Антон

Антон, если честно, устал. Ну. Он просто устал. Он не знает: может, это выгорание, может, просто подзаебался от количества двойных смен — факт остается фактом. На лице, наверняка, это все написано, потому что он ежесекундно ощущает, как брови сводятся к переносице, несмотря на все попытки просто расслабить мышцы. До дома еще метров триста, а ноги уже не идут. Непонятно, как его такого еще терпит Арсений — ну или не терпит, а принимает: Антон не то чтобы охуеть как одарен эмоциональным интеллектом, чтобы понимать, что чувствует тот. Просто факт остается фактом — Арсений ждет его дома в их убогой двушке, а к приходу успевает налить чай. Вода всегда отдает металлом труб, через которые прошла, но это уже не так важно. По мнению Антона, в целом ничего важного нет — кроме Арсения, разумеется. Ему неважно, что до дома надо идти по разъебанной дороге, до которой все никак не дотянутся представители власти. Ему неважно, что дома вместо люстр с потолков свисают лампочки на черных шнурах. Ему неважно, что от дисплея телефона из-за множественных падений откалываются маленькие кусочки стекла, остающиеся потом на пальцах. Он не из тех, кто в своем сознании преисполнился, кто просто ищет только одного — покоя, умиротворения и вот этой гармонии, от слияния с бесконечно вечным — ему просто похуй. Антон не отрицает светлое будущее, но и не сильно в него верит: просто делает все, что в его силах. Он чистит зубы, ходит на работу, не читает новости и в тишине готовит ужин. Раньше он на фон включал какие-то видео, но шкварчание масла на старой сковородке перебивало говорящего, и он забросил это дело — все равно из-за своих мыслей ни черта не слышно. Да и смотреть попросту нечего: там полвидео реклама курсов айти, а вторая половина про хуйню какую-то, которая только мозг забивает до мигреней. Арсений раньше по вечерам любил смотреть что-то такое. Хотя не совсем такое — скорее что-то из разряда почти умных видосов, после которых можно назвать себя экспертом во всех областях. Сейчас уже не смотрит. Антон никогда не просил выключить, но просил убавить звук или смотреть в наушниках, и это уже сам Арсений однажды вечером на общей кухне отложил телефон на подлокотник и так и не взял в руки до утра. Антону хотелось тишины — простой такой, абсолютной. Хотелось выткнуть холодильник из розетки, чтоб не дребезжал, хотелось закрыть окна, чтобы скрип качели за окном не бил по перепонкам, хотелось надеть беруши, чтобы попытки соседки с верхнего этажа в музыкальную карьеру не делали из него безвольного слушателя. Это, наверное, не сильно здорóво, но блять… Можно после работы все будет тихо? На работе он много говорит, много слушает, разбирает чужие невнятные слова — даже не думает жаловаться, потому что это его выбор, а деньги неплохие. На работе есть обязанности, с которыми он согласился, подписав контракт, поэтому свою любовь к тишине Антон оставляет на дом. Почему Арсений тоже согласен на это — загадка. Когда они только съехались, то Арсений не затыкался ни на минуту, рассказывал забавные факты, много шутил, пересказывал чужие истории, даже что-то о себе говорил. Это и сейчас осталось, но только по утрам, на выходных, когда никто из них не заебан работой, — по вечерам они молчат. Антон ничего не говорил, ничего не просил — кроме того случая с наушниками, — но Арсений теперь сам всегда откладывает телефон в сторону, сам не говорит ни слова. Это просто появившееся из ниоткуда правило тишины. До дома еще метров двести, а брызги от грязных луж после летнего дождя остаются на штанах. Все дома вокруг настолько одинаковые, что кажется, будто можно зайти в любой, и там будет точно такая же, как их с Арсением, квартира. Ремонт везде одинаковый, запахи, соседи, клонированные и помноженные на необходимое количество