Ira furor brevis est

Conscientia mille testes. Совесть — тысяча свидетелей. Когда волна колдовской песни Гортхаура сшибла его с ног, выбивая воздух из легких, Финрод подумал, что им пришел конец. Отряд и Берен сгниют в темнице, и он, Фелагунд, вместе с ними. Если, конечно, очнется после песен силы. И за эти несколько мгновений осознания грядущих за его поражением боли, пытках и смерти, — ведь судьбы доверившихся ему Берена и верных зависят теперь только от силы его песни, — он собрался и сосредоточился, как никогда в жизни. Нельзя проиграть. Нельзя. Каким-то чудом Ном сумел подняться на ноги, устоять и запеть в противовес. Не особо вникая, что именно поёт, зная только, что сопротивляется чужим чарам. Злым, темным чарам, что нестерпимо обволакивали усталое фэа и подтачивали силы хроа. Краешком сознания Финрод почувствовал, что впервые за противостояние исчезло ощущение, что его пригибают к земле чужой волей. Чары Жестокого поддавались силам Нома, словно масло — раскаленному ножу. Саурон, немного ослабивший напор, ведь колени его противника уже подломились, покачнулся от неожиданной, свежей волны песни этого странного, не по-эльфийски сильного эльда. Да и эльда ли это? Не майа ли, принявший скромный облик златовласого короля? Впервые за многие десятилетия души Гортхаура коснулся противный, леденящий страх. Финрода шатало от усталости и перенапряжения. Никогда он не пел так отчаянно, противясь кому-то заведомо более сильному в чарах и колдовстве, никогда не вкладывал в песню столько сил души и тела. Перед глазами темнело, дышать становилось все тяжелее, и в ушах стоял звон, заглушавший все прочие звуки. Ном, уже не различая перед собой Саурона, подумал, что ещё минута, и он упадёт, сломленный силой собственной песни, а не чужим противодействием. Но чары врага поддавались, хоть это и стоило его сопернику титанических усилий. Инголдо чувствовал это, и упрямо вел тему, не щадя себя. Пускай упадет замертво, но пробьёт. Главное, чтобы спасся отряд. Саурон отступал. Медленно, забирая последние силы Фелагунда, пятился к стене темного тронного зала. В мыслях его уже билась идея предложить эльфу ничью. Сдаться, а дальше действовать хитростью, раз магией не получилось. Ном не видел, как отступает Гортхаур, полностью обратившись в тему своей песни. Все равно от усталости и напряжения перед глазами темно. Приходилось наращивать силы песни, черпая их уже не из единой фэа, но используя всю энергию хроа. Финрод и его противостояние стали одним целым. Одной сокрушительной, словно морская волна, песней, что крепчала с каждым мгновением мук Нома. Берен, испуганный силой противников, израненный во время взятия в плен, широко раскрытыми глазами взирал на сияющего нездешним светом эльда. Как же страшна и прекрасна истинная мощь старшего народа… Радостно вскрикнул адан, когда заметил, что Саурон, обессиленный сражением, начинает сползать по стене. Финрод этот крик даже не услышал. Приближаясь по мере того, как чары врага подпускали его, покоряясь песне, для последнего удара, Ном оказался совсем близко. А что случилось потом — память восстановила не сразу, обрывками. Кажется, песня достигла апогея, и последний звук прозвучал торжественно. Собственная сила сбила Фелагунда с ног, и, кажется, он упал рядом с майаром. Кажется, они схватились уже не чарами. Кажется, в какой-то момент Ном оказался сильнее. Кажется. Эру, как сильно болит голова, как темно перед глазами, и все хроа отказывается служить после песни… Финрод ещё не заметил, что руки его обагрены кровью. Ещё не понял, что же произошло и почему он приходит в себя свободный, а не закованный в кандалы за время недолгого обморока. Кто-то из верных вскрикнул — коротко и страшно. Его вопль поддержали соратники. Белый, как полотно, сын Барахира рухнул на колени, ткнувшись