Ланн делает несколько тяжёлых, эхом отдающихся по всему телу шагов. Шаг. Шаг. И он падает. Сил идти больше нет, а земля, покрытая голубоватой, по-настоящему волшебной травой, начинает казаться пуховым матрасом. Глаза против воли закрываются, а разлепить их невозможно — веки, словно в насмешку, слипаются упрямее. Да и не хотелось ему. Как давно Ланн спал на нормальной кровати? Нет, не так. Как давно он вообще нормально спал? Ланн не помнил. И потому он позволил себе передышку. Небольшую. Она же поймёт? Должна понять. Она понимающая.
Всегда была понимающей.
Ланн засыпает в мире фантазии, свободы и красоты, в мире, где живёт богиня сладостных сновидений. Но всё, что он видит — это кошмар. Густой, с фиолетовыми отблесками кошмар, который он видит на протяжении уже… Сколько месяцев прошло со дня закрытия Мировой язвы? Или лет? В своём бесконечном путешествии по планам, Ланн не следил не только за своим здоровьем, но и за временем. Следит лишь за талисманом, который, по словам магов чьи имена он уже давно позабыл, должен был засиять, когда он наконец окажется рядом с отголоском её души.
Командор. Командир. Риена. Жестокая, поистине жестокая обманщица. Любимая и единственная.
В ночь после того, как Иомедай раскрыла пред всем Дрезеном коварный замысел Ноктикулы и Арилу Ворлеш, Ланн, не находя себе ни места, ни сна, ведомый светом луны постучался в командорские покои. Она, слава Шелин, тогда не спала. По её словам — не могла уснуть. Она впустила его, усадила за стол, предложила выпить её любимого вишнёвого сока да закусить нагло стащенными с кухни орешками в карамели. Ланн точно помнил вязкую сладость у себя на языке, пока он, вновь прячась за маской небрежности, рассказывал ей о своих переживаниях. Она слушала, ласково улыбалась и в какой-то момент начала успокаивающе гладить по сжимающейся в кулак руке, заставляя кулак — разжаться, а сердце — трепетать.
«Не беспокойся, Ланн», — говорила она ему. «Я не собираюсь жертвовать собой. Я… Я не знаю, что привело Арилу к её падению, но по её вине погибло множество жизней». Ланн кивал, запивал терпким соком, не сводя взгляда с голубых тёплых глаз. «Она должна заплатить», — подумал он тогда. «Она должна попытаться искупить свои грехи», — вопреки его мыслям говорит она.
И Ланн в который раз понимает, что природа девушки, в которую он был безнадёжно влюблён, была не только до безумия хаотична, но и безгранично добра, милосердна. В такие моменты ему казалось, что мифические силы ошиблись, сотворяя из неё дитя Элизиума, а не светоносного воина небес. Впрочем, эти заблуждения каждый раз весьма быстро развеивались, стоило Риене поддержать очередную выходку Айву, или иметь глупость разузнать о дне рождения Регилла, дабы одарить его доброй сотней ромашек. Ланн, помнится, тогда смеялся, а пара седых волос гнома вновь обрела ядрёный фиолетовый цвет.
Но теперь, спустя столько лет скитаний и одиночества, Ланн уже не помнит, как звучит его собственный смех. Зато
её смех он помнит. И это слишком больно.
Успокоенный словами о том, что платить цену за закрытие Язвы придётся не его любимой, Ланн, поблагодарив командира за сладости и разговор, вернулся в свой домик близ дрезенских ворот. Утро сменялось днём, день — вечером, а вечер — ночью, и Ланн, одурманенный сначала покоем на сердце, а затем — счастьем, по пятам следовал за своей сердобольной азатой и в Из, и в лабораторию Арилу, и в её покои… И в Рубеж.
Он помнил, как бой прервался, сменившись диалогом меж командиром и её главной противницей; как воздух звенел от царившей в ней магии, как на доспехах товарищей плясали яркие розовые краски света. Он помнил, как перебирал пёрышки стрел пальцами, ожидая момента вновь пустить их в ход; как стоящая рядом Айву, ощетинившись, медленно вела по воздуху хвостом. Он помнил, как они обе — Риена и Арилу — сделали несколько шагов навстречу кровоточащей волшбой раны; она тогда ещё обернулась к нему, вновь ласково улыбнулась, но в этот раз будто… Прося прощение? Он помнил, как она сделала шаг, и как он, не раздумывая, рванул следом, выронив где-то по пути лук. Он помнил, как будто стоя по ту сторону прочного стекла, кричали его товарищи и друзья, побежавшие следом; и как из его рта вырвался собственный крик. И он помнил, как Язва разорвала её хрупкое тело. А что было дальше Ланн уже не помнил.
