Пепельный цветок

      Молодость души и пылающее сердце, ритмично ударяющееся о свою клетку — не наказание для мага. Но людское нутро их не выносило — сжирающим пожаром и игривыми языками пламени томно, с каким-то нескончаемым азартом и наслаждением, проникали на самые затворки, превращая хрупкое сознание в пепел, а пепел — в порошок.       Он оставался на чутких пальцах ветра.       Закон выживания — «пустым бутонам», что не могли вырасти выше собственных листьев, следовало подчиняться сильным цветам с лепестками, что каждый день целовало солнце и ласкал дождь. И только сквозь бреши уступков нераскрытых внизу трогало высокое небо. Из решений тех, кто имел больше, кто с неутолимым голодом брал еще и еще, кто счел себя мудрецом и был готов судить — что, сколько и кому.       И уж теперь им, иссыхающим бутонам, неясно — такова воля Великой Матери или не осталось на них ее милостивых даров.       Их жизни скоротечны, как свет комет среди мириад звезд на ночном небосводе, а позабывшие о благосклонности величавые цветы не проронят об этом ни слова. Даже бард не скажет правду, и книга не поведает истины.       Из окон величавого зиккурата, за толстыми стенами каменных оград, ночной Ур маняще и зазывающе играл бликами рыжего пламени. К нему стекался днем работающий люд из кварталов, что не похитили в свои объятия бедность и не стали пристанищем бесконечных мастерских и торговых лавок. Однако — кто-то жил и в них, да вот только не до празднований им.       Они казались себе животным в клетке, да вот только свободны, рыбой в сетях, но в их власти целый океан. Мало кто знал, что скрывала часто неспокойная пустыня, но за горизонтом — такие же одинокие города, и жизнь дарили им звонкие голоса таких же, как и они сами, людей.       Торговцы и скитающиеся барды, выбравшие своим домом нескончаемую дорогу, приносили из них сплетни и вести, таинства и песни, оставляли часть себя на прошлом месте и находили новую, стоило переступить порог таверны, наполненной новыми незнакомыми лицами и разговорами не погрязших в работе горожан.       Так и мешалось разное — так и становились они объектом очарования и внимания, стоило музыканту бросить хозяину пару шекелей и выйти на деревянную сцену или утомленного в город долгой дорогой подсесть к говорливым завсегдатаям с кружкой хмельного в руках.       Слухи — полезный механизм. С ним невозможно бороться, если дала сбой даже самая крохотная деталь — он, как надоедливое растение, посеет свои семена вокруг, землю вокруг вспашут заинтересованные насекомые, а рост подарят стихии. Оно пробьется сквозь лепестки величественных растений, его размашистые листья лишат лучей и воды.       И сокрытые от низменных проблем в нерушимых одиноких крепостях наступят себе на горло, чтобы выполнить еще одно условие неоспоримого через лета главенства и правления в роскоши камней — уберечь тех, кто волей случая оказался их слабее.       Но слабых больше — оставшиеся без красивой оболочки пустые цветки внезапно пустят в землю самые крепкие корни и задушат широкие, к подводным рекам тянущиеся и на множество цепких разветвившиеся, утопающие в плодородной земле, обовьют и не отпустят, пока последняя иссохшая чашечка не склонится к земле.       Льняная полупрозрачная штора, подхваченная ветром, упала на высокую вазу с букетом длинных ярких лилий. Они оставили на белоснежном цвете ярко-розовую пыльцу, но ткань все не унималась, продолжая игриво тереться о лепестки.       Длинные пальцы в белоснежной перчатке коснулись ее уголка, обогнули растения и потянули вниз, возвращая на место. А она все рвалась, неугомонная и подхваченная прохладным ветром, от чего плотный шов остался зажат в крепкой хватке.       Ниалл знал — музыка, что касалась уха из поворотов коридора, была с привкусом крови, огни от публичных костров и ловких рук уличных артистов меж домов — только напускное счастье, и все для вида. Вида, что уходящему времени еще суждено вернуться.       В головы паучьими лапами пробирался диссонанс, после него — непонимание, и все переходит в озлобленность — на магов, на мир, на Мать, что осталась лишь на страницах древних книг в лабиринтах пыльных архивов.       Точеные вилы стоят в сараях, псы надрессированы хладнокровно перегрызать горячую плоть, а крепкие доспехи шиты и выкованы у известных портных и кузнецов. Заговоренные на победу мечи лежат под твердыми кроватями, отравленные стрелы покоятся в колчанах, подвешенные вместе с удобно лежащим в руке легким луком на двери.       