лбом в пол. Вслед за ним перед государем попадал и отряд. Ном сумел сесть, и зрение его немного прояснилось. На руках горело что-то красное и липкое. Он ранен? Но боли Финрод не чувствовал, лишь неимоверную усталость. А потом его взгляд эльфа упал на Гортхаура. Мёртвого Гортхаура, чье горло было разорвано, словно когтями дикого зверя. Но рядом не было никого, кто мог убить его. Кроме самого Нома. Фелагунд застыл, глядя на мертвое хроа майара. Медленно, сквозь пелену, он начинал осознавать, что же произошло. Но лучшим подтверждением были собственные окровавленные руки. Финрод не смел шевелиться, глядя на поверженного врага. Да, они убивали на войне орков, валараукар, балрогов. Но неужели он, Ном, одолел хозяина Тол-ин-Гаурхот? Убил его… Не на войне, а защищаясь, когда была возможность пленить, сохраняя жизнь? Как же это произошло? Остекленевший, испуганный взгляд убитого заставил эльфа содрогнуться. Медленно, но верно тело охватывала дрожь и цепкий, ледяной ужас. Он же должен был ударить песней. Или, коль на то пошло, сразиться на оружии, как дядя Финголфин с Морготом. Почему же вышло так… неправильно? Почему он не сумел остановиться? Неужели чары настолько овладели им, что затмили всё остальное? Финрод сидел, окаменевший и похолодевший от страшного осознания. Абсолютная тишина повисла в Тол-Сирионе. Темные твари замерли в страхе, почувствовав смерть своего господина. Где-то в волчьей яме горестно взвыли варги. Отряд даже дышать громко боялся в присутствии своего государя, в несколько мгновений сделавшегося иным — страшным и могущественным. Финрод просидел, не шевелясь, очень долго. Его трясло от ужаса. От страха не только перед смертью, но перед самой своей способностью убить майара, не помня, как это вышло и откуда в нем такие силы. Потом он медленно поднялся на ноги и взглянул на отряд, до сих пор безумно надеясь, что всё это ему только кажется. Униженный вид соратников убедил его в обратном. В этот момент Ном почувствовал острое желание отправиться в чертоги любым доступным способом и как можно скорее. Первым осмелился подать голос Берен. — Государь, ранен ли ты? — спросил он тихо, не поднимая лица. Голос Нома прозвучал тихо и робко, непривычно задрожав. Особенно эту перемену можно было прочувствовать после громкой и мощной песни. Он попытался прислушаться к хроа — слишком много чужой крови, чтобы понять, ранен ли он сам. — Н-нет… к-кажется… Больше всего Финроду хотелось упасть на пол и закрыть лицо руками — только не такими, темными от крови, а чистыми. — Мы… Наверное, мы можем идти. Сомневаюсь, что нас кто-то задержит. — Эдрахил поднял голову, но смотреть на своего государя все равно не решался. Ном чувствовал себя как мальчишка, впервые в битве убивший орка. Ещё не привыкший даже к охоте. Нет, хуже. В разы хуже. Слава Эру, осознание приходило медленно, а выдержка у Финрода была хорошая. Была хорошая. — Н-надо похоронить… — растеряно пробормотал Фелагунд, оглянувшись на тело. Не будь он государем, будь он простым зелёным юнцом из отряда, Ном упал бы на колени, закрыв осанвэ, и долго плакал бы навзрыд, что не помнит, как это произошло. — Я… правда не хотел... — прозвучало жалкое, дрожащее оправдание. — Слава Фелагунду, победившего непобедимого, — вдруг вскрикнул кто-то из отряда. Несколько нерешительных голосов поддержали его. Эльфы и адан все ещё стояли коленопреклоненными. Государь глядел затравленно, ещё не до конца понимая, что его друзья его боятся. Его. Ноги подкашивались от усталости и ужаса. Что же он натворил? От вида крови его мутило. Ном аккуратно сложил руки Саурона на окровавленной груди и накрыл его своим плащом, как накрывали мертвых. Возможно, тело, что, как и у эльфов, не тлеет, лучше оставить? Свои найдут. Что же еще делать с результатом своего беспамятства? Финрод чувствовал себя