пятиэтажек — все это одинаковое. Антон знает, в какой именно дом ему нужно, потому что там его ждет Арсений. Там его ждет молчащий Арсений и такая необходимая тишина. Антон может себе честно признаться, что тишина не была бы такой идеальной, не нарушай ее чужое дыхание. Сам он, вечно простуженный, часто уже по привычке дышит ртом, и живот надувается от воздуха — Арсений дышит носом, грудью. Антону без этого жить некомфортно. Антон знает, что иногда от насморка немного похрапывает, и знает, что Арсений спит тихо. Нет, может, тот и причмокивает во сне или что-то такое, но из соседней комнаты не слышно, хотя дверь и открыта. Есть шанс, что все звуки тонут в коридоре, теряются где-то в кусках пожелтевших от времени обоев, но внутри поселилась уверенность, что все дело именно в Арсении. И все же Антон любит, когда Арсений разговаривает, когда тот что-то мычит, напевая, когда вздрагивает со смешным звуком, когда шипит от того, как ударяется пальцем об угол. Если так задуматься, то Арсений издает много звуков, но они никак Антона не раздражают. По вечерам их обычно нет, но если что-то вырвется, то это приносит легкое чувство дома. В голове часто скользит мысль, что Антону с его заебами нужен немой-глухой сосед для полного удовлетворения, но это бред, потому что если из этой хаты съедет Арсений, то Антон соберет вещи через сутки и будет умолять снимать другую квартиру вместе. По идее, в коммуналках у людей не бывает друг к другу таких привязанностей, но то люди, а это Арсений. Без Арсения и его тишины Антон чувствует себя побитой собакой, хозяин которой просто от нее заебался и после одной из прогулок так и не запустил домой. Арсений его дома ждет и открывает дверь, когда от заебанности ключи остаются забытыми на работе — Арсений был бы хорошим хозяином для любого питомца, но правила коммуналки не дают ему раскрыться в этом свете. Арсений такой хороший, что иногда плакать хочется, но слезы нарушат блаженную тишину, и Антон затыкает себе рот. Иногда, они, конечно, перебрасываются парой слов, но только шепотом — Арсений спрашивает, не хочет ли Антон пива. Пьют они тоже молча — правила будней. На выходных все по-другому: по субботам и воскресеньям они громко спорят за любимых комиков, чокаются бутылками со звуком стекла, врубают на пару составленный плейлист для дома, обсуждают просмотренные фильмы. Но это на выходных, а сегодня среда, сегодня Антона дома ждет тишина. До дома метров сто, и Антон уже видит свою панельку с фоторамками стеклопакетов: в каждом запечатлена человеческая усталость с зашторенными окнами и геранями на подоконниках. Где-то вдалеке орет сигналка и на это начинает лаять собака, и приходится добавить шагу, лишь бы побыстрее уйти от шума. Арсений всегда ложится не позднее двенадцати, а на часах уже девять, и Антон надеется, что еще не проебал свой шанс на совместный вечер в тишине. Телефоны будут отложены, а они оба будут сидеть не на кухне, а в комнате Антона — Арсений будет разглядывать все фигурки супергероев, будто видит их в первый раз, и улыбаться. У Антона зрение минус три, и для него эти фигурки не больше, чем пятна, но они хоть как-то придают комнате индивидуальности, оживляют ее. Хотя хуй бы с ней, с этой комнатой: эти всратые человечки нравятся Арсению, и это главное. Еще главнее то, что Антон Арсения любит. Не то чтобы это открытие, конечно, но поначалу ему с этим было сложновато. Антон не помнит, когда и как все это началось, но помнит, какими необходимыми чувствуются объятия молчаливыми вечерами сейчас. Он знает, что если не вернется с работы слишком поздно, то у него будет не только несколько часов блаженной тишины, но и теплый Арсений под боком. Арсений будет теплее сквозящих окон, Арсений будет теплее, чем собственное сердце. Они это обсуждают