Но улицы живут празднествами, не замечая шрамов от ядер и впитавшейся в камень стен и дерево измученных постоянной работой телег. Вечер — время ожидания и молитв, время переговоров и действий, время слабости, развлечений и пьянства.       Время действительности.       Утренний свет — спасение и легкость сердец. И с ним пробуждаются готовые выйти на цветущее поле воины, в нежных лучах купается, переливаясь, в мозолистых руках желающая напитаться кипящей кровью сталь.       Надевшая свои песчаные убранства пустыня за стенами столицы оправляется от алых рек и хоронит своими буграми покинутые собратьями из воинских рядов остывшие тела шестьдесят первую луну. В том акте обессиленные люди отступили к раскинувшейся широкой реке, после поглощенные ее течением и разбитые о камни, что не без усердства точила в шипы.       «На корм нашим орлам» — с улыбкой тогда обронил Шамаш, на потеху преследовавший без провизии оставшийся людской отряд несколько для них мучительных дней, пока не припали те жадно к скалистым берегам, губами стараясь собрать желанную воду.       Сложив руки на груди и оставаясь в тени ветвей, он с особым наслаждением провожал утопающих и захлебывающихся своим томным желанием, в нем же пропадая.       Всего лишь миг для бессмертного, всего лишь часть необратимого процесса. Всего лишь урок жадности и скоротечности.       Ниалл подобрался облаченными тканью подушечками выше, к тонкой, полупрозрачной части полотна, где четко ощущал, как размеренно водил пальцем о палец. Она тихо шелестела от его прикосновений и скользила вниз в редкие мгновения свободы, когда шелк перчаток больше не стремился друг к другу через сплетенные волокна льна, и он оставался где-то между ними посередине.       Он не придал значения своим жестам, как и не придавался городскому настроению. У сына Энки — Повелителя, покорителя и верховного мудреца — все, о чем тот мог мечтать без упущений в пунктах достигнутых высот. От дарованной магии до женского внимания, от воинского звания до авторитета народа и войск.       И сердце его на месте — в достижениях и росте, поделено на него и личный отряд, питают его кровь и победы, мешая на грубых жилах пылающее безрассудство и всеохватывающее пламя. Оно никогда не находило покой, предаваясь рвущейся смелости и уверенности, ему служил воздух, как и многим другим магом, но он уверен, что только ему он любезно дает больше.       И никогда он не думал о другой жизни — у него есть только он сам, его преимущества перед другими и отряд, в который он несколько лет назад отобрал лучших, дослужившись до генерала.       За склонами крутых гор, где в пещере одной берет начало могучая река Хубур, ветвями вековых стволов плетется густой лес, замерший перед Матерью в вечном долгу. Нерушимый огнем, залпами ядер и свистами от взмахов мечей, он вечным сторожем хранит пути у подножья и цветущий луг позади.       На лугу том, стелящимся цветочным ковром, словно одинокая фигурка на украшенном декорациями поле, расположился выложенный белым кирпичом дом с темными крышами и парой куполов. Высота каменного забора не превышала среднего роста ребенка, даруя этому месту особый уют и чистоту.       Свесив ноги к мягко вниз уходящему склону, звонкий детский смех с трепетом проникал в уши и тешил чем-то только там встревоженную душу. Взрослая женщина всегда оставалась на пороге — уголков губ всегда касалась улыбка, но руки сложены на груди, чтобы они едва касались ткани всегда выглаженного платья. Словно и не хотела их так держать. Но знает, что так к лучшему.       Ниалл редко посещал Дом Детей, ограничиваясь гонцами — отправлял короткие письма, деньги и вещи первой необходимости. Он знал — его там ждут, чтобы сделать минутную передышку и вдохнуть от испарившейся крови чистый воздух, чтобы сон нашел его в мягкой кровати вне стен зиккурата и свободного от генеральских обязанностей.       Даже одна долгая ночь, когда луна подглядывает за ним в окно, а сверчки поют только себе известную мелодию, но будет его.       Но он никогда не оставался там по этой причине и никогда не находил поводов, чтобы объясниться, — однажды показавшей ему первый луч солнца и научившей из податливого воздуха творить ветряные потоки, они были ни к чему для понимания, куда рвется бушующий средь тесной грудной клетки огонь.       