Обманщица. Обманщица. Обманщица. Где же она сейчас? Где переродилась?
С того момента, как он очнулся в Дрезене под присмотром лекарей, Ланн не мог думать ни о чем кроме того, куда её душу могла унести Фаразма.
Первым делом он побывал в Элизиуме. Ему казалось, что это было бы очевидно, она ведь была азатой. Затем он побывал в Первом мире — вдруг её душа гуляла среди фей? Потом он посетил… Что именно? Названия путаются — точно сказать сложно, но монгрел уверен, что нигде из посещённых им миров её не было. В отчаянии он даже заглянул в Бездну, но, к своей глубочайшей радости и небольшому сожалению, ни кусочка её души не оказалось среди демонов.
И вот, он вновь в Элизиуме. Так, мимоходом, по пути на другой план.
И вот, он лежит на её голубой, пахнущей спелой голубикой земле, и мечтает о тех днях, когда его тело грели её нежные объятия, а не толстые слои нескольких наспех сшитых рубашек. Ланн жмурится и пытается представить дорогой сердцу образ, надеясь, что он помнит её правильно. Затем, он представляет её запах, её голос и её прикосновения. Там, у него в голове, они ведут простой бытовой разговор, за который Ланн был готов принести в жертву несколько планов, хоть сами Небеса. К несчастью, будто зная его решимость, боги не предлагали ему таких развилок.
Ланн вздыхает в реальности, а в мыслях вдыхает аромат её недавно вымытых волос.
А затем слегка морщится — щекотно. На миг ему кажется, что его фантазия развилась настолько, что вымышленные пряди начинали щекотать его и наяву, но на всякий случай приоткрыв глаза, монгрел понимает, что нет, это не так. Просто на его щеку села бабочка. Маленькая. Хрупкая. Голубенькая. Бабочка. Краем глаза Ланн видит, как мерцает тот самый волшебный талисман.
И тут Ланн забывает как дышать.
Он не шевелится. На самом деле он старается даже не думать слишком громко — вдруг спугнет?
Крохотные лапки бегут по скуле, виску, а затем, подпрыгнув, позволяют крыльям унести себя прочь. Но недалеко — прелестное создание с завидной неуклюжестью плюхается на растущий рядом чу́дной цветок. А Ланн всё смотрит на неё.
Спустя столько времени, он наконец нашёл её. Он был прав с самого начала. И от этого хотелось плакать. А ещё смеяться, горько и отрывисто. Но всё же больше плакать. Однако монгрел сдерживает себя, а сам ловит себя на мысли, за которую тут же ругает — а не поймать ли частичку её души в какую-нибудь баночку? Ведь после стольких поисков он не может потерять её вновь, не может!
Ланн, конечно, не делает этого. Его любимая была натурой, что олицетворяла свободу, и даже сейчас, в своем новом облике, она продолжала быть её аватаром. Разве он мог пойти против её природы и сделать ей больно?
— Привет, — шепчет он.
Бабочка, разумеется, молчит.
А Ланн позволяет себе слезу.
Он нашёл её, хоть это уже и не она.
И ему этого достаточно.
***
Ланн не покидает Элизиум, всё это время оставаясь рядом со своей бабочкой. Прошло уже, вроде, несколько дней, но для Ланна они пролетели как одно мгновение. Тяжёлое, но всё же мгновение.
Своевольное насекомое же наоборот — порой улетало от Ланна, порхало над растущими на соседней поляне цветами, или же играючи боролось с шальным элизиумским ветром. В эти моменты монгрелу казалось, что его сердце вот-вот ухнет в сапоги. Она же была такой хрупкой и маленькой, вдруг ветер навредит ей, порвёт крылышки или унесёт куда-то далеко-далеко?
Пока не вредил.
Прошло около семи дней, может, несколькими днями больше. Ланн сидел близ разведённого костра и лениво закидывал туда пахнущие черешней сухие ветки. За это время он уже привык, что в «самом прекрасном мире» — так говорила раньше Айву — природа была несколько иной. Не опасной, к счастью. Просто другой.