примерно никогда, но по вечерам будних дней Антон сжимает чужое тело так крепко, как только может и тычется носом в чужую шею — все еще дышит ртом. И пока он в объятиях Арсения, у него нет ебаного чувства брошенности, в объятиях Арсения у него в жизни наступает светлая полоса. У Арсения мягкая темно-зеленая широкая футболка, края которой он сжимает в кулаках, пока старается понять, что весь шум наконец-то утих. Антон эту футболку любит: она пахнет Арсением, а на груди там пятно, которое Антон сам и оставил пролитым кофе. Ему приятно думать, что какими-то своими отголосками он всегда рядом с Арсением. Если пытаться проанализировать чужие объятия, то башка сломается, а она и так перманентно трещит. Антон все равно пытается. Арсений обнимает нежно — так, будто он невъебенная драгоценность, которую надо не в панельку, а в Лувр нахуй, только никто этого вокруг не понимает. Он так нежно гладит подушечками пальцев по натянутой на позвоночнике коже, будто, блять, пылинки лишние пытается убрать. Сил на то, чтобы сказать Арсению, что там такой слой этой пыли, что и пылесосом не засосешь, нет, поэтому Антон молчит и старается представить, что он действительно хоть чем-то ценен. Черт его знает, может, и действительно в нем что-то хорошее есть, раз уж Арсений может его коснуться, не зашипев брезгливо. Иногда Арсений обнимает по-другому: сжимает его, забрасывает ногу сверху и ногтями скребет футболку. Антон в такие моменты блаженно прикрывает глаза и считает секунды, чтобы сохраниться в этом миге. Если бы он мог, то сбросил бы нахуй всех супергероев с полок, чтобы расставить вместо них эти секунды, подписав даты, но такое невозможно. Да и Арсению этот пластик в трико нравится. Антон в душе не ебет, почему Арсений за него так иногда цепляется — они ж не говорят нихуя об этом всем. Только чужая мордашка потом красная как Марс и логотип кока-колы одновременно, и Антон бы реально хотел спросить, чего ж у его соседа случилось, но правило тишины, хули. Да и вдруг Арсений примет это за стоп-слово и перестанет так жаться — такое ему нахуй не нужно. Иногда Арсений его обнимает со спины. Кладет ладонь на грудную клетку и, скорее всего, чувствует себя как в хуевом клубешнике, потому что сердце Антона ебашит в ритме дабстепа, если у того вообще есть хоть какой-то ритм. И давно бы пора сходить ко врачу с такой проблемой, но кажется, что ему уже вообще никто помочь не сможет — он Арсения пиздец как любит. Поэтому подкладывает ладони под голову и смиренно лежит в чужих объятиях, стараясь не нарушить правило тишины и не разораться о том, как Арсений ему нужен вместе со своей темно-зеленой футболкой и штанами в полосочку. У Арсения острые коленки, и тот тычется ими в тощие ляжки Антона, но это вообще не ебет, пока остается чувство этой защищенности от остального мира. Антон набирает код подъезда и пытается нажать на четверку так, чтобы не попасть в кусок присохшей жвачки. Домофон противно пиликает, и Антона начинает подташнивать. Лестница-площадка-лестница: надо повторить три раза, чтобы упасть уже на свою кровать прямо в одежде и почувствовать, как прогибается матрас рядом. И каждый раз Антон надеется, что ему достанется четвертый тип объятия, который их связывал лишь однажды. Двадцатого ноль восьмого Арсений, обнимая как драгоценность, поцеловал. Легко коснулся губ губами, отстранился на секунду, а потом поцеловал так, что блевать бабочками хотелось. И тогда Антон не стал задавать вопросов тоже: правило двух «не» — не спугнуть, не нарушать тишину. Тишину они все же нарушили — тихое причмокивание, когда Арсений обхватил своими губами нижнюю, а после отпустил. Антон не ебет, сколько длился этот поцелуй, но для себя понимает: мало. Ему в целом всегда мало Арсения. В тот день Антон за Арсения цеплялся