Длинная

На болоте, погрузив руки в ржавую воду, он споласкивает лицо. Засохшая грязь стягивает кожу, вымокший комбинезон прилипает к телу. Окунуться бы… Для него и болотная вода — вода, и воняет от него похлеще, но холодит, и его все еще бьет озноб. Обожженные плечи до крови натирает лямками рюкзака. «Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов», — эхом раздается в голове. Других мыслей нет. Освобожденное сознание. Даже нужды тела ощущаются как-то отупело. Золотой Шар, все там же, на своем месте, узнав о человеке самое сокровенное, лукаво поблескивает медными боками. «Вы серьезно верите, что эта штука исполняет желания?» «Чепуха», — мысленно отмахивается Рэдрик от воспоминаний, как от комаров. Комары здесь не водятся — передохли. Красавчик Арчи тоже. Темнеет теперь на камнях смолянистой кляксой. Вот и все. Вот и конец. Какая-то каша в голове, ведь все уже сделано, вернуться осталось, и все. Он попросил, пожелал… Придет он домой, а рюкзак шаг от шага все тяжелее делается, все больнее в хребет впивается. Стащит он его с плеч, да как ахнет на пол в кладовке, а оттуда драгоценности вдруг вывалятся, как из рога изобилия. Камушки разноцветные, золотишко, бумажки зелененькие. И Гута, подкравшись на цыпочках, чтобы не напугать, нежно прижмется к его спине лицом, обхватит за плечи. Скроет свою печаль за тихим вздохом куда-то в район лопаток. Вздох разочарования. Не об этом она мечтала, когда шла за сталкера. А Мартышка, отец… ничего для них не поменяется. Не для них желание было загадано. «Животное я, видишь же ты…» Он холодеет. Желудок скручивает, будто голодом, и пот скатывается по бровям в глаза, он утирается рукавом, размазывая по лицу грязь и остатки вонючей жижи. Болото все не кончается. Трясина доходит ему до колена, отпускает его с чавканьем, чтоб потом затянуть поглубже. В Зоне нельзя возвращаться тем же путем, каким пришел. Местность Рэдрик не узнает, хотя болото — оно болото и есть. Вот так попадешь в глубокий бочаг — яму на дне водоема — и привет. Вода в ней почти прозрачная. Ржавая, конечно, но утонувшее тело долго потом еще будет служить предостережением для прочих дураков. Он не чувствует, куда ступает. Видеть — видит. Сухие кочки под жесткими стеблями пожелтевшей травы вдалеке. Под ногами — болото. Парные заряженные кочки он старательно огибает по дуге, даже гайками не закидывает. Грязь влажно чавкает в ботинках, ноги натирает, но уже ничего не болит. Ни пяток, ни ступней будто бы не существует вовсе. Ноги словно чужие, гнущиеся во все стороны, как кузнечиковые. Темнеет. Он не решается их рассмотреть. Как будто влетел в какую-то неведомую аномалию. Его не скрутило, словно мокрое белье, но ноги вот изломало. Устав вытаскивать их из грязи и отряхивать, он взбирается на сухую ветку, торчащую из земли. Передохнуть. Но взбирается с легкостью, будто только этим всю жизнь и занимался. — Лови! Ату его! — раздаются выкрики, далекие, чужие, будто бы потусторонние. Охотники, понимает он, поджав ноги. Откуда здесь охотники? С ветки по стволу он вскарабкивается вверх, собирая жгучий пух руками. Тот застревает у него между пальцев, но не обжигает, не разъедает плоть до костей. А может, то и не пух никакой. Он не смотрит на свои пальцы, напрягает слух. Кора скрипит под ним, словно он чем-то ее царапает. Охотники шумно галдят и поднимают сапогами брызги. Ни в какие ловушки они не влетают — знают местность. Они охотятся на зайца. — Хватай его! Ату! — кричат они все ближе, кружат под сухим деревом. «Они охотятся на меня», — доходит до него, и он шипит в ответ на это знание. Один из охотников ползет за ним по стволу, как гусеница, оттопыривая зад и подтягивая ноги. Когда рот его наполняет слюна, он не только шипит с верхушки дерева, но и плюется в противников. Ему страшно. Охотники швыряют в него камнями. Один плевок попадает ползущему прямо в глаз, это его сбивает. Он скатывается в траву, кряхтя, — ушибся конечностями. Рэдрик планирует на землю, в сторону ото всех, будто зверь, как какая-нибудь белка-летяга, и скрывается в темноте. Охотники с грохотом пускаются за ним, для храбрости улюлюкая. Они тоже его боятся. Они не знают Рэдрика Шухарта, он родился и вырос не здесь. Впрочем, они тоже нездешние. Но в Самую Длинную ночь, когда события стекаются друг в друга, как реки сливаются воедино, это уже не имеет никакого значения. Ночь продолжается.

