Барьер

      Уже много-много дней чувствовал себя Люк так, будто был в лихорадке — липкой, мерзкой. Чувствовал себя так, будто температурой мог был тягаться с солнцами Татуина.              Он стоял, прислонившись взмокшей спиной к какой-то панели одного из коридоров «Сокола» и грыз нижнюю губу в нервном приступе. Голубые глаза смотрели вперёд — и не видели. Не видели, как подошла Лея; не видели её тоскливых, раскрасневшихся от слёз глаз. Лишь когда сестра коснулась изящной, но сильной рукой плеча Люка, тот вздрогнул, и остекленевший взгляд его пришёл в движение.              Искусанная вспухшая губа вдруг покрылась кровавой полоской, выступившей совсем чуть-чуть. Люк слабо ойкнул и слизнул кровь. А Лее вдруг подумалось, что она сама хотела бы выцеловать кровь с его губ — кровь, которую они делят одну на двоих. От этой мысли — липкой, с металлическим привкусом — ей сделалось дурно от себя же. За то, что плевать ей на родство — теряет ли она облик человеческий от своей запретной нежности? Виновна ли она в том, что полюбила глубоко, привязалась безумно такой любовью, в какой хочется горланить древние песни на забытых языках и лежать тихо-тихо в обнимку, слушая дыхание друг друга? Виновна ли в любви?              Да, ей было всё равно на родство — если встретились во всей огромной Галактике именно они, то смеют ли терять друг друга? Быть близко, и в то же время далеко? Ей казалось, что такие истории любви она чувствовала — ощущала совсем близко, будто под боком где-то в иной жизни — и не оканчивались они хорошо. Они оканчивались неверным выбором.              И теперь она твёрдо, больше, чем раньше, знала, что ей всё равно на родство. А Люку — нет.              — Люк, — тихо обратилась она к нему, левой рукой своей сжимая его же левую, живую и тёплую. К её счастью, он не отнял своей влажной ладони от её, горячей и сухой. Лишь стоял так, будто был древней статуей, с прикрытыми чёлкой глазами, в которые Лея старалась заглянуть. — я… то есть, ты…              Она не в силах была выдумать с чего начать и что сказать. Последние мысли вылетели у неё из головы, когда Люк поглядел на неё сам.              Какой он ей брат? Глаза у него голубые супротив её смоляных; волосы цвета песка и сухой травы, светлы, словно звёзды, в то время как её, каштановые, темны как сам космос, где эти звёзды прячутся и живут; их черты разные, почти противоположные; их ладони отличаются, а их жизни далеки друг от друга почти также, как далеки планеты.              Ну какой он ей брат? Люк и Лея противоположны, гармоничны, разновесны — они будто созданы были, чтоб быть любовниками, дополнять друг друга на ложе и в быту. Это так хорошо укладывалось в голове Леи, что ей проще было поверить в то, что Оби-ван, которому она доверяла обычно как себе, и даже Йода, веками живший, обманули Люка, специально или случайно, ради какой-то цели или совсем ни за что.              Не помня себя, Лея привстала на носки, потянулась своими губами к его, искусанным в кровь. Но Люк мягко отвёл её от себя, так, однако, и не высвободив левую свою руку из тонких пальцев, сжавших его собственные, должно быть, до побеления.              Что-то взрослое, холодное читалось на его лице.              — Нет, — лишь мягко он произнёс. — Давай не будем делать ошибок.              — Ошибки в нас нет, — твёрдо сказала Лея. — Ошиблись, может быть, твои мастера. Но не мы.              — Лея, — всё также нарочито сладко и мягко сказал Люк, да так, что саму Лею аж всю передёрнуло. Голос брата был выглажен, осторожен. Сила, что связывала их алыми нитями, жилками и нейронами, подсказывала ей, что за этой напускной мягкостью, с которой учителя разговаривают с не могущими решить задачку учениками, скрывал он все чувства, что наружу к ней рвались. Лея почувствовала, как Люк сжал крепко её ладонь, губы его вздрогнули, взгляд стал извиняющимся. — Отчего, ты думаешь, мы встретились? Откуда, ты думаешь, у нас эта связь, которой ты только что коснулась меня? Ошибки быть не может.              — Связь можно объяснить и другим, — стояла на своём Лея.              — Пусть. Но Бен не ошибся бы.              — Его бывший ученик ныне именуется Дарт Вейдером, — заметила Лея, закатив глаза. — Я уважаю его искренне и люблю, но… ошибиться может каждый. Вот ты сейчас ошибаешься…              — Или ты, — скорчил Люк мину, а Лее захотелось его поцеловать в сто раз сильнее, чем до того — в каждую сложившуюся морщинку. — Как бы то ни было, я чувствую это правдой. Будто… будто я знал это всю жизнь, а затем мне открыли глаза и вставили под веки иголки, чтоб держать вечно открытыми.              — Но ты любил меня. И сейчас любишь, я знаю. Хочешь, мы сбежим? В укромный уголок Галактики… — продолжала Лея в каком-то отчаянии, будто всё закончится едва Люк повторит своё «нет». Нестерпимо она хотела уговорить его отбросить сомнения, но нет, ничего не выйдет — ведь это был Люк. Но пытаться раз за разом, как зверь бросается на клетку изнутри — это вся она. Дипломатические умения её подводили, ноги подкашивались, а рот растягивался некрасиво от душивших её слёз. — Хочешь, не будем заводить детей, если тебя волнует их здоровье или чужой взгляд? Хочешь…              — Лея, родная, ты знаешь, что волнует меня только твой взгляд, — перебил её Люк, любовно и виновато смотря на неё. Да, всё верно, он любил сильно, стойко, она — самозабвенно, страстно. Оба любили, оба признавали это, оба не смели быть вместе из-за слишком поздно — или слишком рано — открывшейся правды.              — Так хочешь? — заглядывала ему в глаза Лея. — Мы ведь можем любую планету выбрать, когда всё закончится — хоть заснеженную, хоть тропическую. Можем играть в догонялки, как не сыграли в детстве, а можем выращивать цветы. Хочешь? Можем длинные истории рассказывать и целоваться после каждого произнесённого слова. Хочешь?..              — Хочу, — ответил Люк, протягивая слова, а сердечко Леи будто бы остановилось на секунду в страхе спугнуть верные слова. — Хочу, но… не могу. Мы — близнецы, и я… я бы мог переступить через расстояние, через наши разные социальные статусы, сложно выражаясь, но через кровь я переступить не могу. Кровь ставит печать, которую некоторым вскрыть не дано.              С каждым последующим словом голос его дрожал всё больше, лицо же принимало абсолютно детское выражение, превращаясь из строгого и ледяного в шёлковое, почти нежное — такое, словно он пытался заплакать и не мог. Люк поднял левую руку, которой всё также сжимал ладошку Леи, притянул к лицу её, ручку Леи, и прижал её крепко к своим искусанным губам, припал к ней, как голодный младенец к материнской груди. Не было сил у них обоих ни говорить, ни молчать, ни смеяться, ни плакать.              Лея тоже прильнула к тыльной стороне ладони брата, той, которой он всё ещё держал её собственную руку. И необычный поцелуй выходил у них: меж их губами был барьер из их собственных сплетённых рук — носы их почти соприкасались кончиками, дыхания же совсем сплелись в одно, лишь губы не могли почувствовать друг друга, вместо того под губами Леи была кожа, покрытая мягкими волосками и паутинками выпирающих вен да жилок.              И отчего-то этот поцелуй казался Лее интимнее, чем любой другой, глубокий и страстный. Больше значения имел, чем тот, другой, случившийся в неисправном отсеке «Сокола», который она вспомнила совершенно внезапно, хоть и не думала о нём уже длительное время.              Быть может, дело в том, кого целовать?              Ладони вспотели, глаза обоих были полуприкрыты, а редкие слёзы катились по щекам.              Это был их первый родственный поцелуй, будто барьер из рук разнять уже было нельзя — и Лея это чувствовала всем естеством. С каждой секундой она всё больше утверждалась в мысли о том, что хоть брат он ей, хоть просто встречный — нянчила бы она их детей, целовала бы его в спину и шею, и не было бы на свете силы, что могла бы их разъединить. Будь, конечно, согласен он. Но нет, он не согласен, и барьер рук, выстроенный случайно, стал им почти пророчеством.              Им дано чувствовать друг друга, как любовники чувствовать бы мечтали; им даны компенсирующие друг друга черты — интересно, какие у них были бы дети? — черты, которые сочетают их не хуже брака; им дана любовь жаждущая, жизнь дарующая, полная желанием, ненормальным для братьев и сестёр.              Их барьер целования многое изменил — будто поставил точку в их чувствах и начал что-то другое, тягучее и горькое, высмоленное глазами Леи, утопленнически посиневшее глазами Люка.              Так рьяно закрывался Люк от всех и хоронил свои чувства глубоко, ставя между собой и сестрой стену, но кто знает, думал ли он, держа на руках новорождённого Бена, о том, что это мог бы быть его сын? Никто не знает этого, кроме него самого.              А Лея глядела в чёрные глаза сына и думала, что не разверзся бы Ад, будь эти глаза голубыми, а тоненькие, пока что редкие волосёшки светлыми, как в её глубоко запрятанных мечтах?              Не разверзся бы Ад от пренебрежения к спасающему барьеру, ведь правда?