атеист

— правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнию для человечества? правда? отвечайте!.. шатов не может более сидеть на месте. какая-то непреодолимая сила мысли и воли влечёт его за собой, заставляет привстать и податься вперёд, чтобы разглядеть лицо ставрогина. только чёрная пелена застилает глаза, и не понять, то клокочущая бессмысленная злоба на самого себя или глупая минутная слабость. шатов сильнее вгрызается в стол неуклюжей рукою, ещё больше наклоняется, но лицо ставрогина всё никак не желает прояснятся. одно неясное видение мелькает перед ним: бледные, плотно сжатые губы, близкие, ядовитые, и глаза. сейчас глаза николая всеволодовича не насмехаются над ним — и от того только страшнее становится. — отвечайте же! руки дрожат. не держат неловкое широкое тело. шатову приходится вновь тяжело опустится на стул, чтобы не потерять равновесие. хотя давно потеряна в нём стойкость, шатает его, точно вылезшего из берлоги посреди зимы медведя. шатает из стороны в сторону прямо перед ставрогиным, потрёпанным знаменем, и от этой обнажившейся раны хочется взвыть. шатов молчит. шатов закрывает лицо руками, не в силах выдержать звона в ушах. — мне жаль, что вы в жару, — отчего-то в третий раз повторяет ставрогин. голос его тихий и ватный, бесформенный и бессмысленный. — да что вы в самом деле! — шатов не может отнять ладоней от болящих глаз, но может всё больше раздражаться. горло саднит. — неважно это! я не важен — вы, вы, которого я два года ждал, который даёт мне право говорить, вы важны! и вы… язык, горячий и безумный, начинает всё более заплетаться. но шатов всем телом чувствует движение рядом, поэтому разом вскидывается и цепкую руку вперёд выбрасывает. — куда же вы?.. обещали… ставрогин идёт не в сторону двери — хотя мог бы. должен бы, наверное. и так слишком много времени потратил на шатова, которого убьют скоро. ставрогин идёт к нему — и ощущение тяжёлой его руки на своём локте то ли пьянит, то ли бьёт под дых. — вставайте, шатов. вам надо лечь. вы не в состоянии. шатов позволяет поднять себя со стула, — николай всеволодович с ним почти обходителен, почти как с лебядкиной, — но не может не добавить уязвлённо: — смеётесь надо мною? он слаб сейчас, почти немощен, и от того только сильнее ощущается власть над ним его учителя, друга и божества. — вовсе нет, — ставрогин говорит холодно, без светских ужимок, и это вселяет уверенность. но шатов всё равно старается идти рядом с ним чуть прямее, чуть горделивее, просто чтобы не признавать сразу очевидное. получается из рук вон плохо — он почти заваливается на бок, и только сильная рука ставрогина держит его над пропастью. а может на самом деле скидывает его с обрыва. комната перед глазами всё ещё плывёт, но лицо ставрогина близко до боли в голове. черты его лица, худые и острые, слишком знакомые, до мелочей изученные, и шатов жмурится, чтобы не думать об этом, не пытаться охватить необъятную суть его, приблизиться, прикоснуться. чтобы не попасться как два года тому назад. но ставрогин, напротив, смотрит в упор, тяжело и внимательно, и глазницы его затуманены. — я не для вас, для себя… — срывается в очередной раз с губ шатова, и этот полушёпот такой отчаянный и болезненный, что ему самому страшно становится. особенно от того, как много вложил в него когда-то ставрогин — и как много в любой момент может забрать. николай всеволодович не отбирает, не рвёт и не вгрызается даже. но оставляет ледяное прикосновение тонких пальцев на осунувшейся щеке. шатову хочется, чтобы ставрогин прикоснулся всей ладонью — и не только из-за горячки, трясущей всё тело. вовсе не потому. — успокоились? — в голосе ставрогина нет ни ласки, ни участия, но это сейчас кажется высшей искренностью. шатов ворочается и натягивает на себя