Бесцельно скитаться, огибая вокруг деревьев круги, чтобы просто предаться мыслям и позволить чему-то внутри зажить — совсем не его. Генерал не пожалуется на недостаток кислорода — там, где без воздуха осталась пустота, пространство наполнит новое чувство.       Гнев. Невыпущенный где-то, где то было не за чем. И только, когда по лицу скатится чужая кровь, попав в глаза и оставшись металлическим привкусом на языке, легкие разорвет от тяжести смешения дыма, запаха крови и магии. И разразится победный смех, что заполнит после боя тишину и редкий лязг металла брони, смешивая все под ребрами в однородную кашу.       И глаза застелет усталость.       Ниалл оставлял в памяти редко мелькающие воспоминания о том месте за высокими скалами, словно старую картину в пыли и холоде запертого чердака, — не жалко выбросить, но боязно однажды не найти. С начала войны за земли и свержение оттуда все так же приходили вести — не смели ни люди, ни маги окропить кровью и мечами пристанище, где ютились однажды оставленные детские души.       Сейчас к караванам из городов и деревень прибились и дети со следами от грязи на лице, волосами, что укутал пепел, с заживающими царапинами на щеках и мозолями на нежных ладонях.       Дом — благодарность за жизнь и тепло, к нему обращались враги и свои, оставляя в ножнах клинки. Один из островов в душе, за который, будучи генералом и выступающим от имени Пяти Поручителем, Ниалл был спокоен.       Штора колыхнулась в последний раз и с какой-то тяжестью и смирением замерла у носков мужских туфель, больше не отбрасывая бледные тени на белый плащ на плечах и скрытый под ним украшенный золотыми и плетенными особым узором толстые нити костюм.       Ниалл проводил взглядом далекую луну и городские огни, ставшие с минутами его покоя только ярче. Ткань сама выскользнула, стоило пальцам, словно замедлившимся стрелкам старых часов в далеком ящике, которых уже давно не касалось масло и человеческая рука, замереть окончательно.       С особым наслаждением он потянул в легкие прохладный воздух, что растекся по телу ветвистым ручьем. Его стремительные волны теперь уже с нежностью коснулись, замедленные его же натренированным ветром внутри, ощущаясь ночной усладой, самого далекого и глубокого, остужаемого только одиноким спокойствием и связанного узлами закаленных мышц.       Пшеничного цвета волосы коснулись шеи, когда он привычно для солдата развернулся на пятках к дальним дверям, за которыми играла веселая лира и звонкий бубен. Неумолкаемый гомон неразборчивых голосов и скромного смеха были им сопровождением и чем-то маняще-зазывающим в устоявшемся характере всех слоев — один, словно в технике танца, переходил от одного к другому, чтобы поклониться продолжить в привычной манере быть таким же интересным собеседником.       Ниалл и сам был таким и был таковым для любого другого. Генерала Пяти всегда ожидали и мягко просили. И никогда не оставляли в гордом одиночестве с бокалом терпкого или игристого, чаша которого аристократично покоилась на ладони и пальцах, у окна, чье залитое узорами из застывшего золота стекло было от пола и в высоту, как в бедном переулке одноэтажный дом, или на бархатном диване с разбросанными по нему вышитыми подушками.       Каждый удар каблуком бился о каменные стены и растворялся за спиной. Новый все стремился догнать уходящий, но создавал лишь ритмичность в уверенных шагах, больше напоминающих с годами заученный марш.       Ладони легли на массивные двери, уходящие высоко к потолку, они же удерживали на них с усилием навалившееся тело. Грудь почти коснулась вырезанных закругленных и где-то впалых неровностей, что были переплетением громадных змей, когда локти выпрямились, позволив сделать шаг навстречу свету золотых люстр и наполненному гостями залу.       Дерево замерло, с грохотом ударившись о каменные углы и качнув длинные листья растений в фарфоровых вазах. Ниалл уверенно сделал еще несколько шагов вперед, отряхивая с перчаток за день на дверях осевшую пыль, горделиво улыбнулся, куда-то глядя перед собой через полуприкрытые веки, и сжал руку в кулак. Подтолкнутый резким ветряным потоком срезанный в полукруг верх дверей повел за собой их самое низовье. Скважина встретилась с защелкой, а верхние ригели с глухим звуком от удара вошли обратно в раму.       Его провожали к набитым угощениями и подношениями столам Пяти почтением наполненными взглядами, девичьим скромным хихиканьем в фаланги тонких пальцев и предлагаемым в бокалах выдержанным в подвалах зиккурата вином с приглашением присоединиться к беседе. Генерал просил всего минуту на свое возвращение, соглашался на сохранение для него напитка, как обещание, но все продолжал петлять, оставаясь недосягаемым, между в центре собравшихся групп.       