Перерыв

В небольшой комнате, давно пропахшей дымом, табаком и каким-то стойким парфюмом, как всегда спокойно. Новые лампы освещают помещение приятным белым светом, а их тихое жужжание, которое, казалось бы, должно раздражать, успокаивает и расслабляет. Под этот приятый звук хочется удобнее устроиться на мягких розовых диванчиках, ровно стоящих вдоль стен, и забыть обо всем. Забыть о тяжелой работе, о надоедливых коллегах, о тупых, неадекватных идиотах, у которых все зачатки разума давным-давно завяли и исчезли навечно в бытие. Хаджимэ раздраженно цокает и трёт переносицу, жалея о том, что вспомнил об этих придурках. Ему бы выкурить спокойно половину пачки, отдохнуть в тишине и вернуться к работе, а не забивать голову всякой чепухой. Но нет, мысли постоянно возвращаются к чертовым детям из чертовой тринадцатой камеры в чертовом тринадцатом корпусе. Скоро он возненавидит это число и, словно суеверная бабка, будет всем говорить, что оно проклято! И хоть это огромное преувеличение, и число проклятым не было, так же, как и корпус с камерой, но дети, сидевшие в ней, действительно были теми еще чертятами, бессовестно изводившими всех надзирателей днями и ночами. От них слишком много проблем. Активные, неугомонные подростки, которые развлекают себя постоянными побегами. Мелкие паразиты, будто специально испытывают нервы главного надзирателя, с каждым разом наглея всё больше и больше. Их даже не останавливают телесные наказания – встали, отряхнулись, поныли (куда же без этого) и вновь сбежали. Ублюдки. Многие надзиратели даже не пытаются ловить их. Так, скажут что-нибудь в след и махнут рукой, перекладывая всю работу и ответственность на главного надзирателя. Как будто у него, Хаджимэ Сугороку, дел никаких нет, и он всегда готов устраивать марш-броски по всему корпусу, лишь бы словить гадёнышей. А они же специально активируют все ловушки, поднимут на уши всю охрану и тюрьму, чтобы после всего этого Хаджимэ лихорадочно придумывал оправдания перед сующим куда не надо нос Мицуру. Хаджимэ закидывает руки на спинку диванчика, совершенно бессовестно кроша пепел на сидение. Полупрозрачный дымок вылетает из его рта и поднимается вверх, растворяясь под потолком (или смешивается с грязными серыми стенами; он честно не знает и ему всё равно). Хотя, думается мужчине, теперь оправдываться не надо. Этот журавль обо всем знает; и знал с самого начала! Глупо было думать, только сейчас доходит до него, что человек, днями сидящий за камерами, не знал бы обо всем, что происходило в тринадцатом корпусе. Хаджимэ прикрывает глаза, раздражаясь сильнее. Может, оно и к лучшему? А нет, у журавля слишком длинный язык — доверять ему нечто подобное провальная идея… — Хад-жи-мэ-ше-чка! Мужчина не позволяет себе вздрогнуть или раскрыть глаза. Способность Мицуру появляться резко и неожиданно — давно пугает всех служащих и сидящих в этой тюрьме. Никогда не знаешь, откуда вылезет радиоведущий со своими глупыми идеями. Тень от фигуры закрывает свет лампы и почти любовно падает на сидящего Хаджимэ. Дабы привлечь внимание, Мицуру елозит из стороны в сторону, то пропуская свет, то перекрывая его. Веки рефлекторно хотят подняться, но надзиратель тринадцатого корпуса насильно удерживает их, хмурясь. — Невежливо игнорировать лучших друзей, — обиженно дует губы Мицуру, невольно звеня многочисленным пирсингом. — Я к тебе, между прочим, из самого штаба, а ты… — Тебя никто не звал. — Я пришел забирать долг! Обрадовавшись хоть какой-то реакции, радиоведущий тотчас подсаживается на диванчик, не оставляя Хаджимэ ни сантиметра личного пространства. Чужая рука заходит за голову и ложится на плечо, а шаловливые пальцы с острым черным маникюром игриво пробегают по груди надзирателя. Хаджимэ даже бровью не ведет. Излишняя тактильность Мицуру — дело привычное. Его хлебом не корми, дай кого-нибудь обнять или облапать. — Долг? — А это уже интересно. Надзиратель лениво открывает глаза, откидывает голову назад, удобно и нагло устраивая ее на чужой руке, и делает затяжку. Выдыхая практически в лицо Мицуру, он произносит: — Не припомню, чтобы оставался у тебя в должниках. Радиоведущий только хмыкает, скалится и собственнически проводит свободной рукой по бедру глав. надзирателя, дразня и играясь. Сейчас он немного возвышается над Хаджимэ, поскольку сидит прямо, когда же сам Сугороку вытянулся и почти полулежал. Мицуру наклоняется вперед, нарушая последние