отвратительно, плохо как никогда. Скорее на свет. Умыться в ручье. Смыть кровь. Скорее. — Могу ли я помочь тебе, государь? — спросил Берен с почтением, вся былая фамильярность исчезла из его голоса. — Да… — на Берена обратился испуганный взгляд. Пока что Номом владел лишь страх перед совершенным. Раскаяние пришло сразу, но оно вкупе с чувством вины ещё не захлестнуло Фелагунда. Пока главенствующим чувством были леденящий ужас и ощущение (странное и неожиданное после столь могущественной песни) полной беспомощности. Финрод не знал, что делать. Как быть? Содеянного не исправить, а от крови мутит. Слава Эру, Третий дом опоздал к резне в Альквалондэ. Они бы не выдержали этого зрелища. Берен, покачнувшись, поднялся и очень осторожно, едва касаясь, но твердо повел государя к выходу. Ни одна из темных тварей Саурона не посмела их задержать. Кто-то из отряда накрыл плечи Нома плащом. Они отошли от крепости на достаточное расстояние, чтобы быть уверенными в чистоте воды. Берен усадил короля под раскидистым дубом у ручья. Сам опустился рядом, умываясь. Его примеру последовали и эльфы. — Позволишь себя умыть, государь? — спросил адан, с тревогой глядя на друга. Нома сильно трясло, и ничего поделать с этим он не мог. Перед глазами, если закрыть и не глядеть на кровь, стояло искаженное ужасом лицо убитого. Финрод чувствовал жуткое опустошение. Все силы вычерпала изнуряющая, не по силам мощная песня, напитанная слишком страшными чарами, с которыми Ном не смог совладать. А какие-то жалкие остатки сил добил ужас. Взгляд, полный страха, светился тоской безысходности, невозможности что-либо изменить. Дышать было очень трудно. Что. Он. Натворил? Как? Почему? Почему он ничего не помнит? Как он переусердствовал с чарами в песне, если слепо последовал в своём сопротивлении столь далеко, когда мелодия оборвалась? Ном слабо кивнул головой и прикрыл глаза. Хроа охватила болезненная слабость. Берен оторвал кусок от края одежды и намочил его в ручье. Затем, закатав рукава, вытер им лицо и руки Фелагунда. Очень тщательно вытер — о совершенном теперь напоминали только алые рукава разорванной рубашки и кровь под ногтями. — Государь, тебе плохо? Позволь, я тебя осмотрю, — чрезмерная обходительность «рубахи-парня» пугала своей нереальностью. Что-то очень страшное должно было произойти, чтобы простой и прямой в обращении сын Барахира вдруг стал таким вежливым. Ном прекрасно понимал — не время, не место. Надо дальше, идти за сильмариллом. Но сейчас он не мог даже на ноги подняться. Голову разрывал речитатив тяжёлой мысли: «убил-ты-его-убил-ты-его-убил-ты-убил-ты-убил-ты-убил». Ещё и Берен. «Боится», — с горечью понял Инголдо. Он и сам боялся содеянного. Не знал, что способен совершить такое. Даже переборщив с чарами и песней, не ожидал. Чего уж ждать от адана и отряда. Ному было противно и боязно от самого себя. На глаза наворачивались непрошенные слезы, которые государь пытался сдерживать. — Плохо, — еле слышно отозвался он, слабо махнув рукой: мол, осматривай, конечно, но вряд ли что-то особо серьёзное есть. — Фэа. Фэа плохо. Закончив осмотр (ран на теле Фелагунда не оказалось), Берен свернул плащ и положил рядом с Финродом. — Отдыхай, государь. Земли эти отныне твои по праву. Тебя никто не тронет. Мы будем тебя защищать. Спи. Несколько эльдар укрыли его своими плащами, оставшись в грязных порванных рубахах. В мгновение ока он словно сделался чужим. Такими, наверное, были лорды Первого дома. Их боялись, почитали, и никому в голову не могло бы прийти вести себя с ними на равных, как вел себя отряд со своим государем до плена. Фелагунд был иного склада, совершенно не привыкший к такому обращению. — Спасибо, — даже подобия печально-благодарной улыбки изобразить не удалось, — не надо плащи… Возьмите. У него ведь есть свой. Все они