Энки медленно подался вперед, словно растягивал удовольствие от прикованного к нему и к спине его дорогого генерала торжественного тоста ожидающие взгляды. Камни на его статном сером костюме блестели в свете подвешенных на люстру искусственных свечей, однако фитиль был самым настоящим и поддерживался магией. Чтобы всем присутствующим было особенно хорошо виден его жест, он поднял кубок с плещущимся красным почти над головой и отсалютовал гостям и своему явившемуся генералу.       — Ниалл, сын мой! — Повелитель одарил Ниалла благосклонной улыбкой и с легким прищуром, а затем и с удовлетворением, осмотрел его наряд. Его длинные, разбросанные по плечам, волосы коснулись белоснежной скатерти стола, и он поспешил убрать их за спину. — Отрадно видеть тебя в здравии.       — Взаимно, отец, — генерал наскоро приложил два пальца к ключицам, словно этот жест ничего, кроме механического и в детстве по правилам заученного, между ними не значил, и так же с легкостью потянул над ароматной едой подхваченный кубок — такой же, как и в руках напротив. — Как проходит ужин?       — Спокойно, как и было всегда, — ласково, почти мурчаще, Энки ответил на оказанную любезность и ударил украшенный камнями золотой сосуд о тот, что держал Ниалл.       Несколько плеснувших алых капель скатились по яблоку на плетеную корзинку и впитались в сточенные светлые прутья, под фруктами оставаясь незамеченной.       — За прибывшего генерала моих отрядов, — казалось, спокойный и мягкий голос Энки донесся только до ушей Ниалла, однако все гости в миг осушили бокалы. Кто-то даже всплеснул руками, а особо почитаемые самим Энки отсалютовали в ответ.       — Больше тебе побед, — отставив от себя бокал, а после сложив перед собой руки в замок, Шамаш как-то неприятно, словно насмехаясь, улыбнулся, — Генерал.       Ниалл в ответ благосклонно поклонился, замечая, как уголки губ опустились в привычное для него, даже какое-то злое, положение, а брови потянулись к переносице, образуя морщину.       — Примите мои благодарности, — генерал обыденно стряхнул с плеч упавшее от чьего-то костюма перо и улыбнулся самой невинной улыбкой, что не выражала ни капли благодарности и выглядела настолько напускной и формальной, что от нее хотелось только поскорее избавиться. — Повелитель.       Развеселенный выходкой сына Энки похлопал Шамаша по плечу и звонко рассмеялся, а у того из рук с неприятным скрежетом о почти пустую тарелку выпала вилка.       Шамаш выглядел так, словно ему до звона в ушах и в ярой неконтролируемой истерике отвесили пощечину. Он ненавидел, когда подчиненные говорили с ним на равных, а Ниалл пользовался положением ненаказуемости, пока в бою и на политическом поприще не предал отца.       Однако Повелитель позволил себе усмешку и отмахнулся, как от надоедливого насекомого, одаривая генерала Энки более заинтересованным и задумчивым взглядом, нежели прощающим подобную нахальную вольность, в последнее время слишком часто случающуюся для простого командира.       Чуть вздрогнув, Шамаш обернулся к соседу, что положил тонкие пальцы на горячее оголенное плечо, ощущаясь языком холодной воды, — голубые со смешением серого глаза Энлиля и его, словно солнце, озаряющая смуглую кожу улыбка, усмирила в груди бушующий огонь и, он с какой-то легкостью толкнул мужчину на спинку кресла, положив в рот желтую ягоду.       — Сын мой, ступай, — Энки перевел дыхание и упал обратно в широкое кресло, словно кистью указывая пальцами куда-то в толпу. — Ненадолго подойдешь ко мне после праздника. Несколько слов.       — Надеюсь, величие тобою устроенного пиршества и светские разговоры не займут мой разум, — Ниалл привычно коснулся своих ключиц.       — Если и займут — у нас еще много времени. Найдешь меня потом, — мужчина положил подбородок на согнутые пальцы, а другой рукой подозвал в белом платье девушку с подносом.       — Хорошего тебе праздника, отец, — генерал подхватил недопитый кубок с вином и двинулся к яствами забитым гостевым столам. Энки с мягкой и снисходительной улыбкой — она словно ласкала спину — бросил в след:       — И тебе, Ниалл.       