It's bittersweet to think about the damage that we do
'Cause I was going down, but I was doing it with you
Yeah, everything we broke, and all the trouble that we made
But I say that I hate you with a smile on my face
Oh, look what we became
— Симон… ты мне нравишься. Симон уверен, что никто и никогда не сбегал от него так быстро, как это делал шведский принц. Видимо, так уж ему повезло, что именно в этом пункте воспитания молодого наследника подкачали уроки этикета со всеми прощальными обрядами, и на их фоне выиграли тренировки по гребле, на которых Вильгельм всегда предпочитал кардио силовым упражнениям. Так уж получалось, что между «бей» и «беги» принц всегда выбирал второе. Возможно, потому, что последняя битва закончилась для него изгнанием из дворца в школу-интернат. Иногда Симону интересно, сожалеет ли Вилле до сих пор о своём «разочаровывающем» поведении в Стокгольме, стоило ли оно того, учитывая, что в Хиллерске он встретил его, мальчика, чью кожу он целовал в темноте; мальчика, которому он признался в любви, даже не получив вразумительного ответа. — Прости меня. Я люблю тебя. — Счастливого Рождества. Мог ли Симон тогда ответить ему взаимностью — там, на глазах у всех, будучи в очередной раз разоблачённым без предупредительного выстрела, глядя в широко открытые глаза напротив, которые сквозь напускную невозмутимость кронпринца кричали ему «люби меня, пожалуйста, люби меня»? Боялся ли он поддаться этим глазам и подарить им всего себя без остатка, вырвать из груди наивное сердце и вручить его прямо в вечно холодные руки напротив? Боялся ли он, что Вильгельм в очередной раз разобьёт его среди золота антикварной мебели, споткнётся о королевские устои и уронит прямо на холодный каменный пол? Правда в том, что Симон презирал принца Вильгельма с того самого момента, как на свет вышло интервью о его поступлении в Хиллерска. Правда также в том, что Симон полюбил мальчика Вильгельма каждой клеточкой тела с того самого момента, когда он подсел к нему за обедом и представился, запинаясь и нервничая — так, будто хоть кто-то в этой школе, в этой стране не знал его проклятого имени. Наверное, он уже тогда знал, что без одного он не получит другого. Что Вилле, его Вилле, будет испаряться каждый раз, когда это имеет значение, и на поверхность будет всплывать наследный принц — непоколебимый и преданный короне (и матери) больше, чем самому себе. Поначалу ему казалось, что Вилле был океаном, в равной степени яростным и спокойным; он окутывал Симона тёплыми приливными волнами, как пушистым одеялом, заставляя его чувствовать себя избранным, важным, драгоценным, а потом уходил, оставляя его мокрым насквозь, растерянным и дрожащим, ощущающим ступнями острые камни побережья. И Симон вступал в эти волны снова и снова, с упорством агента на задании, веря, что на этот раз штиль продлится вечно, что у них был шанс в этом мире, полном чужих взглядов и горького шёпота, там, где принц непрестанно вздрагивал от щелчка затвора и с силой тёр грудь, успокаивая тревожное сердцебиение. В какой-то момент он понял, что этот океан — не сам Вильгельм, а его жизнь, наполненная высокими ожиданиями и спорами в собственной голове, и что океан этот на самом деле аквариум, и что аквариум этот в разы меньше, чем тот, что стоит в его, Симона, комнате. — Олле, Оски и Фелле. Дыхание на шее, подбородок на плече, кольцо рук на талии. Вилле был благословением. Всё его существо, его тёплые карие глаза, его кривая ухмылка, его смех и неуверенные попытки флирта — всё это положило конец стремлению Эрикссона сохранить трезвый ум и самодостаточность. Пряча неуверенность и тревогу за шутками и мнимой авторитетностью, внутри Вильгельм оказался настолько ранимым, мягким и глубоко заботящимся человеком, что Симон не мог не удивиться тому, как это противоречит его общему образу, выходящему из-под печати королевской пресс-службы. Вилле касался его так мягко, будто Симон действительно был чем-то ценным и значимым, с таким