Мысли из мятного дыма.

      Тонкие пальцы обхватывают мундштук, тонкие губы втягивают в лёгкие дым. Тонкая душа чувствует, как потихоньку растворяется, смешивается с дымом и оседает на лёгких, не собираясь больше никогда оттуда вылезать. — Опять ты эту дрянь куришь, — кривит губы Эдогава, неаккуратно плюхается на кресло с колёсиками, кладёт лицо на спинку, по привычке прокручиваясь. — Прости, — без капли сожаления в голосе выговаривает Эдгар, выдохнув кольцо дыма в потолок – точно не в сторону детектива.       Никто из них не знает, почему они до сих пор встречаются. Комната завалена подушками, пледами, скомканными листами-черновиками с набросками романов или идей для сцен, стопками романов и книг с научными работами, пропитана кальянным запахом холодной мяты.       Эдогаве на бардак, честно, наплевать даже больше, чем Эдгару, – у него самого половина стола в комнате общежития завалена фантиками и папками с делами агентства.       Он наблюдает за кольцами дыма, вылетающими из чужих тонких губ.       Обладатель этих губ только растягивает их в кислой улыбке, очевидно, опять задумавшись о чём-то в стиле его излюбленного саморазрушения. Для Эдогавы этот факт уже не плод дедукции – привычка. — Ты знал, что в писателей влюбляться не положено? — Наконец-то спрашивает Эдгар. Его собеседник бы не выдержал и уже нагрубил ему, если бы тот формулировал эту дурацкую мысль дольше. — А я в тебя и не влюблялся, — пожимает плечами детектив, наклоняясь вперёд тычет в сторону Эдгара, гордо щурясь. — Это ты в меня влюбился.       Его словно не замечают, молчат удушающе долго, что Эдогаве становится скучно и он снова крутится на кресле. С силой отталкивается от письменного стола, наклоняясь назад, и когда колёсики упираются в подушки, падает на них, хмурясь.       Хочет упрекнуть парня, что хоть это и предусмотрительно, ему бы стоило навести порядок. Как минимум ради безопасности Эдогавы! — Так ты со мной из жалости, что ли?       После этого вопроса Эдгар снова вдыхает в лёгкие мятный дым, в кои-то веки думая, что вообще-то, ему всё равно. Они оба нуждались друг в друге, и никто из них не посмел бы прекратить эту связь, даже если бы не любили.       Одобрение Ранпо было для Эдгара воздухом.       Тревожное расстройство заставляло в этом воздухе задыхаться, теряя всю гордость, стоило только Ранпо вести себя как обычный высокомерный детектив с необычайно великим умом.       Но сам Ранпо был скорее чем-то вроде таблеток. Надоедающим, приевшимся, но обязательным. Его присутствие в жизни означало, что всё ещё не так уж бессмысленно. Ведь фраза «я пишу для себя» – самая крупная и общая ложь среди писателей.       Эдгар эту простую истину усвоил давно – каждый пишет своему образу «идеального читателя». Именно им и был Ранпо. Тем, кто всё понимал, пусть и быстрее, чем рассчитывалось. От этого было только интереснее. — Ты слушал меня вообще? — Повышенный на всего полтона голос детектива заставляет вырваться из мыслей, растерянно хлопая глазами. Со стороны – глазом. — Прости, я задумался. — Я не буду повторять. — Я знаю, — кивает Эдгар, сдерживая грустный вздох. — Так почему не положено?       Суть их разговора давно пропала из понимания Эдгара. Его гораздо больше интересовала сейчас рефлексия над их с Ранпо отношениями и медитативное пускание колец дыма в воздух. Когда и зачем он этому научился?… — Что?       Ранпо на вопрос не отвечает. Смотрит зеленью почти разочарованных глаз, так и говоря «я надеюсь, что ты сам поймёшь такую очевидную вещь, тут даже никаких умственных способностей не нужно, просто напрячь память.»       По крайней мере, так трактует это Эдгар. — Ах, ты всё про это… Это всего лишь наблюдение. Писатели и поэты совсем не те, в кого влюбляются.       Верно. Их образ – вечное сидение в позе знака вопроса над письменным столом, после поощрение самих себя в полупустых барах выпивкой до потери рассудка в ней же, или в женщинах. Их образ – наплевательское отношение к жизни, что ему весьма подходит, думается Эдгару, когда ещё одно кольцо дыма растворяется у белого потолка.       И конечно, никаких отношений. Только на одну ночь, или на одну жизнь, своей музе.       «Музой» в последнее время обзывали всякую, кто хоть раз вдохновлял на идею для стиха или рассказа, не задумываясь, что это нечто более глубокое. — А сами они влюбляются? — Наигранно заинтересовано спрашивает Ранпо, поднимаясь с подушек. — Сам ведь знаешь, — вздыхает дымом Эдгар, откладывая мундштук в сторону.       Эдгар предпочитает не говорить об этом вслух. Ему не нравится признаваться самому себе в том, что потратил шесть лет жизни не только на то, чтобы выползти из ямы депрессивного состояния, но и на поиск достойного способа вернуться в Японию, эффектно, красиво, заставляя Ранпо думать о самом себе столько же, сколько о нём думал Эдгар.       Признаваться в этом Ранпо подобно выкапыванию ямы под самого себя.       Он предпочитает показывать. Совсем как в книгах – «не рассказывай, а показывай».       Эдгар и показывает, перетягивает к себе на колени своего парня, одной рукой зарываясь в безобразно для взрослого человека постриженные волосы, потом сминает чужие губы в ленивом поцелуе.       «Для галочки» — уверяет себя Эдгар, а на деле его сердце снова начинает биться чаще, совсем не от того, что кальян начинает вызывать проблемы с лёгкими.