Перед глазами вспыхнул образ, как раздался за его спиной победный клич и как прокатился он по полю, как в поддержку остальным вырвался он хрипом из груди тех, у кого о ребра еще могло удариться сердце. Колени дрожали, отрываясь от земли, что смешала с грязью кровь, — не то от навалившейся с последним павшим противником усталости, не то от стремительно притекающей к ногам прыткости и силы, чтобы еще стольким же безжалостно и за долгие годы выучено метко быть прямо в цель.       Ниалл, отбросив клинок в сторону, раскинул руки ладонями к небу и подставил щеки пробивающимся сквозь тучи солнечным лучам. Издал короткий смешок, словно так и должно было случиться, выдохнул и обернулся медленно, с какой-то тяжестью под солнечным сплетением, — позади стояли те, кого их генерал помнил по глазам, нашивкам со званиями от долгой ему службы и рунам на мечах. Он смотрел на свой отряд с неподдельной гордостью, лицо его в свете казалось самым бледным из тех, что видела земля, но от короткой отдышки и тяжести воздуха щеки пылали румянцем.       Ниалл видел обращенные к его фигуре преданные и пылающие взгляды — он знал, каждый готов вверить ему свою волю и жизнь без остатка, склониться в поклоне и вновь опуститься на колено в вечной присяге. Будучи слишком обыденной, чтобы быть чем-то торжественным, он стал знаком уважения и почитания, вечной ношей риска однажды больше не переступить порог дома и вечно, с истерзанным, а после и потерянным сознанием, скитаться по безжизненным скалам Иркаллы, чтобы однажды кости стали кормом ее адским псам.       Ниалл вытер со лба прохладный пот, в мертвой тишине его голос казался грубее и звонче. Он отражался от упавших деревянных оружий, что создавались в Кенгире, от металлических щитов с шипами, которые больше никого не укроют, даже от недалеко стоящих шатров, которые догорали в пламени огненных магов и факелов людских отрядов. Он приказал соединиться с остальными воинами под командованием Пяти и объявил, что победа осталась в их руках, с доблестью и из последних сил сжимающих оружие в ладонях.       Разведка докладывала о нескольких лагерях за ближними лесами, о сотнях в них облаченных в доспехи людей. Сейчас «сотня» разрослась в шеренги, и за флагами, копьями и щитами не было видно им конца. Только на коне с высокого холма наблюдавший за ними Ниалл, стоя рядом с беззаботным Энлилем, что покусывал, раскачивая языком, сладкий стебель травинки и иногда поправлял ремни на прилегающем к телу кожаном костюме, видел, что это всего лишь обманный трюк.       Кенгир существовал слишком мало, чтобы стать от магов независимым, однако орудия в нем совершенствовались быстрее, чем стремительное течение рек, названными слезами Тиамат. Прогрессировали, но их не хватало надолго — сдерживаемые магию, они не находили защиты против физической силы. В тех землях, где восседали правители бунда, слишком мало лесов и там же начиналась пустыня. Крепости укрывали людей от палящего солнца, а воду черпали они из ключа, что бил в пещере границы гор.       Ниалл знал это только из сказов — магам переступать границу Кенгира, пристанища людей, что решили больше не прислуживать Пяти, было запрещено.       По возвращении в лагерь все казалось туманным — словно люди и не в полную силу бились с магами, атакуя отрешенно, порой бросаясь грудью на мечи, но не забывали о том, что все-таки врагов положено убивать. Ниалл упал ладонями на стол, где лежала вручную отрисованная, но от этого не менее детальная карта. На ней разного цвета тушью выделены их отряды, стрелками обозначены финты, места, количества и все, в чем нуждалось подготовленное войско.       Он пробежался по ней острым взглядом, не нашел ничего, никаких подсказок и несостыковок, за которые можно зацепиться и что можно пустить на анализ или вопрос на собрании. За спиной раздался хлопок кожаного полотна о деревянные колы, что служили ткани шатра опорой. Мягкий, но от этого не менее требовательный голос Энлиля, попросил генерала Энки на выход.       Им пора возвращаться домой.       Намтару пришлось пригнуться, чтобы не зацепить вычесанной гривой и длинными ушами медленно поднимающиеся металлические ворота. С интересом поглядывающие горожане остановились от хозяйственных дел, чтобы проследить за магами в доспехах и на личных конях. Кто-то сжимал в руках тазы с бельем, что-то обнимал фруктовую корзинку и подкидывал ее каждый раз, когда она скользила по потным от жары ладоням. Дети завороженно провожали их и представляли в голове уж не такую мрачную картинку, кою видели глаза их проходящих мимо — детское воображение служило им целью и вдохновением, силой и примером. Армии — выгодой.       