* * *

Белая облицовка стен скользит мимо, унося его все дальше. Он крадется по коридору, словно вор, хотя его отпустили. Можно сказать — прогнали. Последний раз, еще в детстве, он пролеживал тут, в больничном крыле, неделю за неделей и звался Смертью. Про мальчика, который живет в Могильнике, ходили слухи, что он не жилец. Теперь он Рыжий, просто Рыжий. Здесь не положены имена. На щеке и на ключице у него красуется пластырь, закрывающий порезы. Почти царапины. Глубокую рану на руке заштопали и забинтовали. У нападавших, у этих галдящих охотников, имелись бритвы и ножи. Рыжий был безоружен. Их было трое: Дон, Соломон и Фитиль. Его крысиная стая. А он — один. Крысюшник — он крысюшник и есть, логово истеричек и самоубийц. Рыжий несет свои боевые повреждения, сгорбив спину. Поддерживающего корсета на нем не надето. То есть хребет даже не защищен. И он почти проиграл. Только и мог шипеть в темноту и лягаться ногами. Почему? В отражениях стен он проплывает, точно калека, ломаными линиями. Говорят, здесь, в Могильнике, всем немного не по себе. Покинув пахнущий лекарством коридор, Рыжий нервно оглядывается. И не зря. В темном углу тамбура опасно шевелится груда тряпья, и Рыжий вскрикивает в кулак. …Груда серого тряпья, которая некогда была Хлюстом, а теперь лежит между сухих кочек и маленьким крестиком на карте отмечает ориентир. Верную дорогу к Золотому Шару. Кто был этот Хлюст? А черт его разберет, какой-то сталкер. Никто не помнит… Рыжий вглядывается в полумрак и хрипловато произносит: — Ты похож на покойника. Это Слепой. Он улыбается одной стороной рта, как от несмешной шутки. — А ты — на бродягу. Но воняет от тебя хуже. Где тебя носило, Рыжий? «СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЁТ ОБИЖЕННЫЙ!» Рыжий вздрагивает. Тело его скручивает, будто стариковское тело, и ноют кости, будто это он попал в «мясорубку». И выжил. Был ведь кто-то, кто выжил, но кто? Что-то хрустнуло там, не здесь, точно вилочку куриную надломили, загадав желание. — Не знаю, — отвечает Рыжий отстраненно, — где-то носило. Слепой долго вслушивается в ответ, молчит. С Рыжего капает, стекает его оболочка. Он словно прозрачный, просвечивающий на свету. Слабый. Жалкий. — Жалко тебе меня? — вдруг спрашивает он. Они идут вдоль стен бок о бок, тут они все сросшиеся. Сросшиеся боками — так безопаснее. Но Рыжий чувствует ее, эту жалость, она колючая и пахнет щенком. Или сам Рыжий так пахнет. Слепой говорит, не поворачивая головы, он ведь незрячий: — Я рад, что ты не пострадал. Видеть ему не нужно. — Но я пострадал, — возражает Рыжий. Слепой пожимает плечами. У Рыжего там было что-то еще… или кто-то. Но он не помнит. Ведь забыть то, чего никогда не знал, легче всего. Он выхватывает строчки со стен, пока буквы не смешались так, что их прочтешь, только если застынешь над ними, проводя пальцем. Надписи такие: «Кистеперые рыбы вымерли не совсем». И еще: «А прыгунов и ходоков на самом деле не существует». Насчет второй он не уверен, что она вообще могла быть на стене — здесь или в другом коридоре. Ее когда-то печатали в Блюме, в журнале, который выпускали жители Дома. А первая надпись… первая надпись может быть нацарапана где угодно. А раз так, то почему бы и не в этом коридоре, ведущем из Могильника? Был ли он, Рыжий, ходоком? Бывал ли на изнанке? Существовал ли на самом деле? Наверное, да. Чувствует он себя при этом рыбой. Мокрой, холодной и не до конца вымершей. И это что-то вроде предчувствия. Из-за угла выруливает девчонка, ножками переступает по исполосованному линолеуму, юбочка над коленками колышется. Конечно, сначала слышатся ее шаги — цок, цок — стучат каблучки за поворотом. Рыжий замирает, ему сдавливает горло, как будто песьеголовые потуже затягивают на нем ошейник. На четыре дырки. Он обхватывает себя за горло, проверить, нет ли ошейника. Но он же не Пес, никакого на нем ошейника нет. Девчонка, не останавливаясь, цепко его оглядывает. На глотку смотрит так, будто хочет зубами порвать. — Здравствуй, — произносит он. — Куда это ты направилась? — Не знаю. Кажется, — говорит она, плотоядно оскалившись, — тебя как раз ищу. Длинная Габи, вспоминает он прозвище. И она, будто услышав мысли, улыбается, крепче впиваясь в него взглядом. У нее из глаз когда-то давно вытек космос. Вытек и остался на лице сине-зелеными разводами теней и туши. В глазах теперь — только темнота. Гаденькая такая темнота, она ею мажет прохожих и свои губы. Габи зыркает по сторонам в поисках публики. Но в коридоре пусто. Даже Слепой куда-то испарился, и Рыжий остается с нею наедине. Тогда она, точно только разбуженная, произносит хриплым голосом алкоголички: — Загубленная я теперь навеки… — Что-то я тебя не понимаю, Гута. Ты меня извини… — Скотина! — взвизгивает она, но, кажется, не от спутанного прозвища. А от чего? — Беременная я, вот чего! Велят мне аборт делать. Чего, говорят, уродов плодить от такого проходимца, как ты, а я… Дальше он уже не слушает. — Ладно, — говорит. — Ясно. Смотрит на нее, в эти сверкающие глаза, в заманчивый вырез блузки, на длинные ноги Длинной Габи. На эти ходули. И она не зеленая! Слепой, впрочем, тоже. И надписи на стенах — не зеленые. Рыжий устало проводит рукой по лицу, но он не Слепой, не может спрятать себя в ладони. Зеленые стекла очков защищают его от мира, а сейчас он не только беззащитный, но еще — покалеченный. Он ковыляет по коридору в надежде попасть к себе, в крысятник, и передохнуть. А Габи говорит ему вслед много всего хорошего, брызжа слюной изо рта. Длинная Габи вообще знает много хороших слов. Например, кобель недобитый. Или — ублюдок. Это не считая сволочи и мрази, которыми она бросается как бы между делом. И так они бредут один за другим. Габи — подпрыгивая на ходулях, замахиваясь руками и сыпя проклятиями. Вряд ли сильно осмысленными. А Рыжий — в отрешенной и какой-то болючей задумчивости: откуда взялось это прозвище? Гута.