трепетом, будто боялся, что в любой момент кудрявый мальчик исчезнет, растворится в воздухе. Вилле заставлял его смеяться, воровал его поцелуи и украдкой таскал ему бутерброды на завтрак. — Всё на свете — подделка. Всё подделка, всё в мире подделка. Принц Вильгельм был проклятием. Он появлялся в самые неожиданные моменты, нарушая тот хрупкий порядок, который им удавалось построить, каждый раз выбивая почву у Симона из-под ног. Принц Вильгельм всегда носил одно и то же непроницаемое выражение лица и пытался убедить самого себя в том, что он не влюблён. Принц Вильгельм срывался от страха, бил ладонью об стол и кричал. Принц Вильгельм пользовался своим положением и подставлял людей ради собственной выгоды. — Все люди притворяются, они из металла сделаны. Там, где Вилле умолял о губах Симона на своих, намертво вцепившись в фиолетовую рубашку, принц Вильгельм просил его забыть об этих поцелуях. Там, где Вилле разваливался на его глазах после смерти брата, принц Вильгельм игнорировал сообщения и велел ему удалить переписку. Там, где Вилле приходил к нему за утешением и говорил «мы в этом вместе», принц Вильгельм отрицал своё присутствие на видео, оставляя его нести этот крест в полном одиночестве. Там, где Вилле обнимал его так крепко, как будто завтра не наступит, принц Вильгельм уезжал от него на заднем сидении чёрного автомобиля, не проронив ни одной из тех слёз, что скопились в его стеклянных глазах. Но там, где Вилле глотал его стоны, принца Вильгельма не было. Его не было там, когда Вилле лежал посреди холодной ночи на поле, едва ли осознавая происходящее под действием таблеток и алкоголя; когда он звонил Симону, говоря о чувствах; когда он судорожно шептал ему «ты такой красивый, спасибо, что ты пришёл, Симон, ты такой красивый, прости, ты злишься на меня?»; когда он беззастенчиво просил объятий, сидя на кровати, опустошённый внутренней болью и открытый, податливый ко всем прикосновениям, как бродячий котёнок, который наконец обрёл дом. — Но ты мне нравишься. И я не притворяюсь. Когда Вильгельм написал ему после интервью, беспокойно умоляя о встрече, Симон уже знал, что это конец. Он знал, что скажет в ответ на мольбы понять и остаться, знал, что ему придётся встретиться с затравленным взглядом принца и отвергнуть его. О, Симон был хорошо знаком с этим взглядом. Это был взгляд, который говорил «прости меня, я буду лучше, пожалуйста, останься», это был взгляд «вы ничего не понимаете, у меня тяжелое время», это был взгляд «я больше не сделаю тебе больно, клянусь». Это был взгляд, которым Мике смотрел на жену и детей после каждого рецидива, каждого срыва, каждого скандала, когда в стену рядом с Симоном летели бутылки, несмотря на попытки матери защитить их с Сарой от нападок пьяного отца. Симону было физически больно думать о том, как долго их семья поддавалась этому взгляду; как долго его работой было переворачивать отца на бок, чтобы тот не захлебнулся рвотой; как часто ему приходилось служить барьером между ним и самыми важными женщинами в его жизни. Симон уже знал, что это конец, но он даже не догадывался, какую боль это причинит им обоим. Он увидел слёзы в глазах кронпринца — океанах печали, и ему тут же захотелось забрать свои слова назад; согласиться на все условия, о которых не знает даже сам Вилле; сцеловать извинения с его губ и никогда его больше не отпускать. Он ушёл, думая лишь о том, что их последний поцелуй был на вкус как прощание. Вильгельм продолжал смотреть на него этим взглядом в течение всех последних учебных дней. Симон продолжал делать вид, что эти глаза говорят с ним на языке, которого он не понимает. Он был в равной степени раздражён и обескуражен тем фактом, что принц даже не пытался быть незаметным в своих попытках привлечь его внимание. И Эрикссон почти сдался, почти сорвался, почти подошёл и сказал ему, что, раз уж он хочет вести эту игру с секретами, то пусть будет добр не быть настолько очевидным на глазах у всех одноклассников. Почти. Потому что, когда он наконец посмотрел в ответ, Вилле выглядел так, будто в любой момент был готов сломаться, треснуть по шву, разбиться без возможности восстановления. После этого Симон старался никогда не смотреть в ответ.***