одинаково замерзли. Ном и мысли не допускал взять чужой плащ — не привык, что ли, спать в походных условия? — Нам не холодно, государь, — отозвалось несколько робких голосов. Верные возражали. Хотя возражать теперь было очень страшно. Финрод глядел на отряд, и от страха и почтения в их глазах ужас пробирал его до костей, а сердце болезненно сжималось. — Правда, не стоит, друзья, — последнее слово ударило ножом под ребра. Он, светлый, убил майара. Друзья? Ном хотел исчезнуть, сбежать, как провинившийся пес, и не показываться никому на глаза. Руки горели, словно на них ещё оставался кровавый след. — Стоит, — почти хором ответили они, отводя глаза. Берен молча разводил костер, и руки могучего охотника дрожали. Финдарато хотел им все рассказать. Объяснить. Но что? Эстель разбилась о осознание своего страшного, пусть и невольного, поступка. Больше ничего не будет как раньше, правильно он предчувствует? Теперь верными будет двигать страх, как раньше двигала любовь. От этого хотелось провалиться сквозь землю, просить прощения у отряда и Берена, а не только у Эру и Валар. Разрыдаться, в конце концов, не по-королевски, не по-взрослому. Усталость и чувство непосильного одиночества в своем преступлении, как сразу же окрестил свое деяние Ном, навалились на него. С каким-то отчаянным желанием, чтобы эта усталость добила его, измученный поединком Ном без сил откинулся на траву. Почти в тот же миг его накрыл сон, не целительный, но тяжелый и дурманящий. Не тот сон, что восстанавливает силы, а возникший из-за непомерного утомления. Пока Фелагунд спал, никто не проронил ни слова. Отряд переговаривался по осанвэ. Берен сидел при короле и, не мигая, глядел на его восковой лик. Саурон повержен. Тогда почему же так страшно? Финрод был пугающе бледен. Казалось, он за этот час осунулся, словно не ел, не отдыхал несколько дней — так быстро проявилось истощение после песни. Лицо спящего было печально, и казалось, во сне он не находит успокоения и обновления сил. Проснулся эльф спустя несколько часов, и чувствовал себя еще более утомленным. А ещё на ужас наслаивалось окрепшее чувство вины за содеянное, и фэа не могла восстановиться как следует. Когда Ном проснулся, на Тол-Сирион опустились промозглые синие сумерки. Берен сидел спиной к нему, помешивая варево в котелке. Плечи его дрожали от холода. В каштановых волосах засеребрились первые седые пряди. Ном на некоторое время закрыл глаза, тщетно надеясь отдохнуть хоть немного. Не удалось. Хотелось молиться, и впервые Финрод не дерзал молиться и просить прощения себе. Смог попросить лишь о милости к духу убитого — он же, все-таки, майар, и возможно, воплотится снова, — и каких-то благ ему. Не сразу появилась отвага молить о себе. Только каяться в содеянном, боясь заикаться о прощении, понимая, что не достоин этого. Молиться и плакать от усталости и душевной боли. Тогда Фелагунд тихо сел, понимая, что нужно идти дальше и исполнить клятву. Осторожно, привычным движением накинул на плечи адана свой плащ. Берен вздрогнул, оглянувшись. Попытался улыбнуться. Приложил руку к груди и склонил голову: — Здравствуй, государь. Хорошо ли ты спал? От Нома не укрылись изменения в поведении друга. Зачем он это делает? Никогда же так себя не вел, разве что только в первый день знакомства, попав в Нарготрондские чертоги. Подружились же сразу, ибо умел Финрод дружить со всеми, не обращая внимания на свой титул. Сначала, не желая пугать человека ещё сильнее, Финрод думал спокойно ответить, подавив все свои чувства. Но что-то внутри сломалось. Инголдо уже хотел было заговорить об одном, мол, да, спасибо, а губы сами произнесли иное. — Б-Берен, я… — голос предательски дрогнул, — Эру, я не знаю, что это было. Веришь ли… не хотел… не стал бы… Песня… не по моим силам… разум затмила, — понимая полную