отчаянно, хватая футболку, притягивая к себе ближе, чем вообще возможно. Тогда показалось, что они находятся не в задрипанной коммуналке, а где-то в их собственной квартире, куда они вместе купили красивую посуду, сделали светлый ремонт, где они были вместе. У них появился новый вид объятий: Арсений лежал сверху, положив ладонь на шею и на щеку. Технически, это не совсем объятия, но Антон все равно засчитал, потому что так захотел. Было немного тяжело и дыхание спирало, но этот момент вошел в десятку лучших за всю его объебанную жизнь. Арсений молча ушел к себе в комнату спать, улыбнувшись напоследок, — Антон заснуть не смог. Он три раза вставал выпить их ржавой воды, но вместо стекла стакана чувствовал чужие губы. У них на кухне грязная плита «Лысьва», которая уже со склада потрепанная идет, хрустальная пепельница, в которую бычки тушили несколько поколений квартирантов до них, и ваза с прилипшими друг к другу карамельками со вкусом безнадежности. Антон упорно видел светлую квартиру и улыбку Арсения. Только больше Арсений его не целовал — иногда Антону казалось, что тот хочет, но не решается, только его ссаный эмоциональный интеллект был на нуле, чтобы понять все четко. Догадок Антон не строил — просто принимал отсутствие новых поцелуев как данность. Вообще, Антон не ебал, есть ли у Арсения кто-то: девушка, парень, еще кто. От этого было чутка некомфортно — забирать объятия, предназначенные не ему, не хотелось. Арсений, бывает, уходит куда-то по вечерам, но всегда возвращается не позднее двух — может, он просто на ночь не остается, может, нет никого у того. Антон не любит строить догадки. Хочется курить, но уже пятнадцать минут десятого, и жертвовать еще хотя бы тремя минутами тишины с Арсением просто не можется. К тому же обдавать этого человека запахом дешевого табака тоже не хочется — Арсений пахнет мылом и порошком — к нему даже запах коммуналки не липнет. Антону хочется, чтобы его собственная квартира в будущем пахла как Арсений. Одышка, дребезжание ключа в замке, и Антон открывает первую обитую тканью и поролоном дверь, снова дребезжание ключа, и внутренняя железная дверь тоже открыта. Обои в стиле позднего ренессанса — кого пыталась наебать хозяйка этой квартиры? Их квартира — это нихуя не роскошь — их квартира — это пережиток девяностых, умирающей страны, беспредела и нищеты. У них, блять, цифра на двери нарисована осыпающимся мелом и три звонка, хотя комнат всего две. Антону для Арсения хочется всего самого лучшего, а не вот этого дерьма. У Антона на счету лежит пятьсот тысяч, но квартиры в Москве — это пиздец, и иногда кажется, что всех денег мира не хватит, чтобы купить хоть что-то хорошее. Страхи развеиваются только в объятиях Арсения. Они друг другу сожители и, может, друзья, а Антон планирует такое. Похуй. Арсений его встречает в темно-зеленой футболке и в штанах в полосочку, а дома тихо. Арсений протягивает руки для объятий, и Антон наступает на задники кроссовок, лишь бы быстрее положить подбородок на влажную после душа макушку. Нестерпимо хочется рыдать, но мужики не плачут, и если Арсений может светиться в этой коммуналке, то Антон может быть сильным для него. Антон, блять, Арсения любит. От невысказанных месяцами чувств эта любовь превращается во что-то на грани болезни, но Антон по пути домой всегда схаркивает часть этой простуды. Раньше это помогало, а теперь просто заставляет держать хоть какую-то грань. Антон не болен в объятиях Арсения. Он шарится по карманам, находя ключ от своей комнаты — запирает по привычке — и, цепляя Арсения за руку, идет открывать последний замок за этот день. Зеленая футболка и штаны в полосочку продавливают кровать первыми, пока Антон снимает с себя хотя бы худак — совсем пачкать Арсения улицей не хочется. Внутри все распирает