Где-то позади, у замыкающих групп, взревел конь, послышался глухой удар металла о заметенную песком дорогу, шумный мужской стон, смешанный с коротким рыком, и женский плач, сопровождаемый вопросами и мольбой. Ниалл закрыл глаза и набрал в грудь побольше воздуха, не замедляя спокойный и задающий другим темп шаг Намтара: женщина, не скрывающая от потери свое горе — зрелище, что резало раскаленным ножом по сердцу и выбивало воздух из легких. Солдат, кто по возвращении с кровавого поприща с высока мог разглядеть далекую лестницу, что вела в зиккурат, касалось тяжестью внутри за утративших сочувствие и с таким же сочувствием они молчали, устало подгоняя за остальными своего коня.       Закатное солнце проникало между тонкой щели закрытых штор, падало на ту же карту, что лежала в палатке, только мятая от перелета. Генерал убрал надоедливые волосы с лица и подпер щеку кулаком, укрываясь от лучей, что падали от стола еще и на его кресло, в тень. Из-за спины Шамаш небрежно сжал плечо Ниалла, но тот не дрогнул — только устало коснулся переносицы пальцами, начав массировать, и прикрыл веки. Почувствовал, как боль от того, насколько сильно начала расходиться боль по рукам и к груди, становясь для тела некоторой отравой. Но было в этом что-то отрезвляющее.       Энки кивнул нежной Иштар, и та вальяжно покинула украшенный золотым оружием зал, не забыв на прощание одарить мужчин ласковой улыбкой. Ниалл поднял голову, когда отец заговорил о выигрышной стратегии, им предложенной — генералу и приближенному к Пяти доверяли, несмотря на пылкость и быстроту суждений, выдвижения таких планов, что рождались, не успев орел пересечь поле от леса к лесу. Плечо облегченно опустилось, когда Шамаш расслабил хватку, а затем и вовсе убрал руку. На смену ему пришло невесомое касание Энки, а до ушей все четче доносились слова об ожидаемой победе в этой битве его генерала.       Мужчина, что уже стоял возле карты и водил по ней пальцами замысловатые петли и линии, лишь едко прыснул и ухмыльнулся, неразборчиво пробубнил себе под нос что-то отдаленно напоминающее «Генерал Ниалл».       Праздник, где Ниалл прямо сейчас осушил кубок с остатками вина, был обговорен несколькими ночами позже с Энки. Вернее, им же был назначен, а «договоренностью» стало письмо, украшенное печатью Пяти и его личной размашистой подписью.       Ниаллу отрадно появляться в подготовленных к светским мероприятиям залах, на потрескавшихся губах чувствовать сладкий привкус алкоголя и занимать голову беседами и городскими сплетнями. Каждая где-то могла сыграть на руку, но он предпочитал простое «расслабиться», каждая была ни о чем и о чем-то возвышенном одновременно, но походила на обычный обмен опытом и отношениями между говорящим и объектом темы.       Через равномерный гул он слышал, что волновали подданных Пяти ураганы на прибрежье, тишина от людей из-за северных гор и увеличенные на войско налоги. Отдельными голосами доносились слухи о пойманной шайке бандитов, что долгий год промышляла в бедном районе и о некотором разрушенном и затоптанном самодельном алтаре в пещере восточных гор.       За крайним столом, в противоположном от музыкантов углу, где было изначально безлюдно и тихо, рыжая голова собрала вокруг привлеченных красивым перебором маленькой лиры и древнейшими легендами «о все видавшем» главного лекаря. Его слова сопровождались выученными с раннего детства мелодиями, так подходившими под абзац и действо — пальцы лениво проходились по струнам, где-то щипали верх или низ струны для яркости, звучности или на чем-то выдержанного акцента. Его мир сузился до этого маленького пространства, краями которого стали разодетые и очарованные его беззаботностью и красноречием гости, а он и не был против, вольно купаясь в его благах.       Подошедший к толпе мужчина с взъерошенными, как одуванчик, волосами, слишком широкими плечами и непривычно высоким ростом загородил рыжину, больше не позволяя увидеть ее передвижения от одного края к другому, словно там метался напуганный дикий зверь. Ниалл, оставив его на растерзание восторженной толпе, двинулся к столам, где он пообещал как можно скорее появиться на разговор.       Пальцы наскоро прошлись по оголенному боку девушки, что держала в руках два полных бокала с игристым. Она недоуменно повернула голову, а затем рассмеялась, завидев на себе хитрые и изучающие зеленые глаза. Ниалл, удовлетворенный своей маленькой шалостью, мягко улыбнулся и принял из ее хрупких и аристократичных ручек вино с вверх стремящимися совсем маленькими пузырями воздуха.       — Тост? — генерал поочередно и с вопросом задержал взгляд на еще двух мужчинах в дорогих и традиционных урских костюмах. — О, прошу, он будет за нашу победу.       — Твою, — мягко поправила девушка, теперь находившая покой и умиротворение от всей праздничной суеты в его нежных объятиях. Она провела пальчиками по сухой коже на шее и, при всем своем нежелании отстраняться от теплой и ощутимо вздымающейся груди, протянула свой бокал навстречу ему и своим недавним собеседникам, охотно согласившимся на предложение генерала Пяти.       Ниалл спорить не стал.       — За победу.       Он коротко завершил тост касанием стекла о стекло.       — Знаете, генерал, — белокурые волосы упали с девичьего плеча, когда она наклонилась за разрезанным яблоком. Девушка нарочито долго откусывала налитый фрукт, пока Ниалл выжидающе и с вежливостью ожидал завершение ее вопроса. — Всегда хотела узнать, каково это… там.       — Где? — сын Энки наигранно и с улыбкой вскинул брови, словно в непонимании опешив.       — На войне, — старательно холодно выдавила его на этот вечер «партнерша», выражая сочувствие и скорбь.       — Мой отряд не уходит без победы, — он сделал завершающий глоток. — Никогда.       — Я восхищена, — фрукт пропал из ее пальцев, отправленный последним кусочком в рот. — Мы победили, мой генерал?       На кокетливый жест в виде соблазнительно закушенной губы, Ниалл ответил томительным молчанием, словно прикидывая шансы и вместе с этим ища вероятный вариант. Однако его ответ прозвучал весьма изворотливо:       — Этот праздник не последний.       Девушка досадливо вздохнула, но после улыбнулась с облегчением.       — Ответ засчитан.       И все же, Ниалл находил что-то трепетное в общении с теми, кто никогда не понимал оружия. Они хрупки, как молодые лепестки, усыпанные принесшим насекомыми пыльцой, но выше того, чтобы спрятать голову в песок и ждать, пока их укроют крепким щитом. Они находили романтичное в пришедших семьям письмах, в ожидании под окном и в сладких молитвах, что должен был услышать Хаос.       Когда-то танцы являлись частью прощальных вечеров — части женского тела любимых воинами жен, что не трогала одежда, становились возвышенно-блаженным и помогали в бою не потерять силы, плавные движения значили напутствие.       Сейчас же им не придавали большего значения, чем простое удовольствие — сохранились лишь традиционные костюмы в виде полупрозрачных платьев и сложных узоров лент выделяющихся цветов на руках и юбке.       Перебор нескольких одновременно зазвучавших арф подтолкнул гостей освободить центр зала, над которым свисала огромная стеклянная люстра — казалось, вот-вот, и рухнет, а, может, именно она заставляла парам двигаться по кругу. Ниалл осторожно тронул свою спутницу под локтем и вопрошающем жестом, и она, не дожидаясь, сама начала петлять между гостей, что выстроились перед ними в несколько рядов.       Ниалл знал свои движения наизусть — живший во дворцовых покоях, он учился им у своего отца, хоть и не всегда это удавалось напрямую. Но и не был он обделен приглашениями на праздник и вниманиями уважаемых господ, что с преогромным удовольствием показывали юному воину сторону светского этикета. И никогда это не становились для него эти вечера выматывающими — наоборот, слишком большой опыт, чтобы преуспеть не только с мечом в руках и за картами в военных гарнизонах.       Придерживаемая за бок, девушка кружилась вместе с ним, слегка, как того требовали быстрые танцы, откинув голову. Ее маленького роста тело отрывалось от пола в имитируемом Ниаллом полете. Птицей, она расправляла руки и вновь с легкостью опускалась на пол, специально стукнувшись о него каблучками для общего создаваемого партнершами музыкального ритма. Хохоча, она вновь устроила руку на его плече, и они ловко переместились против часовой стрелки, готовые повторить партию сначала.       Вновь заскрипели петли массивной двери, но во всеобщем очаровании это не вызвало никакого удивления. Сквозь быстрый перебор и добавленных к композиции все более низких нот струнных поменьше арфы-быка не слышен скорый шаг юркого мальчонки с сумкой в руках, огибающего столы и хватающегося за его углы в попытках не упасть от нехватки дыхания.       