По округе разносился приятный запах готовящейся на костру похлёбки наспех собранной из местной флоры — фауну Ланн предпочитал обходить стороной, ну мало ли? —. Бабочка, упрямо игнорируя такое глупое для неё слово, как «спокойствие», сейчас с радостью резвилась рядом с костром, а Ланн, беспокоясь за её сохранность, то и дело слегка отгонял её руками. Маленькое создание упрямо продолжало лезть к пламени, будто не понимая, что ничего кроме боли оно ему не причинит.
Мозг, тем временем, взрывался от различных мыслей, и не все из них были счастливыми. Почему-то Ланну казалось, что хоть превращение души Риены в бабочку и было до боли очевидным, но всё же это было как-то… Нечестно. Она ведь была той, кто спас весь Голарион от нашествия демонов, а вместе с этим… И его сердце тоже. И в итоге всё, что она заслужила — это насекомое? Символично — да, но… Грустно. Обидно. И от чего-то гневно.
Порой, он разговаривал с ней. Чаще всего это были монологи о всяких пустяках или же о его мыслях, но иногда, когда в сердце закрадывался странный, очень уж подозрительный огонечек надежды, он задавал ей вопросы. «Интересно, ты что-нибудь помнишь из своей прошлой жизни?» — эти слова вылетали из его рта, хотя смысла они не имели, ибо суть их пряталась глубоко, за молчаливыми стенами недосказанности. На самом-то деле он вопрошал: «Помнишь ли ты меня?».
В ответ ему был лишь шум прогуливающегося в листве ветра.
***
Высокие травинки щекотали ему щеки, а листья огромного древа защищали его от льющегося из неба света. Бабочка на удивление умиротворенно сидела на его носу, не спеша убегать навстречу очередным играм. Ланн не смог сдержать улыбки, видя в изящных крыльях эхо голубых глаз любимой, в цвет которых он когда-то хотел сделать что-нибудь своими руками, а затем подарить ей. Может, какое-нибудь украшение с прекрасным цветком или, если уж смотреть на практическую сторону подарка — ремень или рукоять для кинжала. Конечно, этому всему предстояло лишь научиться, дабы подарок вышел действительно достойным, но раньше мысли об этом грели сердце монгрела, сейчас же они кусали его, оставляя укусы гноиться тоской.
***
Прошло ещё около недели.
Ланн сладко дремал, развалившись на пучках густой травы и укрывшись грязным, местами порванным плащом. Бабочка тихо и мирно сидела рядом, будто изучая его, будто следя за дыханием и читая его сны.
Хотя это, конечно, было глупостью. Она была простым насекомым, пусть её душа и была осколком от души, вырванной из тела героини Мендева.
Из-за закрытых век Ланн не видел, как свет его любимой начал угасать, а когда же его глаза открылись, желая узреть новый день, первым, что он увидел, было крохотное тельце той, чья жизнь вновь, уже во второй раз безвозвратно угасла. Ланн забыл как дышать. Глаза горели пламенем, но слёзы не шли, зато сердце сжималось, с каждым новым ударом порождая пустоту в его душе.
Она вновь покинула его.
Бабочки долго не живут.
Ланн сглатывает, не в силах отвести взгляда с бездыханного тельца. Умерла. Умерла.
Умерла.
Затем, когда спустя несколько часов силы вновь отыскали его, монгрел наконец поднялся с земли и стянул с себя плащ. Оторвав от него наиболее чистые куски, он аккуратно замотал в них лишённую души оболочку, стараясь не повредить потускневшие крылья. Он отходит от места своего сна и направляется в сторону ближайших зарослей элизиумских цветов, над которыми бабочка-Риена озорно играла, и чей нектар она с удовольствием поглощала. Наверное, это было её любимым местом в этом мире. Так пусть покоится здесь.
А Ланн, замотав чешуйчатую сторону в плащ и напустив на лицо капюшон, дабы затаить от других свои эмоции, вновь вернётся к поискам дорог, что приведут его к её душе. В конце концов, он нашёл её уже дважды — или, будет вернее сказать, она нашла — так почему он не найдёт её и в третий, и в четвёртый, и в пятый раз? Возможно, он и найдёт. Обязательно найдет.
Только сначала как следует прокричится.