от понимания, что счастье настигнет его через три-два-один. «Я тебя люблю», «Хочешь, вместе переедем в нормальную квартиру?», «Ты будешь со мной, пока я не скопычусь?» — все это мог бы сказать Антон, но он зажимает себе рот чужим плечом, ложась на постель. Колючее шерстяное покрывало теребит предплечье и корочку содранной кожи на локте, но Арсений перебирает волосы на затылке, и это чистый пиздец. Сколько Антон еще так сможет продержаться? День, два, семь лет? Очевидно, столько, сколько потребуется. Арсений отодвигается на десяток сантиметров и смотрит в лицо, а после тянется большим пальцем разгладить межбровную складку и улыбается так поддерживающе, что Антон наконец-то отпускает сегодняшний день и всех долбоебов из него — даже орущую сигналку машины отпускает. Он слушает тишину и дыхание Арсения, выдохи шевелят челку, неудобно сдувая ее на глаза, и Антон бы давно подстригся, но боится, что тогда чужие пальцы не так часто будут оказываться в его волосах. Антон знает: он не должен потерять ни одного прикосновения, потому что иначе то может достаться другому человеку. Антон терпеть не может их коммуналку, но есть один плюс: он знает, что это точно только их территория. С момента переезда сюда тут не было посторонних людей. Были газовщики, сантехники, хозяйка была, но никаких друзей, никаких любовников. Сам Антон не спал ни с кем уже около года, а друзей у него не в Воронеже нет. Хотя он и в Воронеж уже дохуя как долго не ездил и не уверен, что его можно назвать друзьями с его школьной или хотя бы универской компанией — три года очень сильно все могут поменять. Антон ебать как одинок, и, может, он поэтому привязался к Арсению, но… Скорее нет. Антон может подружиться хоть с кем-то на работе, но там все коллеги его выводят из себя, раздражают до пизды. Арсений нет — Арсений идеальный, дышащий грудью, ходящий в своей темно-зеленой футболке, идеален. К Арсению тянуло всегда, но Антон не отказывался от остального мира только ради него — просто так сложилось. Хотя он мог бы. Что там у Арсения, Антон все еще не знает, но факт остается фактом: эта квартира только для них двоих. За двумя дверьми никогда не появляется кто-то, кто может оторвать их друг от друга, и Антон терпеть не может эту халупу, но в жизни не выйдет из дома, если где-то по скрипящим половицам ходит Арсений. Антон застрял в этом панельном брюхе рядом с тем. Арсений продолжает мягко улыбаться, и у Антона сердце хуярит только от того факта, что эти злоебучие голубые глаза смотрят на него, а не на супергероев за его спиной. Было бы охуенно, если бы Человек-паук пришел бы к ним домой, доел гречку из кастрюли, а потом на паутине унес их в светлое будущее, но у Антона из вариантов только стать мудаком в трико самому. Арсений продолжает мягко улыбаться, и Антон может только думать о том, какой же этот человек красивый — с этими длинными черными ресницами, родинками, морщинками, голубыми глазами. У Антона всегда голубой ассоциировался с грязными подъездами, раздолбанными поликлиниками и отколотой плиткой в ванной дома у деда — теперь не может: этот цвет только для Арсения. В объятиях Арсения тает тот грязный подъезд, куда было страшно входить, и где его одноклассницы домогался какой-то мужик — Антон в мгновение лежащей на спине руки забывает все, что было, и не думает о том, что еще только будет. Арсений сжимает руку крепче, и Антон не думает даже о том, что есть сейчас. Вообще сегодня Арсений по-особенному мягкий. Тоже какой-то уставший, замедленно моргающий, но кажущийся счастливым. Чужие руки оплетают крепче, и Антон воспринимает это как знак прижаться поближе и клюнуть носом в ключицу — хотелось бы губами, но на это разрешения не давали, а просить страшно. Поэтому Антон только притягивает Арсения еще сильнее и трется