Если опустить тот факт, что Симон специально выбирал момент, когда Сары не будет дома, то разговор получился весьма спонтанно. Он обдумывал свой вопрос в течение нескольких дней, одновременно взвешивая в уме, стоит ли возможный ответ того, что он, вне всяческих сомнений, расстроит свою мать. Линда всегда была мудрой женщиной, но Симон не позволял себе забывать о её ранимости, ведь, если кто и обошёл его по количеству «вторых шансов», то это была его mamá. В очередной раз вздохнув, мальчик взглянул на неё краем глаза. Они вдвоём устроились на небольшом диване в гостиной, на экране телевизора в очередной раз проигрывался эпизод какой-то бразильской драмы, и Симон понимал, что, вероятно, его мать прекрасно осознаёт каждое его нервное движение в практически несуществующем между ними пространстве. Но Линда была действительно мудрой женщиной, и даже зная, что сына что-то беспокоит, она не давила и спокойно наблюдала за действием на экране, как бы зависнув в режиме ожидания. Симон вздохнул ещё раз. Словно почувствовав его готовность к разговору, Линда наклонила голову в его сторону и мягко улыбнулась, подбадривая. На экране молодая женщина с красной помадой на губах уличила мужа в очередной измене. — Mamá? — нерешительно начал Симон, прежде чем откашляться, когда голос оказался чрезмерно хриплым от долгого молчания. Линда слегка приподняла брови в знак вопроса и протянула руку, пригладив ладонью его непослушные кудри. Мальчик на секунду прикрыл глаза, собираясь с мыслями. – ¿Puedo hacerte una pregunta? — Claro, cariño, — прозвучал мягкий ответ. Симон открыл глаза и встретился с матерью взглядом. — Ты ведь любила папу? Даже когда с ним было непросто? Пальцы Линды на секунду застыли в его волосах, прежде чем продолжить успокаивающе их перебирать. Она больше не смотрела ему в глаза, её взгляд стал немного стеклянным и неосознанно устремился в экран, на котором всё та же молодая женщина теперь плакала, размазывая по лицу потёки туши. Симон мгновенно пожалел о своём неуместном вопросе и уже почти попросил маму не отвечать, когда она вновь повернулась к нему и ласково улыбнулась. — Да, дорогой. Даже когда с ним было непросто. Мальчик прикусил щёку изнутри, мысленно ненавидя себя за то, что это был не единственный вопрос, который он хотел задать. Желая просто содрать этот пластырь, он тут же выдохнул следующий. — Тогда почему ты ушла? Только из-за нас? — О, cãrino, — Линда слегка нахмурилась и притянула сына ближе к себе. Симон наконец позволил себе сделать полный вдох в объятиях матери, хотя и продолжал смотреть на неё в ожидании ответа. — Мике был прекрасным мужем и отцом, пока между нами не встала его… борьба. И я правда пыталась помочь, правда. Но все мои попытки были бесполезны, mi amor. И позже я поняла, что, возможно, мы не сможем выиграть эту битву семьёй. Возможно, это только его битва, понимаешь? — Симон неуверенно кивнул. — Запомни, дорогой: ты никогда не должен поджигать себя, чтобы согреть кого-то. Даже если ты его очень любишь. Линда нежно поцеловала его в макушку, и Симон слегка задохнулся от наплыва эмоций. Тем утром, тем самым, когда было снято видео, разрушившее их жизни, Вилле целовал его кудри, а потом виски, лоб, переносицу… И если бы кто-то увидел в тот вечер слёзы, застывшие в его глазах, он бы соврал, что это исключительно из-за сочувствия главной героине бразильского сериала.***
