to pass the time

      Время текло — привычки оставались прежними.       Он никогда не видел её без чашки кофе. Крепкого настолько, что челюсти сводило от едва ли глотка; и настолько же чёрного, что пепел истлевших звёзд, осевший под её веками, казался блёклым по сравнению с ним. Не видел без сигареты, ставшей продолжением хрупких пальцев, и усталости на дне карих глаз.       В последней они были похожи.       Она никогда не видела его расслабленным. Вечно хмурый, с залёгшей меж бровями складкой и хваткой вокруг рукояти клинка — не расцепишь, не заставишь расстаться с привычным. Педантичный, рассудительный; по холодному взгляду казалось, будто мир этот ему абсолютно понятен и так же абсолютно безнадёжен, — оружие приросло к пёстрым ножнам, в надежде что прибегать к тому больше не придётся.       Пришлось.       Времена требовали решительных мер. Дымный закат заволакивал небо, и вера в завтрашний день рассеивалась вместе с последними лучами солнца. Рассвет обещал принести новые проблемы, лишить их привычного уклада жизни, и потому на бездействие не оставалось ни мгновения.       Их собрание мало было похоже на нечто серьёзное: так, встреча старых друзей, переживших проклятую зиму — первую, вторую, третью; нехитрая доставка из ресторанчика европейской кухни да пара бутылок с жидким янтарём, опустошённых почти полностью. О любви Сёко к виски вообще можно было слагать легенды — именно поэтому Годжо не составило труда выманить её из логова эскулапова змея. Директор Яга тоже не противился, понимал: её скорее потеряют из-за переработок, нежели нападения проклятий.       В свою очередь, и Нанами проблем не доставил. Сатору находил поводы быстрее, чем расправлялся с духами: возвращение в ряды шаманов, странные исчезновения людей, в расследовании которых его помощь будет неоценима, просто так в конце концов! Кенто сдался под натиском — ками-сама, что угодно, только не мельтеши перед глазами.       А сейчас Годжо пропал — за добавкой отправился. Как сказал: одна нога здесь, другая там — и ни вести на протяжении получаса.       Квартиру сковала давящая тишина. Возможно, не будь они так зацикленны в мыслях, заподозрили бы что-то неладное, но время замедлило ход, поймало их в свою бесконечность, границы которой утопали в четырёх стенах, — не вырваться, как ни старайся. Взглядам рано или поздно надоест избегать друг друга — столкнутся.       Глупая причина — глупое прошлое, глупые чувства, оставшиеся где-то на задворках минувших дней; обращаться с ними не умели — и в этом снова сходились.       Снова она взялась за сигарету, снова он взялся за переносицу цепкими пальцами и свёл брови, будто случилось нечто невыносимо глупое. Отстранённый взгляд скрипнул по окну, — где тебя, чёрт побери, носит? — пока чужой, нечитаемый за кипарисовым стеклом, неотрывно следил за движениями. Бледные губы смыкались, затем чуть размыкались, выпуская дым на волю; обёртка сгорала, как мосты, которые они не успели выстроить, и труха её оседала в центр пепельницы гнетущей недосказанностью.       Привычки однажды погубят их.       Рука не дала продолжить травить себя — мягко, но требовательно обхватила хрупкое запястье, потянула навстречу. Так и не зажженная сигарета упала, разрушая извечное единство; развеялась и пелена, годами застилавшая глаза. Короткое столкновение взглядов выразило больше, чем могли слова.       У них было слишком мало времени, чтобы терять его.       Расстояние сократилось до выдохов, пьянящих сильнее любого алкоголя. В поисках покоя она перепробовала многое, но ничто из этого не стояло рядом с ощущением, которое дарили чужие губы. Тепло их кружило голову, гибкость их заставляла усомниться в реальности происходящего. Открыть глаза казалось преступлением — спугнешь момент, лишишься того, о чем будешь жалеть всю оставшуюся жизнь. Век шамана был короток, однако её берегли пуще прочих — обратная техника, дар, давно уже обратилась личным проклятием, превратив рутину в череду ранений, которые воспринимались собственными.       Всякая концентрация летела в бездну. Он знал, что спешка, ровно как и промедление, смерти подобна, но был готов погибать урывая каждое касание; знал — этого не случится, она не допустит. И дело ли в долге, в эмоциях, всегда приглушённых, сейчас же расцветающих дрожью на кончиках пальцев — не важно, пока дыхание не иссякло и не закончился вечер. Солнце уже скрылось за горизонтом, а Годжо так и не явился — пусть и не появится, иначе момент будет безнадёжно испорчен.       Мысли его тоже не красили. Любые попытки проанализировать ситуацию неизбежно вели к откату: не время, не место, это всё усложнит. Не признать того, что сомнения имели смысл, Нанами не мог, однако нечто, зажатое между рёбер, с отчаянием сопротивлялось. Странное, глупое; он нахмурился, сжимая губы — для борьбы с собой уже поздно.       Сёко проходила через похожие круги: третий десяток подбирался всё ближе и ближе, а за спиной оставались только утраты, стресс и долгая череда ночных смен, растворяемых на дне стакана. Она не позволяла себе мечтать о чем-то приземлённом, выдвигая долг врача на первое место, но любая система когда-нибудь давала сбой. И это случилось — замки на собственных принципах треснули, выпустили на волю живую часть, которой до завтра дела не было.       Было только сейчас.       Ладони скользили по ткани, ловили изгибы спины, растягивая каждое касание до тех пор, пока память не заволакивала их в свои самые потаённые уголки. Они не переходили черту: целовались, будто два подростка — неловко, глупо, вкладываясь без остатка в переплетение губ, вкладывая взрослые обещания, что это не повлияет на работу в дальнейшем.       Бессовестно врали, в чём убедятся потом.       Потом она с трудом найдёт себе место и выкурит полдюжины сигарет подряд, когда узнает о сражении с проклятием особого уровня; потом он негнущимися от усталости пальцами наберёт номер Иджичи и попросит довезти до госпиталя, поскольку рана окажется серьёзнее, чем на первый взгляд. Потом они оба увязнут в молчании, каждый занимаясь своим лучшим делом: Сёко — лечением, Кенто — анализированием ситуации.       В словах не будет нужды. Касания вновь скажут куда больше: её — к истерзанной коже, забирая боль; его — к запястью, выражая глупое "тебе не стоит так беспокоиться".       Рассвет застанет их врасплох, напомнит косыми лучами, что за пределами кабинета есть мир, который не может ждать.       Время не изменит своего течения. В её руку вернётся кружка, его пальцы сцепятся на клинке — себя не перекроишь, не истребишь закоренелые привычки.       Но в их рядах появится новая — встречать восходы вместе.