щекой. Ему мягко, ему тепло, ему похуй на весь продолжающий крутиться мир. Там где-то президент подписывает важный указ, в котором чувства Антона к Арсению называют преступлением, а зарплату врачей нормальной. Там где-то его поддерживают точно такие же лицемеры, но Антону похуй, потому что в чужих объятиях он скрыт ото всего остального мира. Когда Арсений голой кожей предплечья касается кожи на спине, которую оголила задравшаяся футболка, Антон вздрагивает и выгибается, чтобы прочувствовать сильнее. У Арсения кожа неровная, в мелких шрамиках, от вечно царапающих того кошек, но Антон все равно чувствует только нежность. Арсений любит кошек, а Антон любит Арсения. Все эти касания объятий интимные до пизды, но Антон запрещает себе думать лишнее. Хотел бы он переспать с Арсением? Нет. «Переспать» несет за собой привкус одноразовой акции, и оседает на языке теми гнилыми помидорами с рынка. Антон бы хотел заняться любовью: чтобы это был их момент, чтобы Арсений смотрел в глаза, не представляя кого-то другого. Может ли Арсений представлять кого-то другого во время объятий, Антон не знает, но старается верить, что нет. Он старается верить, что Арсений здесь и сейчас только для него, только с ним, что Арсений тоже в этих объятиях нуждается, потому что… Должна же быть причина, почему тот просто не выпьет горячего чая, не запрется в комнате со смешным шоу на пару, почему он так трепетно жмется, закидывая ногу. Антон знает, что, скорее всего, как всегда, ни черта не поймет, но все равно зачем-то чуть отстраняется: нужно увидеть чужое лицо. Что нужно искать в этом лице неясно — конечно, есть базовая вещь вроде расширившихся зрачков, но в комнате такая темень, что и цвет глаз особо не разглядеть. Поэтому приходится просто гадать: может быть, эта полуулыбка что-то значит или разворошившаяся челка? Арсений облизывает губы, и Антон вторит движениям, проводя языком по корочкам, которые завтра на работе от стресса сгрызет. Они все смотрят друг на друга, жмутся крепче, дышат все реже. Такого не должно быть между двумя мужчинами, но кто, блять, вообще это придумал? В десятом классе Антон был влюблен в Юлю, искренне от всего сердца, но даже те ощущения не может сравнить с тем, что он сейчас чувствует к Арсению. И лежи сейчас перед ним на кровати Юля, Антон бы встал, пошел готовить чай, может быть, включил бы подкаст, но перед ним не Юля, а Арсений, и Антон старается лишний раз не шевелиться, чтобы нахрен не испортить все. С Юлей Антона тянуло на пиздострадальческие песни, а с Арсением тянет вслушиваться в чужое дыхание. Рука пропадает со спины и ложится на щеку, и Антон трется о нее всем собой, он закрывает глаза и выдыхает непозволительно громко, когда Арсений цепляет большим пальцем нижнюю губу. И опять это злоебучее чувство тонкого льда под ногами, когда с середины озера есть выход только одним путем, а он нихера не спец, чтобы этот путь найти. Арсений губу чуть оттягивает, и Антон открывает глаза, в поисках очередных отсутствующих подсказок. Сейчас больше всего на свете, ему хочется поцеловать Арсения. Без шуток. И он, впервые в жизни решает просто, блять, не думать, и наклоняется для поцелуя. Есть охуенный шанс, что он сейчас все к херам порушит, но вот такая вот жизнь — надежда на то, что если Арсений целовал, то и ему можно. Видимо, не ошибся. Арсений отвечает сразу, раскрывает рот и становится податливым, будто незастывшая карамель. Это немного пугает: Антон привык двигаться вслед за тем, а теперь все наоборот, только суть в том, что этот шанс никак нельзя упустить. Он продолжает целовать ненастойчиво, аккуратно, позволяя себе только то, что делал сам Арсений — не больше. Хотя кулаки сами по себе натягивают чужую футболку так, что еще чуть-чуть и порвешь. Антон цепляется за Арсения так, как