Есть лишь тонкая грань между установкой личных границ и полным игнорированием чьего-то существования. И Симон совершенно не уверен, что сумел найти её в тот скользкий период между их разговором в спальном районе Бьярстада и последним днём школьных занятий, пока юный принц продолжал бросать на него затравленные взгляды, встретить которые мальчику не давали слова матери, засевшие в его голове на повторе. Симон не может поджечь себя, чтобы согреть кого-то другого. Даже если этот кто-то кажется замёрзшим настолько, что его тело уже отказывается дрожать, а на коже перестают появляться мурашки. «Гипотермия», — услужливо подсказывает ему разум слово из учебника биологии. Переохлаждение сердца. Душевная смерть. Эрикссону было даже немного стыдно от того, насколько лёгкой оказалась задача отдалиться от Вильгельма, абстрагироваться от ситуации, погрузившись в учёбу и вдвойне выкладываясь на репетициях хора. Хотя проплаченные дополнительные занятия и дали ему немного иммунитета, он не позволял ложному ощущению превосходства обмануть его, проводя бессонные ночи за подготовкой к устрашающим финальным испытаниям семестра. Боясь нарушить своё шаткое положение в отношениях с сестрой, он заводил с ней разговоры лишь на отвлечённые темы, даже если голос в голове ядовитым шёпотом твердил, что с Сарой что-то происходит, что-то, о чём она, очевидно, не будет с ним говорить. Только не сейчас. Не после всего. Он улыбался ей за ужином, и она улыбалась в ответ, дразня его за нелепую привычку поливать спагетти невероятным количеством кетчупа, и всё было в порядке. Он мог с этим жить. Симон предпочитал барахтаться в зоне безопасности Шрёдингера, где то, о чём он не знает, не может его убить. Он не давал Вилле ничего свыше формального минимума — признающего кивка в ответ на робкое приветствие; скупой улыбки, совершенно не похожей на ту, что он имел обыкновение дарить мальчику прежде; секундного пересечения взглядов. Он не искал с принцем встречи, не говорил с ним, не придавал значения его присутствию в комнате. Он отказывался себя поджечь. На самом деле, было вполне очевидно, что всё закончится этим, что один из них не выдержит, и Симон почти гордился собой за то, что сдался именно Вильгельм; что именно он подошёл к нему возле церкви, снося к чертям все те стены, что кудрявый мальчик успел построить вокруг себя; что именно он в очередной раз похвалил его соло, а потом шагнул в его объятия так стремительно, будто просчитывал траекторию падения в его руки последние несколько дней. И Симон позволил ему упасть, позволил себе обнять его так крепко, как только позволяла их верхняя одежда, даже сквозь слои ткани чувствуя, как отчаянно бьётся сердце. И они стояли, вцепившись друг в друга на глазах у всей школы, будучи наглядным опровержением последнего публичного заявления королевской семьи, но в этот момент Симон держал в руках не наследного принца, а Вилле, его Вилле, и на одну долгую и мучительную в своей сладости секунду весь окружающий мир перестал существовать. Стало тихо. Эрикссон закрыл глаза, желая впитать в себя каждую частичку мальчика напротив, поглотить все его тревоги и страхи, расслабить его вечно напряжённые плечи... — Прости меня. Я люблю тебя. Слова были произнесены так тихо, что в первую секунду Симону показалось, что он их выдумал. И, чёрт возьми, как бы ему хотелось, чтобы это было так, чтобы ему не нужно было открывать глаза, чтобы этот мир мог остаться на паузе ещё хотя бы на пару минут. Симон не мог поджечь себя. Он открыл глаза, встречая взглядом беззащитные глаза напротив, и ответил им. — Счастливого Рождества. Симону захотелось ударить себя, захотелось исчезнуть при виде того, как помутнели глаза принца в момент, когда он услышал его слова, как в считанные секунды изменилось его лицо. Слова Вильгельма были страховочной верёвкой, которая связывала их вместе и не давала упасть. Слова Симона были самым заточенным в мире ножом. Теперь они оба падали. Наверное, это был тот самый момент, когда он потерял Вилле. Своего Вилле. Как раз тогда, когда принц Вильгельм покидал интернат на блестящем чёрном автомобиле. И лишь в этот момент Симон задумался о том, было ли сгореть дотла хуже, чем просто погаснуть.The things I did Just so I could call you mine The things you did Well, I hope I was your favourite crime ‘Cause, baby, you were mine