Преданный

      Ген проводит кончиками пальцев по бархату своего рукава. Ткань на ощупь мягкая, ласковая, как прощальный поцелуй. От движения тихо звенит брошь, задетая цепью медальона.       В дальней башне больше не носят караул — Ген позаботился об этом давно, когда обязанности десницы были едва на него возложены. Теперь рыцари не гремят своими латами в эхе каменных коридоров, их дыхание не рассыпается рябью в глубине мрачных углов, отраженное шлемом. Из узкого окна видно только всполохи факелов во дворе, но ни звука не доносится до того места, где Ген коротает редкие минуты покоя. В последнее время искать уединения Асагири приходится все чаще: разум его величества, кажется, заходит за разум, и на южных окраинах то и дело идут разговоры под лязг затачиваемых крестьянских кос.       Король убеждён, что восстания не будет. Но убеждениям Цукасы верят только придворные дураки, что готовы лизать ему сапоги ради лишних акров земли или сброса пары сотен золотых с их ежегодных вкладов в казну. Если бы Ген был одним из них, безжалостные политические интриги перемололи бы его без остатка и, как нравится ему думать, королевство развалилось бы куда быстрее, чем оно делает сейчас. Нет, ему не было дела до звона монет — не в той мере, при которой все иное теряет значение. Куда больше десницу пьянила власть, удерживаемая в руках того, кто волен шептать в ухо королю. Возможность быть истинным правителем за щитом яркого солнца правящего монарха.       Гену нравилась его роль. И даже если за полдюжины лет на государственной службе седина охватила его правый висок совершенно полностью, он не собирался от неё отказываться. Постоянное умственное напряжение было малой платой за тихие ночи, не прерываемые вражескими нападениями, стонами битвы и запахом, который врезался в самое существо — горящей плоти на пепелище пустого поля, испаханного конницей, стрелами и телами в доспехах. Жизнь вдали от войны была всем, о чем Асагири мог мечтать. Великолепная еда, бархатные одеяния и ласковые женщины, согревающие его постель, были лишь приятным, второстепенным бонусом.       Южные границы угрожали всему, что у Асагири было. Слухи о вспышках гражданского гнева тут и там прогоняли его сон. И теперь, когда Цукаса — окружённый своими безмозглыми советниками, ну конечно — не позволил его опасениям даже прозвучать до конца, беспокойство Гена перетекало в тихую ярость.       Неужели его окружали слепцы, запершие в каменной крепости не только свои бренные тела, но и разум? Неужели им хватает наивности верить, что грубая сила, когда будет-таки применена, не сыграет роль искры на поле сухой травы?       Усилием воли Асагири не сжал в кулаке мягкую ткань, вместо этого схватившись за каменный подоконник. Гнев клокотал глубоко в его грудине. Казалось, что брошь, знак его места при дворе, повод гордости и показатель чести, жжёт ему сердце.       Звук шагов, громом звучавший в пространстве пустой башни, ощутился отрезвляющей пощечиной. Это был стук кожаных сапог, а не железных доспехов. Ни один рыцарь не заглядывал в убежище десницы.       Шаги принадлежали придворному лекарю. Ген никогда раньше не видел острые, тонкие линии его лица. Род занятий выдавала лишь лекарственная сумка, низко висящая на бёдрах под своим весом.       Незнакомец, казалось, был столь же удивлён их встрече, как и сам Ген. Он остановился, глаза расширились на секунду, достаточную, чтобы откинуть фигуру Асагири беглым взглядом, заметить знак правой руки короля и растянуть на лице небрежную ухмылку. В голове Гена уже кружили сценарии их разговора: как они вежливо пляшут друг вокруг друга, в бессмысленном сейчас фарсе обсуждая прелестность вечера, как обмениваются именами и как, наконец, десница вежливо повелевает лекарю оставить его в покое.       Впервые за долгое время все пошло совершенно не так, как планировал Ген. Губы целителя растянулись шире, позволив луне осветить ухмылку. Он подскочил почти вплотную к Асагири за одно быстрое, рваное движение.       — Поздно для таких одиноких прогулок, милорд. Особенно, если поблизости нет стражи, способной вас защитить.       Что отвечают на такую дерзость? Явно не хвастают количеством клинков, упрятанных в бесконечных карманах парадных одеяний.       — Вы правы, — елейно согласился Ген. — Пожалуй, я вас оставлю.       Он отвесил незнакомцу лёгкий прощальный кивок, единственное проявление этикета в их коротком диалоге. Ровные шаги уносили его прочь из башни. За спиной продолжала стоять недвижимая фигура лекаря, пойманная луной в сети света. Медицинский персонал часто сменялся в стенах королевского замка; Асагири был уверен, что их пути никогда больше не пересекутся.       Это был второй раз за вечер, когда все пошло совершенно наперекор его планам.