в третьем классе цеплялся за турник — он тогда еще совсем мелким был, и его с легкостью подсадили старшие ребята, дружно смеясь. Падать было пиздецки страшно, и Антон держался на своих слабых детских ручках — сейчас повзрослел, а упасть боится все так же. Зато Арсений реально бесстрашный — Арсений губы спокойно размыкает и ведет кончиком языка так, что хочется кричать «Ты чо блять творишь?!». Это все кажется страшной наебкой, беспринципным обманом и просто сбоем в реальности, потому что такого не может быть. Антон думал, что тот их поцелуй был для Арсения еще одним способом получения человеческого тепла, типа «неважно чем соприкасаться губами или нет». Антон, видимо, пиздец как ошибался, потому что Арсений жмется, дышит тяжело и прямо, ну, лижется, заставляет разомкнуть челюсть и проникает языком в рот, сжимает Антона будто в тисках и трется о него всем телом, будто кот. Это такой яркий контраст по сравнению с тем, что происходит обычно, что понимай Антон хоть чуть-чуть в человеческой натуре, то подумал бы, будто Арсений «дорвался». Такой яркий, такой горячий, льнущий, что у Антона не остается никакого выбора кроме как начать возбуждаться — думать о ссущих кошках, чтобы хоть как-то успокоиться, не хочется. Антон не готов портить себе эмоции размышлениями о чем-то таком, поэтому просто отпускает ситуацию на самотек. Арсений сам наверняка остановится, если вдруг того не устроит упирающаяся в бедро эрекция, поэтому волноваться тут особо не за что. К тому же Арсений не останавливается — наоборот — все его движения становятся четче, ярче, отчаяннее, и Антон с легкостью перенимает это настроение и теряется в том. Ему просто безудержно хорошо оглаживать чужую спину, даже не залезая под футболку, но ощущая каждый позвонок. Ему хорошо сжимать бока так, чтобы у Арсения не было ни единого шанса отстраниться. Ему хорошо просто целовать Арсения, цепляясь языком за чужой. И, может быть, это полное помешательство, но похуй. Антон понимает, что он дохуя какой пиздобол, потому что если сейчас Арсений захочет одноразового перепиха, то он в ту же секунду снимет с себя все, лишь бы идти вслед за чужими желаниями. Антон просто готов дать Арсению все, что тот захочет, и даже просить не придется. Вы мое сердце будете сырым или обжаренным? Видимо, Арсений выбирает обжаренным, потому что иначе Антон не понимает, зачем тот хочет его своими действиями спалить. Штаны в полосочку натянуты, и Арсений проезжается членом по почти полностью вставшему члену Антона, а после секундно отвлекается, чтобы схватить руку и положить ее себе на задницу. Антон искренне силится не застонать, понимая, что если Арсений не нарушает тишину, то ему самому не стоит — они только тяжело дышат грудью и животом. Объятия становятся совсем странными, переходят на какой-то совершенно другой уровень, и их даже объятиями не назовешь, но Антон все равно упорно добавляет их в свою коллекцию. Поцелуй наконец прерывается, но лишь потому, что Арсений переключается с губ на щеки, на линию челюсти, на шею, но при этом не старается залезть под одежду. Антон тоже. Он позволено сжимает самую мягкую задницу на свете и вскидывает бедра, молясь не кончить прямо сейчас и не издавать лишних звуков: он должен слышать Арсения без шумов. Сам Арсений, кажется, тоже прилагает нихуевые усилия, чтобы не издавать этих лишних звуков: Антон слышит редкие задушенные стоны, которые прячут в его коже. Он слышит и окончательно смелеет, сжимая задницу и сажая Арсения прямо поверх члена, чтобы потереться. Тот снова ловит его губы и, войдя во вкус, трется через несколько слоев ткани, сам наклоняется ниже, чтобы проехаться головкой по животу. Антону кажется, что у него футболка уже промокла нахуй, а ширинка давит совсем неприятно, но у него в голове и мысли нет