бесполезность этого горького объяснения, проговорил Ном, — я… — и добавить было нечего. Он спрятал лицо в ладонях, сжавшись в комок. На его плечи опустились тяжёлые сильные руки. Адан осторожно приобнял друга, вздохнул: — Коришь себя? — Не то слово, — глухо отозвался эльф. Коришь — слишком слабо сказано. Негодование, непомерный страх, боль, раскаяние, непонимание, как всё это произошло и желание обрушить на себя все беды Арды, чтобы хоть немного ослабить метания и терзания фэа. Инголдо пребывал в черном отчаянии. Даже слез не было. Только желание исчезнуть, раствориться, избавиться от горячей крови на руках и никогда никому не показывать свое лицо. — Государь, не казни себя, прошу. Ты защищался, в честном открытом бою убил жестокого злодея. Теперь многим станет лучше и легче жить. Вспомни, скольких он загубил в бою и узилищах. — В честном ли? — горько отозвался Финдарато. Без оружия. Без песен. Руки бы себе отрубить. Никогда нельзя доходить до убийства. Можно, можно и нужно было ограничиться пленением. — В честном. К тому же, он имел преимущество, ибо он Айну. — Даже с преимуществами, убил я. А виноват всегда убивший, — Фелагунд поднял лицо. Щеки его болезненно горели. Воспаленными, красными глазами посмотрел он мельком на Берена и опустил взгляд. — Будто он не убивал… Ном, я прошу тебя, — Берен искренне беспокоился, — мне очень не нравится твой вид. Ты бледен как мрамор и изможден, словно тебя годами пытали. Наверное, тебе стоит вернуться в Нарготронд. Я пойду в Ангбанд один. Финрод устало покачал головой. Он же поклялся. Он не может отступить из-за своей слабости. — Это — пустяк, — печально отозвался Финдарато. — Через пару дней и следа песни не останется. — Ном, однако, не учёл, что теперь, сломленный чувством вины, он так быстро не восстановится. — Я беспокоюсь… Моя цель не стоит твоей жизни. «Моя жизнь теперь ничего не стоит», — подумал Ном, а вслух сказал Берену: — Правда, не стоит беспокойства. Хроа цело, — о фэа нечего было и говорить. По пути в Ангбанд ли, в Нарготронде ли, ему будет одинаково плохо. Адан тяжело вздохнул и кивнул. — Твоя воля. Я тебя неволить не вправе. Когда Ариен вышла на небосклон, они потушили костер и продолжили путь, предварительно взяв в замке одежды, еды и свежих лошадей. Берен освободил немногих оставшихся пленных и показал им, где можно достать чистой воды и пищи. Некоторым страдальцам он обработал раны. Несколько наименее пострадавших узников в знак благодарности предложили Берену помощь в выполнении его миссии, но тот отказался, сказав, что их помощь сейчас нужнее детям, женщинам и раненым освобожденным. Ном был тих и сломлен. Шел вместе со всеми, не поднимая глаз, поглощенный тяжёлыми мыслями. Инголдо не клялся — клятвами не шутят, а будущее предугадать невозможно, — но решил не петь вовсе. Ни песен силы, ни обычных походных напевов, столь любимых ваниар. Так он наказывал себя за содеянное, понимая, что петь теперь он в таком состоянии фэа не сможет. Связав перенапряжение в песне с потерей контроля, Финрод не желал допустить этого впредь. Нома преследовало ощущение, что кража сильмариллов из-под носа Черного Врага мира оказалось гораздо более легким делом, чем поединок с его прислужником. Скорее всего, потому что к ним на приступах к Ангамандо присоединилась Лютиен. Погрузив Темного Вала в глубокий сон волшебным танцем, она спасла их миссию и жизни. Пока Моргот спал, Финрод и Берен сумели извлечь из железной короны чудесный самоцвет и сбежать вместе с принцессой и отрядом. Фелагунд так и не решился взять камень в руки. Знал: обожжет, потому что Ном окровавился. По пути домой им встретились Келегорм с Курфином. Инголдо заступился за смертного и запретил сынам Феанора трогать его хоть пальцем. Ко всеобщему удивлению, взбалмошные, строптивые братья покорно склонили