***

      В следующий раз Ген встречает дерзкого лекаря у постели Мирай.       Комната девушки всегда, сколько Асагири помнит, была склепом: плотными шторами укрытые окна, тяжёлый запах трав и благовоний, шелест голосов толпящихся целителей и монотонное, лишённое эмоций чтение священных текстов служителем Господа.       Ген ненавидел приходить к принцессе. Её тонкая фигурка казалось совсем эфемерной в полумраке балдахина. Свечи подчеркивали впалые щеки и бледность кожи. Даже воздух пах предсмертной агонией, застывшей, словно янтарь, в четырёх стенах спальни.       Смотреть на Мирай было больно.       К сожалению, Цукаса проводил у её постели больше времени, чем где-либо ещё. Только там десница всегда мог найти своего короля, осторожно коснуться его напряжённого плеча и попросить уделить время совету. Дела никогда не иссякали: защита границ, посев урожая, налоговые сборы, политические делегации и бог знает что ещё. В последние месяцы головной боли только прибавилось, и как бы Ген не хотел дать Цуксае покой, многие вопросы просто не входили в его полномочия.       С разумом, полным смурных мыслей, Ген входит в ненавистные покои. И замирает на долгое, долгое мгновение.       Никогда ещё эти стены не знали такого количества света. Солнце разливается по каменной кладке от пола до потолка, воздух свеж и чист, ни намёка на копоть благовоний. Прачки уносят балдахин и шторы прочь. Ген отходит в сторону, позволяя им проскользнуть в дверной проем, и захлопывает наконец рот.       Посреди пустой теперь комнаты лекарь упирает руки в бока. Его лицо пересекает все та же дерзкая ухмылка, левый угол которой чуть выше правого. Он удовлетворённо оглядывает плоды рук своих и фыркает, когда луч солнца щекочет ему нос.       Мирай смотрит на него из-под приоткрытых век. Её ресницы блестят под солнцем неожиданно ярким золотом. Принцесса по-прежнему бледна, но комната словно больше не давит на её хрупкие плечи. Цукаса ласково оглаживает её запястье большим пальцем, пристроившись, как и всегда, в кресле с шитыми шелком цветами.       — Мой лорд, — приветствует Гена целитель. Его руки покоятся глубоко в карманах набедренной сумки.       Асагири терпеливо ждёт, пока их представят. К счастью, Цукаса не заставляет никого томиться в молчании до неловкости.       — Лорд Асагири, моя правая рука. Самый искусный игрец словами, что ты когда-либо встретишь. Ген, перед тобой — Ишигами Сенку. Ныне он будет служить при дворе верховным целителем.       — Мои поздравления, — мурлычет Ген, протягивая руку для формального приветствия. — Ваше назначение — великая честь. Несите его с гордостью.       Сенку не отвечает ни слова. Его улыбка чуть меркнет, и у Гена зубы вдруг сводит от желания знать почему. Вопросы, один за другим, вертятся на кончике языка, но никогда не сорвутся — Ген для верности прикусывает тот зубами. Сейчас не время.

***

      Стол в зале совета овальной формы, искусно вырезанный из цельного куска тёмного дерева. Его поверхность покрыта толстым слоем лака, а бока — резьбой. Стучать по ней перстнем выходит успокаивающе-звонко.       Пока остальные члены совета медленно подтягиваются к своим местам, недовольные экстренным созывом, Ген не может найти покоя своим рукам. Час назад с юга пришла-таки весть, которой он боялся: в одной из деревень недовольство рабочего переросло в стычку с гвардейцем.       Искра на поле сухой травы.       Цукаса входит в зал последним, и все, кто уже успел устроиться в креслах, резко вскакивают. Король делает взмах рукой. Снова слышится скрип дерева о мрамор и шорох одежд, раздражающие мелочи, крадущие драгоценные секунды.       Ген прикладывает реальные усилия только на то, чтобы сидеть ровно и иметь благопристойный вид. Совет ещё не начался, а он уже знает, что не уснёт без долгой прогулки, успокаивающей нервы. Это обещает одна только фигура Хьеги, укутанная в меха по самые брови, сгрудившаяся по левую руку Цуксасы. Место по правую седьмой год занимает сам Ген.       Всё начинается штатно: зачитываются доходы и расходы, сверяется расписание ближайших ужинов, встреч и поездок. Где-то через полтора часа, когда к концу подходит ужасно неуместное обсуждение успехов Хокутазай, фаворитки короля, на светском поприще, Ген ловит взгляд Хьеги и видит в нем то же нарастающее раздражение, что чувствует на кончиках своих пальцев. Глава гвардии поднимает тонкую бровь, уступая право прервать весь театр происходящего абсурда.       — Со всем уважением, — резко говорит Асагири в сторону Йо. Тот, прерванный, словно получает оплеуху и мгновенно взвивается, открывая рот.       Двери со стуком распахиваются. Рюсуй входит в зал совета так, как это не делает сам Цукаса: уверенным, пружинящим шагом моряка, с высоко поднятой головой. Полы винного камзола разлетаются в стороны и алыми флагами реют за его спиной. Нанами все ещё пахнет морем.       У него усталое лицо. Брови сурово сходятся на переносице, мимические морщины прорезаны куда чётче, чем у прочих молодых людей — стараниями солёного воздуха. Тенью за его фигурой следует Франсуа.       Их появление будоражит засидевшихся советников. Даже Цукаса выныривает из омута мыслей, возвращаясь к жизни в настоящем. «Персей» Нанами сейчас должен охранять западные границы, и этот корабль никогда не ходит без своего капитана. Ген вспоминает закон вселенной: всегда может быть хуже, чем уже есть.       Военные корабли Острова Чудес готовятся к выходу из порта. Местные воды всегда были спорной территорией, и конфликт назревал давно, но никто не мог предположить, что взрыв произойдёт так скоро. В ушах у Гена звенит. Рюсуй просит подкрепление, корабли и служащих, пешие войска на береговую линию. В хаосе грядущей войны поднимать вопрос о южных деревнях кажется бессмыслицей — к далеко идущим опасениям Асагири и в лучшие времена прислушивался один только Цукаса, а теперь и ему не будет дела до гипотетического гражданского восстания. Ничего ведь и не произошло до сих пор, только разговоры да арест местного рыбака. Куда уж этим мелочам до армады во главе с «Медузой».       Ген молчит до самого конца. Тревога сжимает его грудь все туже, и уже не Хьега со своими бешеными гвардейцами и варварскими методами подавления бунтов выедает его нервы.       Асагири задерживается в зале и выходит последним, разделяя путь с Рюсуем. Франсуа маячит на расстоянии полушага позади.       За все годы, что Ген служит при дворе, от верного спутника Нанами он не слышал ничего, кроме пары коротких фраз. Если Франсуа считает, что тембр голоса выдаёт в ней женщину больше, чем туго перетягивающие грудь бинты или тонкие черты лица, то что же, Ген не может заставить её говорить. Все они в этом плане — рабы имперской машины, и если Асагири лжет по мелочам, это не даёт ему права винить Франсуа за обман ради сохранения должности. Как не даёт и остальным.       Капитан возвращается на «Персей» с рассветом. Это плохая идея, потому как усталость возьмёт над ним свое, но ничего другого сделать нельзя. Остальные корабли подтянут через пару недель, а до этого необходимо удерживать оборону столько, сколько это возможно. На береговой линии начнут возводить укрепления.       Их положение неутешительное, но Рюсуй не опускает своей головы. Ген искренне завидует чужому энтузиазму, пытается отыскать в своей груди что-то похожее и не находит.       Их нестройная процессия достигает конца лестницы. Рюсуй весь путь держался за мраморные перила — для того совершенно не предусмотренные — обратным хватом, как привыкли все опытные моряки. Со своими повадками, дерзкой ухмылкой, стойким запахом моря от каждого дюйма тела Нанами не принадлежит королевству Цукасы. Ему, кажется, нет дела до политики, пока она не касается вод. Существуй возможность соорудить корабль столь большой, чтобы вместить на себе город, то Нанами, несомненно, стал бы править им в ту же секунду.       Восточная лестница выводит их прямиком в сад. Высоко в небе уже проявляется лик луны, но слабые лучи солнца ещё освещают узкие дорожки и изогнутые ветви кустов. Сад прекрасен в своём цветении, замерший на самом пике перед неизбежным увяданием. Ген хотел бы бродить по нему часами, оглаживая шёлковые лепестки и любуясь тем, как ветер баюкает кроны.       Ранней осенью он проводит свои свободные минуты, собирая опадающие лепестки: бутон, готовый осыпаться от лёгкого прикосновения, помещает в тканевый мешок, затем раскладывает на подносе перед камином и оставляет на долгие дни. Рукава Асагири полны сухими травами круглый год. Язык цветов для него — второй родной.       — В твоих владениях почти так же красиво, как и в моих, — говорит Рюсуй, оглядываясь на пышную клумбу бегоний.       Дерзость — приписывать Асагири владения короля, но это замечание греет душу лучше всякого комплимента.       — Остерегайся, — мурлыкает Ген в ответ. — Бегонии на языке цветов предостерегают о враге.       Нанами хмыкает. Франсуа за ним приподнимает уголок губ так незаметно, словно и не делает этого вовсе.       — Оставь свои колдовские замашки рыночным гадалкам, Ген.       Остальной путь проходит в тишине сумерек. Только в самом конце, одним шагом уже свернув к выходу, Рюсуй вдруг оборачивается и склоняется к Гену.       — Не беспокойся за запад, — говорит он вполголоса, — мы, я и Франсуа, за ним присмотрим. Обрати свое внимание туда, где оно необходимо. Слышал, на юге начинается шторм.       Ген сидит на каменной скамье, вытягивающей тепло его тела, пока две фигуры, капитан и его верная спутница, исчезают в вечерней дымке. В словах Нанами не было необходимости, Асагири ни на секунду не подвергал сомнению его исключительные таланты морехода, но до чего было приятно услышать подтверждение их негласного союза. Иметь при дворе друга, пусть и такого эфемерного, вечно отвлеченного и далёкого, но влиятельного и понимающего, было роскошью, которую стоило высоко ценить.       И совет этого друга был верен. Границы — не забота Асагири, больше нет. С этим справится армия, флот, Цукаса. Деснице же стоит заняться делами страны, которые остальными старательно игнорируются. Завтра же он прикажет снарядить экипаж и лично отправится в деревню. Как же было её название?..       — А вы любитель вечерних прогулок.       Гену не удаётся сдержать дрожь, когда знакомый голос прорезает его мысли. Целитель — Сенку Ишигами, со слов Цукасы — стоит прямо перед ним, руки на поясе, голова склонена набок. Асагири слишком устал, чтобы справляться с ним дипломатично. Да и норма тишины и покоя на сегодня не была выполнена, так что он совершенно не собирается уступать какому-то дерзкому лекарю, приехавшему черт-знает-откуда, свою облюбованную скамью.       — Как и вы.       В ответ Сенку приподнимает сумку, оттягивающую ему пояс, и демонстрирует её содержимое. Асагири подавляет почти родительское восклицание о своих несчастных цветах: листья шалфея на верхушке явно прикрывают куда большее разнообразие улова.       Лекарь падает на скамейку рядом с Геном так свободно, словно делал это не единожды. Тепло его тела манит Асагири притиснуться ближе, но он не может позволить себе такой вольности. Тонкими пальцами музыканта Сенку извлекает лист из сумки и вертит его перед собой.       — Шалфей. Или сальвия, если на латыни. Отварить, процедить, заварить… От кашля помогает в разы лучше ваших молитв.       Ген вспоминает, как в комнате Мирай стоял посреди солнечного света, смотрел на Ишигами и не слышал чтения монаха. Отвергать религиозные учения так резко и бескомпромиссно — крайне рискованный шаг со стороны целителя.       — Помощь.       Сенку переводит взгляд с листочка в руках на Гена. Игра света — его карие глаза кажутся чистым вином. Асагири мог бы в них пропасть.       Он повторяет, когда играть в гляделки становится почти невыносимо:       — На языке цветов шалфей означает «помощь».       Один за другим на башнях загораются огни. Их свет похож на далёкие свечи. Сенку снова смотрит на лист в своих ладонях, а Ген так и не может отвести от него взгляд. Отвлеченный делами, он не замечал раньше ни высоких скул, ни длинной шеи, ни широких плеч. Фигура лекаря сложена грациозно, как у танцовщиц, но не лишена мужественности.       Ген ловит себя на любовании.       — Мне стоило спросить, — бормочет Ишигами. — Слуги говорили, что сад — ваше детище, но я до конца не верил. Мне стоило спросить, прежде чем вторгаться сюда и рвать ваши труды.       — Эти земли мне не принадлежат. Вы — лекарь, и вы вольны делать все, что поможет принцессе.       При упоминании Мирай лицо Сенку накрывает тень. Всего на пару секунд, но для острого глаза Гена этого достаточно. Сердце болезненно сжимается у него в груди: от чего-то казалось, что Ишигами своими революционными методами совершит чудо, каким бы сложным ни было положение.       — Ради лечения принцессы я использую все, что может предложить наука.       А затем резко, без перехода:       — Я вас провожу.       И Ген все-таки поднимается со скамьи. Сумерки перешли в ночь. Путь к замку освещен только полумесяцем, чей свет отражают белые бутоны вдоль тропинки. Сенку идёт так близко, что их плечи время от времени соприкасаются. Такое наглое вторжение в личное пространство обычно оскорбило бы Асагири, но верховный лекарь сам по себе — воплощение дерзости, и десница закрывает на все глаза, наслаждаясь теплом.       Они расстаются в холле. Когда Ген поднимается по лестнице в свои покои, он видит, как Сенку возвращается в сад.       Он не придаёт этому значения.