о том, что можно раздеться, раздеть Арсения, обнять чужое голое тело — хочется, но это кажется неправильным. Правильно ли то, что они сейчас делают, Антон не знает, но понимает, что хуй остановится. Он продолжает толкаться, запоминая каждую секунду момента, запоминая, каково держать в руках такого Арсения, и клал он болт на весь остальной мир. Смазка пропитывает трусы, и могло бы быть стыдно за то, насколько он заведен от подобной хуйни, но у Арсения член стоит не меньше, а губы того вечно норовят залезть под край футболки, чтобы поцеловать чуть больше кожи. Антон уже нихуя не понимает, но понимает, что ему необходимо оторвать чужое лицо от своей шеи, чтобы поцеловать. Быстро, резко, может, немного грубо — губы постоянно соскальзывают из-за движений тела, но только так и возможно. Вокруг нет никакого шума — только шорох одежды и сбитое дыхание, и это теперь новая любимая тишина Антона. И это финишная, потому что без такого Арсения Антон больше не сможет. Он понимает, что дальше ему будет недостаточно только объятий, если он знает, каково ловить чужой взгляд, а через секунду целовать. Они должны быть вместе, и никак иначе нельзя, Антон крышей поедет, тронется, засвистит крышечкой от кипятильника, если Арсений не будет только его. Арсений, блять. Ну нахуя ж Антон въехал в эту объебанную коммуналку? Видимо, чтобы стать счастливым. Чтобы познакомиться с этим чудиком, который готовит для него чай, который молчит для него. Антон просто понимает, что без Арсения у него бы и намека на счастье не было даже в трешке в центре Москвы. Он толкается все чаще, все отрывистее, и Арсений трется о него в том же ритме, с той же отдачей, с тем же помешательством, не роняя ни звука, но закусывая кожу на шее. Последний толчок, и Антон чувствует, как влажное пятно расползается по трусам, а чуть после, что чуть намокает футболка в том месте, где соприкасается со штанами в полосочку. Арсений тоже кончил. Арсению тоже было с ним хорошо. С момента, как он зашел домой, прошло не больше сорока минут, но голос кажется отсутствующим — сказать и пары слов нереально. Антон привык к этому ощущению, привык, что так каждый вечер, но абсолютно не привык к тому, что внутри начнет ебашить желание поговорить. И поговорить очевидно надо. Конечно, можно сейчас по очереди сходить в душ, разойтись по своим комнатам и попытаться уснуть, но какова вероятность, что они смогут обсудить это позже? Надо ли это обсуждать — вряд ли; хочет ли наконец-то это сделать Антон — да. — Я пиздец тебя люблю, — Антон нахрен не понимает, зачем он это выпаливает, и чужие распахнувшиеся глаза его немного пугают, но он все равно продолжает говорить. — Арс, я пиздец как тебя люблю, я нахуй помешался на тебе, потому что ты, блять, невероятный. Я без тебя ничего в этой жизни не хочу, ты единственное, что придает мне сил. Арсений, я… — Это тебе настолько со мной понравилось трахаться в одежде? — у Арсения взгляд непонимающий, а тон немного смешливый, и Антон весь сникает. — Я… — голос обрывается, потому что Антон не знает, что сказать, не знает, как объяснить все свои чувства и не напугать Арсения. — Не важно. — Антон хочет уйти. — Стой. — Арсений цепляет руку. — Я просто шучу. Прости, ты просто пиздец меня ошарашил сейчас. В смысле, я понимал, что между нами что-то есть, но мы всегда молчали, и я просто… хотел, чтобы ты чувствовал себя хорошо? Арсений идеален, нахуй. — Я и чувствовал. Чувствую, в смысле. И я хочу поговорить, хочу так о многом, пиздец просто. — Да. — Арсений замолкает и смотрит пытливо, но не так, будто ждет продолжения, а будто сам подбирает слова. — Нам надо поговорить. Дальше Антон скажет многое; Арсений объяснит, почему молчал; они сойдутся на том, что любят друг друга; когда-нибудь наступит светлая полоса для них двоих.