головы, чего с ними не случалось даже в годы княжения Финдарато на престоле Нарготронда. Так отряд понял, что слух о победе эльда над темным майаром успел разнестись по всему Белерианду. Ном едва не застонал. Меньше всего он сейчас нуждался в славе и чествовании. От просьбы Феанорингов о позволении вернуться он отмахнулся, дескать, идите куда хотите, только не возмущайте народ. Но после вести о деянии Фелагунда вряд ли кто-то решился бы вновь поднять против него мятеж. В Дориат верные, Берен, Лютиэн и Финдарато возвращались героями, на которых смотрели чуть ли не как на Валар. Кто-то всё-таки пустил слух о смерти Саурона даже в Огражденном королевстве. Финрода, едва державшегося в седле, приветствовали ликованием и рукоплесканиями, благоговейно целовали края его одежд, забрасывали цветами. Инголдо эти рукоплескания и восторженные крики ничуть не радовали. Наоборот. Сразись они, к примеру, на мечах, Ном все равно бы пощадил врага. Постарался бы не нанести смертельный удар. Или, убей он Саурона во время войны, случайно, когда в мясорубке пешие дети Эру сталкиваются с варгами и орками — так бы совесть не мучила. Возвращение в Дориат стало тяжелым испытанием для Финдарато. Настолько, что не хватило сил додуматься поговорить с мудрой майэ, которая, быть может, помогла бы ему. Берен, как бы он ни сочувствовал другу, сиял. Никто не погиб, сильмарилл и Лютиен при нем. А о Фелагунде есть кому позаботиться, по крайней мере, адан всей душой надеялся на это. Ном выдержал нужный срок в Дориате, сколько требовалось погостить по правилам вежливости, а потом сорвался в Нарготронд, тщетно надеясь, что до него вести ещё не добрались. Но новости оказались быстрее, чем Финрод. Когда волна славы прошла и все дела утряслись, напряжение сил истощенного переживанием хроа спало, и его место заняло сожаление, набросившееся с новой силой. Казалось, все вернулось на круги своя — он не изгнанник, а снова король, в королевстве полный порядок, и тяжелых ран в путешествии Фелагунд не получал. Однако государь был бледен, задумчив и старался избегать общества и праздников. Арфа — элемент его герба! — была отложена и запрета в сундуке. Его зауважали даже Феаноринги. Келегорм больше бунтовать не смел, как и его брат. Курво написал своему зловещему однорукому Маэдросу, и Нельяфинвэ приехал в Пещерное королевство. Глава Первого дома оказывал Финдарато неподдельное уважение. Непривычное. Предложил заключить торговый и военный союз. Ном от этого непривычного уважения еле сдержал желание выплеснуть накопившееся раскаяние и муки совести через саморазрушение. Союзы, как выгодные для государства, Финрод заключил с радостью (насколько можно было назвать это в его состоянии радостью) за благополучие Нарготронда. И, как бы ни пытался Ном отдохнуть или хоть немного отгородиться от воспоминаний, ему почти везде напоминали о совершенном и возводили его деяние в подвиг. Тьелкормо, наконец, заметив состояние государя, предложил ему распить бокальчик валинорского вина и порадовать сердце. Финдарато, несмотря на не самые доверительные отношения с кузеном, к своему же удивлению, согласился. Порадовать сердце не надеялся, но отвлечься хоть ненадолго страстно желал. Келегорм стойко держался полчаса, а потом сполз под стол, невнятно бормоча что-то о красоте принцессы Лютиен. Инголдо, знавший, когда следует остановиться, не желал даже в таком состоянии фэа напиваться, и поэтому остался почти трезвым (а по сравнению с кузеном — полностью трезвым), и, не успев очароваться, окончательно разочаровался в таком способе изгнания тяжких мыслей. — Все ещё мрачный? — спросил Тьелко из-под стола, — мало выпил! Финрод отделался легким головокружением. Он дотащил перебравшего кузена до лежанки и отправился в покои. Ном не верил в эффективность способа «зальем горе