личные границы. Холодный пластик солнцезащитных очков обжигает щёку, когда на ухо горячо шепчут следующее: — Я целый год скрывал побеги тринадцатой камеры, — ладонь сжимает и мнет бедро, а вторая рука поглаживает шею, иногда пальцами забираясь под белоснежный ворот рубашки, — прекрасному мне полагается награда за хорошую работу, ты так не думаешь? Новая затяжка сопровождается легким прикусыванием мочки. Свободная рука с бедра скользит выше. Пальцы останавливаются на красном ремне униформы и делают попытку немного ослабить тот, чтобы проскочить под пиджак, а после под рубашку. Хаджимэ реагирует быстро и четко, сжимает чужую кисть, не позволяя ей совершить задуманное. От этого резкого и сильного захвата Мицуру тихо стонет, опаляя дыханием ухо. По телу пробегает рой мурашек, но главный надзиратель тринадцатого корпуса не настроен на глупые игры. — Никто не просил это делать. — Конечно, — мурчат сбоку, — ты бы никогда меня не попросил о чем-то таком. Это, знаешь ли, очень обидно. А ведь я твой лучший друг… Хаджимэ чувствует поцелуй за ухом. После, еще один ниже, а следом за ним и другой. Плотной цепочкой Мицуру спускается ниже по шее, пока не натыкается на воротник. Ткань не останавливает вездесущего радиоведущего, и поцелуи с шеи перемещаются на подбородок. — Лучший друг говоришь? — хмыкает Хаджимэ, подставляясь под приятные ласки, но всё еще держа лицо. Ему не пятнадцать, чтобы на такие пустяки реагировать. — Не очень-то похоже на дружбу. Мицуру бубнит что-то нечленораздельное, зацеловывая Хаджимэ. Обнаглев, он приподнимается, перекидывает ногу через надзирателя и освобождает руку из-под головы. Вторая конечность всё еще находится в плену, но радиоведущий даже не пытается вырваться — ему слишком нравится ограниченность в действиях. Глав. надзиратель убеждается в этом, когда перехватывает и вторую руку, полностью лишая Мицуру любой возможности сблизиться. Солнцезащитные очки закрывают глаза, но Хаджимэ прекрасно знает, что журавль чуть ли не закатывает их от удовольствия. Этот фетиш обнаружен давно и изучен с особой тщательностью. Никто не спешит прерывать уютное молчание. Лишь Хаджимэ, с помощью нехитрых махинаций, освобождает руку с сигаретой, а второй держит кисти Мицуру, не позволяя ему освободиться. Делая последнюю затяжку, главный надзиратель тринадцатого корпуса не отводит взор от глаз, скрытых этой чертовой пластмасской. Он чувствует этот игривый жадный взгляд, с каждой секундой раздевающий его всё больше и больше. — Перестань, — наконец произносит Хаджимэ, выдыхая в сторону, — мы на работе. — Я зациклил изображения. — Жмет плечами радиоведущий. — Даже если мы решим устроить тут что-то весёлое, — Хаджимэ закатывает глаза. — никто ничего не увидит. — Не увидит что? Надзиратель отпускает Мицуру и тушит сигарету о грязную стену. Одним метким броском он отправляет бычок в пепельницу и бессовестно игнорирует появление незваного гостя. Как знал, что кто-нибудь из этих клоунов точно появится сегодня и помешает отдыху. Раздраженный цок прерывает Мицуру, решивший прибавить своему голосу громкости. — О-о-о, Сару-чан! — Непонятно, рад ли ему радиоведущий на самом деле или просто умело притворяется. — Давно не виделись, как Инори? Не говорил, на кого ставить собирается? От надзирателя тринадцатого корпуса Мицуру отлипает быстро, прилепляясь к надзирателю пятого. Почти повиснув на Самоне, тот весело щебечет о чем-то своем, не замечая или игнорируя недовольные взгляды, которые тот бросает на своего коллегу. Хаджимэ так же умело, как и радиоведущий, их не замечает или игнорирует, поднимаясь и поправляя форму до состояния идеала. А то кое-кто очень наглый и громкий довел ее до неподобающего вида. — Эй, горилла, куда пошел?! — слышится возмущенный писк Самона, который, попав в тактильную ловушку, не может из нее выбраться. — Мне тебе надо документы передать, придурок! — Завались, глупая мартышка, — тянет Хаджимэ, уходя от надоедливых придурков. — В архиве оставь. — О, Хаджимэшечка, в среду в девять. Жду! Не опаздывай! — мурлычит Мицуру, всё еще не отлипая от Самона. Хаджимэ не оборачивается и не подает виду, что услышал слова, адресованные ему. Он просто оставляет позади две головные боли и возвращается к раковым клеткам, которые преспокойно сидят в чертовом тринадцатом корпусе в чертовой тринадцатой камере. Уходит и не видит, как Самон удивленно выгибает бровь, а Мицуру нахально шепчет тому что-то в ухо.