Танец больше не увлекал Ниалла и более он не смотрел в зеленые глаза девушки, отдавшейся его рукам. Он подметил посла, стоило тому помедлить и в спешке, суетливо, трясущимися руками достать письмо с красной лентой, что запуталась на разболтавшейся деревянной пуговице. Генерал видел, как готов встать хмурый Энки, как замершие на своем стуле Кингу и остальные выжидающе скользили по юноше взглядами, и потому, закружив свою партнершу за ею ухваченный палец, он передал ее одному из своих братьев, что также одарил это место своим присутствием, и коротко извинился. Ретировался — Повелитель лишь мельком посмотрел на подоспевшего генерала и наскоро развернул письмо, как только оно было ему протянуто худощавыми, но загорелыми руками.       Энки выдохнул обреченно, немым вопросом перебросившись с его личным послом. Тот покачал головой и отвел взгляд, Кингу протянул руку и взялся за чтение пришедшей вести, а Ниалл понимал, что завтрашняя рыжая луна обречена вновь искупаться в их крови.       Слишком скоро перед ним раскинулось поле, с которого он уносил победу — где-то до сих пор виднелись упавшие балки, наполовину оставались не поглощены землей каменные ядра и почти касались земли начинающие ржаветь мечи. Намтар постукивал копытом с новыми подковами по камню в безмолвном ожидании, что скрашивал, казалось бы, взрослой для коня игривостью. Хвост его и грива касались новых доспехов всадника, за ним в треугольный строй выстроились разных мастей кони, что еще день назад спали в денниках конюшни зиккурата, готовые к утренней прогулочной рысце.       Последний шатер поставлен у границы леса, доносились из них глухие переговоры лекарей и отвечающих за еду. Остальным было велено Энки прибыть к полудню следующего дня.       Генерал всматривался в горизонт с задумчивостью — планом с прошлым рассветом оставили разделение под командованием еще нескольких отрядов на фронте, присоединенных к войскам Ниалла, на две «стрелы», тыл прикрывали особенно опытные маги во главе с Шамашем и Иштар. Где-то точно должна оказаться для них удобная брешь.       Луна и россыпь звезд скрылись за плотными облаками, и только теперь генерал увидел вдали зажженные огни, сопровождаемые почти неслышным маршем. Ниалл сжал поводья своего коня, готовый вот-вот натянуть их, в бой поведя не только несколько сотен магов, но и обученный табун.       — «Пускай подойдут ближе» — твердил ему разум.       — «Чем дальше от тыла, тем целее останутся медики в шатрах» — умоляло сердце.       Бордовый, поглощенный чернью ночи, сигнальный огонь растворился в небе полупрозрачным дымом. Ниалл приласкал коня за шею и развернул к своим людям — доспехи их переливались в свете пробирающегося светила, словно один большой драгоценный камень. Сосредоточенный, он закрыл глаза, вдохнул особенно глубоко, а затем воздел к небу свой меч. В тишине на него смотрели со страстью преданные глаза, замолчали и кони, разглядывающие друг друга и что-то свое вдали.       — Дорогие друзья! Могучие воины! Талантливые маги! Защитники и те, кто стоит за нашими спинами! — он старался охватить каждого, кто сегодня следовал за ним, с той яростью, что в мгновение охватила легкие. — Остаться сильными перед предателями и бунтарями — для вас сохранить честь, а для меня сохранить ее — биться бок о бок с вами! И сколько бы здесь ни осталось похоронено и растоптано тел — помните, что вы отдали свою жизнь за скорый покой! И знайте, за вашими спинами остается опора из спин ваших товарищей, готовых прижаться ею к вашей! — Ниалл нашел озорной огонек в глазах Шамаша, губы его расплылись в хищной улыбке, а на пальцах он перекатывал клубок стихии. — И Повелители!       Генерал вернул Намтара на исходную позицию.       — Вы верите мне?! Верите в план Пяти и своего генерала?!       Ответом ему был оглушительное и протяжное «Да!» и ржание коней, готовых ринуться в бой и сдвинуться со своих мест хотя бы на метр, словно под их копытами горела земля.       — Во славу Пяти! Да станем же мы героями сегодня отныне и на век!       Боевой клич, перетекающий в рев, разнесся по полю и ударил Ниалла в спину, окрылив и вызвав дождь приятных мурашек до самых кончиков пальцев.       Намтар встал на дыбы и первым бросился вперед, как только были с силой натянуты поводья, пригнулся, позволяя себе разогнаться почти до скорости полета. Ниалл повторил за ним, удобнее устроившись в седле.       Над головой пролетели два ряда огненных стрел лучников из задних рядов. Навстречу устремились тяжелые копья, выстрелянные из машин за плотными рядами.       Первые тела замертво припадали к земле, находя утешение в ее травяных объятиях.