вином» и напиваться до состояния овоща отказался. Успокоительные тоже помогали мало. Совесть и вина — не ночной кошмар, будут преследовать и утром, и днем, и вечером, а от большого количества сонных трав, пускай ночи и становились спокойнее, зато днем было сложнее заставить себя осознавать происходящее. И эту затею Фелагунд отбросил, понимая, что вечно держаться на большом количестве отваров не может — все равно в моменты бодрствования фэа будет терзаться. Уход в лес на несколько дней стал самым действенным способом, но не для заглушения совести, а для отдыха от остальных — впервые в жизни открытый, «душа-нараспашку» Инголдо стал уставать от общения с любимыми эльдар и атани. Фэа изводила себя, а часто сбегать государю нельзя. Так прошел год. Инголдо без всякой задней мысли много времени уделял Ородрету. Больше, чем когда-либо. Он занимался укреплением границ с утроенной энергией, порой выматывая себя до истощения. Изо дня в день Ном становился все бледнее и молчаливее. Наконец даже Ородрет, списывающий хмурость брата на тяжелые воспоминания о Тол-ин-Гаурхот и Ангамандо, забил тревогу. Фелагунд таял на глазах, хотя, казалось, жизнь шла как нельзя лучше. Младший стал приставать с расспросами. Ном отмахивался от них, и, уходя в себя ещё глубже, оставался один на один с памятью и совестью. Фэа после песни восстанавливаться отказывалась — Инголдо не давал ей ни дня покоя, ни дня, наполненного чем-то светлым и легким, чтобы полностью возобновить отданные силы. Сундук с арфой покрылся пылью, как и книжные полки. Ном стал менее аккуратен — мог оставить (никогда за ним такого не водилось) на ночь на столе письма и карты, не убрав их в шкатулку. Все больше поданные видели своего государя в темной, слишком теплой одежде. Фелагунд перестал петь на празднествах, и народ начал перешептываться, что, дескать, король, бедняжка, чем-то тяжко болен, не иначе в раны ему кровь вражья попала. Ородрет изо всех сил пытался развеселить брата. Доставал арфу, вкладывал ему в руки, умолял спеть. Безуспешно. Сердце Финдарато обливалось кровью от горячих просьб взволнованного брата, но заставить себя спеть хотя бы ноту он не мог. Даже для успокоения Ресто. Искорки музыки гасли в груди, не успев разгореться. Последней надеждой стала охота. Каким-то чудом брат сумел вытащить государя в лес. Ном, однако, не стрелял, в общей погоне не участвовал. Его роль в этом можно было назвать зримым, но почти не слышным присутствием. Ородрет смог пристрелить оленя и, на свою голову, притащил тушу к брату — хвастаться и свежевать. Инголдо впервые стало дурно на охоте, словно ребенку или нежной эльдиэ, хотя даже Арельдэ никогда не бледнела от вида мертвого зверя. Ном сумел поздравить брата с добычей и даже выдавить из себя подобие улыбки, но когда полилась кровь, почувствовал, как к горлу подкатывает дурнота. Пробормотав, что ему, кажется, напекло голову, Финдарато убежал к ручью. Ном совершил серьезную ошибку, потому что выше по течению свита Ресто мыла в ручье руки после свежевания кролика. Инголдо только хотел зачерпнуть воды умыться, освежить пылающее лицо, как почувствовал слабый запах крови. Стало только хуже. Намного хуже. Финрод, заплетаясь в ногах, зашел далеко в лес, рухнул ничком на траву и некоторое время лежал, пытаясь прийти в себя. Его трясло и лихорадило без серьезной причины, от одного запаха крови, словно слабого смертного. В таком полуобморочном состоянии его нашел брат. Ресто испугался, сразу же позвал по осанвэ свиту. Нома облили водой (на этот раз чистой), ослабили ворот, усадили на чьего-то коня и повезли домой. Ородрет был готов устроить переполох на весь Нарготронд и окрестные королевства, но Финдрато, очнувшись, списал внезапную горячку на солнечный удар. Пролежал он в жару весьма долго для эльфа — целых двое суток. Когда