тоненькое совсем одеяло. — я знаю, у вас план какой-то зреет, — добавляет он, всё не открывая глаз. — мысль какая-то. новая мысль вас мучает… я её не могу угадать. вас никто угадать не может, вы сами-то не можете… шатов, ещё недавно кричащий до звона стёкол, сипнет окончательно, но знает, что ставрогин услышит и так. ставрогин всегда говорить ему позволял, позволял слушать, а потом высказываться, позволял ударять по губе, а потом уходить живым. позволял так много — и невероятно мало. — я так хотел бы, чтобы вы живы остались, ставрогин, — отчего-то добавляет шатов и жмурится сильнее. голова болит. — чтобы вы… ах, глупости! так глупо всё, что я говорю, а вы меня всё-таки не перебиваете, поэтому я не боюсь говорить дальше… поэтому, наверное, я и буду всегда следы ваших ног целовать… — мне жаль, что я не могу вас любить, шатов. в голосе ставрогина жалости никогда не было и не будет, но для шатова эти слова всё равно кажутся сладостью. потому что это правда, искренность, которую они поняли ещё несколько лет назад. он, наконец, открывает глаза, чтобы встретиться с пустым взглядом николая всеволодовича. тот сидит на краешке старой хлипкой кровати и обеими руками держится за шляпу свою. — знаю. знаю я, знаю, всё знаю. и всё-таки… я вам достану зайца. потому что верую. и в вас тоже. признание это выходит быстрым, точно скороговорка, скомканным, но ставрогин и такое поймёт. он хорошо знает и как слушать, и как слышать, и как улыбаться надо, и как ручку поцеловать. шатову он никогда не улыбался — так, как дамам в петербурге. и только однажды, шутки ради, поцеловал его грубую, в рыжем пуху, руку. сейчас он ни того ни другого не делает, только слушает долгие, болезненные излияния. — вам бы отдохнуть, шатов. может, и жар спадёт. шатов ворочается и отчаянно мотает головой. — не могу я! не могу… я вас ждал, долго ждал, вы же меня… захватили… сходите к тихону. он живёт недалеко, в васильевском богородском монастыре. мысли скачут точно овечки через ограду. захудалые только овечки, жалкие. ставрогин терпит его брыкания, но вдруг отводит взгляд. — чего же там? — к нему все ходят. и вы сходите. чего вам это стоит?.. поговорите… он складнее меня говорит. — незачем букашкой считать себя, шатов. вовсе незачем, — бросает отчего-то ставрогин и кладёт свою холодную, мертвецкую ладонь ему на лоб. — сильный у вас жар. жаль. но больше я к вам не приду. шатов неосознанно льнёт к холодной коже — к ставрогину льнёт, несмотря на все слова и предупреждения. он, всё-таки, жалкая букашка, икар, летящий в объятия к солнцу. — хорошо… хорошо, что сейчас пришли. и к тихону, всё-таки, сходите. для себя сходите… — может, и схожу, — ставрогин неопределённость любит — потому что сам неопределён. стоит на границе всех дорог и всё жаждет охватить — от скуки ли, от гениальности ли? — а у меня к вам, всё-таки, одна последняя просьба имеется. шатов молчит, поджимая губы, чтобы не повторять бесконечно: «и зайца для вас достану, и бога». — не оставляйте марию тимофеевну. вы один из немногих, кто ещё имеет влияние на её разум. — хорошо, хорошо, — хмурится в ответ шатов. — само собой… не брошу. ставрогин, дождавшись ответа, кивает и поднимается, наконец, с кровати. — выздоравливайте, шатов. будьте осторожнее. шатов следит внимательно, замерев, за его плавными, почти изящными движениями, за его мягкой походкою, и не знает более, что ответить. когда он ждал николая всеволодовича, ему казалось, что он сможет высказать всё что за два года — за все дни их знакомства, пока он таскался следом — скопилось, но вот он здесь, ставрогин уходит, а слова спутаны в голове. отчего-то кажется, что это и правда последняя их встреча — но тоски не чувствуется. одно только умиротворение разливается по телу. — прощайте, ставрогин. прощайте…