамен. Думал, я тебя поколочу за это? Нет. Я поколочу полковника… тьфу, генерал-майора, как пафосно…       — Мустанг ни при чем. Он даже не знал.       — И сколько баллов у тебя на письменном тестировании?       — Восемьдесят четыре!       — Ха! У меня было восемьдесят шесть! — торжествующе заключил Эдвард. Он в чертовски странной и неудобной позе не то сидел у Ала на руках, не то висел на нем, приобняв за шею рукой с зажатыми в ней часами, и при этом слегка соскальзывал, но чувствовал себя так спокойно, будто отдыхал в теплом одеяле. Как хорошо. Как кружка горячего чая. — А волосы там чьи?       — Мои. Не удивляйся, у меня раньше длинные были. По замыслу, должны были быть твои, но сам понимаешь, взять было негде. Пришлось заменять чем было. Понимаешь, когда я сдавал экзамен, я уже думал про этот проект с Вратами и прорывом времяпространства, ну и я не мог не…       Эдвард качнул головой:       — А ведь столько лет прошло…       — Неважно, сколько лет прошло, — отозвался Альфонс, — нельзя же просто взять и перестать любить человека просто потому, что он умер. Это совсем не так работает…       — Эй, Ал, ты чего? А ну посмотри на меня! Да ну, глаза на мокром месте? Серьезно?       — Да ты бы на себя сейчас посмотрел! Точно такой же!       — Что здесь вообще творится? — прошептала фройляйн Вебер, оглушенная эмоциональностью происходящего. Гюнтер заступил ей дорогу, загородив Элриков от ее взгляда, вытащил из кармана сложенную газетную вырезку и, потрясая ей, отчаянно выпалил:       — Дорогая Анна! Я хочу вас пригласить сегодня в Национальный театр на оперетту «Летучая мышь»!       — Я… с большой радостью, конечно, конечно! — спохватилась Вебер. — Спасибо огромное, это замечательно!       — Ура! — Ноа победно вскинула кулак к потолку. Гюнтер покосился на нее. «И она туда же», — подумал он. Внизу на лестнице звучали шаги. Гюнтер предупредительно поднял руку:       — Кто-то идет.       — Да, извините, у нас не очень прибрано, если хотите, я могу просто передать вам чертеж… — Хайдрих остановился на нижней лестничной площадке. Профессор Оберст, который его сопровождал, тоже удивленно воззрился на распахнутую дверь и стоявших вокруг нее, внутри и снаружи, людей. — Господи, в честь чего такое собрание?       — Хайдрих! — звонко позвала Ноа, стремительно спускаясь по лестнице. Тот вздрогнул. Она никогда не называла его по фамилии. Ноа остановилась несколькими ступеньками выше него. В этот момент она, прямая и стройная, со струящимся водопадом волос, была похожа на потемневшую статую. Хайдрих выдохнул. Красивая, слишком красивая. — Ты должен сейчас меня поцеловать. Просто обязан.       — А…       — Вот это заявка, — расхохотался Оберст. Хайдрих вытаращил глаза. Буквально все, происходившее вокруг, происходило кувырком. Гюнтер и Вебер стояли на лестнице и держались за руки. — Эта ваша юная знакомая — явно девица с характером!       — Но почему…       — Потому что Хоэнхайм был неправ! — выкрикнула Ноа, и никто не знал, какие логические связи строились в ее растрепанной голове. — Потому, что я безумно хочу, чтобы ты меня поцеловал! И знаешь, если это будет в последний раз — мне наплевать! Если мы умрем завтра — наплевать! Потому что Хоэнхайм ошибался, и надежда не умирает никогда…       — Кажется, работа над чертежом сегодня парализована, — ухмыльнулся Гюнтер.       Хайдрих беспомощно обернулся к Оберсту:       — Я ничего не понимаю… Сегодняшний день какой-то бешеный, честное слово. И что это за странные звуки всхлипываний?       — Да не всхлипываю я!!! — из-за двери на лестничную площадку выглянули две золотисто-русые головы.       — Это мы уже слышали, Эд, — ласково сказала Ноа, повернувшись к тому. — Ты у нас сталь и железо, это мы уже проходили. Но все мы люди, а людям прощается…       — А вы что думаете? — спросил у Хайдриха профессор Оберст.       — Я не понимаю…       — Вы попробуйте тогда думать локально. Решать задачи поочередно. Вы хотите поцеловать эту девицу?       — Да, — твердо сказал Хайдрих. — Но вы же знаете, что я болен, я просто не могу… — он встретился с Ноа взглядом. Она спустилась еще на несколько ступенек. Теперь она стояла совсем близко к Хайдриху, всего ступенькой выше. Хайдрих попытался взглядом и покачиванием головы показать, что не надо. Он даже испугался: мысль действительно поцеловать ее уже не казалась такой безумной. Всего один поцелуй — что такого? Может быть, Эдвард прав и они оба вместе с Ноа уже заразились. А раз так, тянуть нет смысла. Ведь она так хочет подтверждения его любви.       — А она вам не верит, что вы хотите.       — Поцелуй меня, — требовательно повторила Ноа. Хайдрих больше не мог сопротивляться и молча наклонился к ней.