Ном оправился — насколько это можно было назвать выздоровлением, — он совсем замкнулся, избегая «лишнего» общения и развлечений. Есть нормально тоже перестал — мясная пища вызывала стойкое отвращение. Аппетит пропал и к остальным яствам. Финрод не думал об угасании, ибо все мысли его занимали благо Нарготронда бремя вины, но все более тревожные знаки проявлялись в состоянии государя. Ном, не задумываясь, почему он это делает, подолгу говорил с младшим братом об искусстве управления королевством, налаживал связи с Первым и Вторым домом, строил укрепления. Словно собирался уходить, но сам ещё этого не осознавал. Кошмар с убийством приелся, прижился, стал частью существования, и сам Инголдо отстранился от мира живых, словно смирившись с тем, что он запятнан навеки, до скончания мира. На приглашения в гости от родичей отвечал вежливым, но твёрдым отказом. И Фелагунд ушел. Спустя несколько месяцев, в дождливый осенний день, когда скрывала свою красоту за тучами. Это был один из самых спокойных и тихих дней, если не считать раскатов грома поутру. Не было войны, советов, гостей, и Инголдо, чувствуя себя совсем плохо, с утра не выходил из покоев. Финрод заснул после нескольких тяжелых, бессонных ночей без успокоительных отваров, за столом, не закончив письмо Майтимо. Не пил яда, не перерезал вены. Просто не выдержало сердце. Ородрет заглянул к нему вечером, спросить, почему Ном не спустился к ужину. И Инголдо не отозвался, хотя сон его всегда был чутким. — Финде, ты сегодня хоть что-нибудь ел? Финде? Фэа государя откликнулась на зов чертогов. Ресто, до конца не веря в происходящее, изо всех сил тряс брата за плечи, бил по щекам, просил проснуться и пытался нащупать пульс, не обращая внимания, что Инголдо холоден и бел, словно химрингский мрамор. По угасшему королю Нарготронд поднял такое рыдание, какое, кажется, не видела прежде Арда. Даже по Финвэ они плакали меньше, думал окаменевший Ресто, стоя у изголовья смертного ложа Финрода. Три дня поток народа, желавшего попрощаться с королем, не прекращался. Кто-то горячо, в отчаянии пытался убедить нового государя Ородрета не хоронить брата, наивно веря, что тот чудесным образом оживет. Как же хотелось Артаресто разделить с тем добрым простаком его веру… К трауру присоединился Дориат. В черное облачились и непривычно тихие Феаноринги, пришедшие на похороны всей своей пугающей семьей во главе с мрачным Нельяфинвэ, и нежная Лютиен и мужем, и Второй дом, когда-то прошедший с Финдарато Вздыбленные льды. Даже Элу Серый Плащ изменил своему прозвищу, явившись в скорбное королевство в черном облачении. Ради памяти о любви государя к смертным, попрощаться с ним пустили даже эдайн, которым некогда помог Финдарато. Эльдар, что вызвались нести гроб с Фелагундом, оказалось так много, что Артаресто опасался давки. Ее, однако, не случилось — всякий эльф или человек понимал, что суетливая толкотня и отдавленные ноги оскорбят память покойного. Гроб медленно поплыл над толпой к склепу в тихой дубовой роще за пределами города. Каждый стремился прикоснуться к нему, но никто не смел задержать или оттолкнуть чью-то руку. Когда государь исчез в черной, словно ночь до сотворения звезд, пасти усыпальницы, многим показалось, что солнце зашло за горизонт. И больше никогда, никогда не будет светло и тепло. Год подданные добровольно не снимали темных одежд. Даже на церемонии коронации Ородрета, что прошла в печальной тишине. Новый король поклялся народу, брату, себе и Творцу защищать Нарготронд от любого зла и быть отцом для его жителей. И эльдар поверили, и трижды прокричали «Да здравствует владыка Ородрет», хотя каждый понимал, что лучше Финдарато владыки у королевства не будет. Понимал это и Артаресто. Солнце Нарготронда закатилось. Закатилось, чтобы вновь взойти в Благословенном краю.