Последняя из королевского рода Цинтры

Калантэ не собиралась прогибаться под кого бы то ни было. Она уже потеряла все: престол и королевство, дочь и внучку, любимого и свою честь. Ее скрутили — не посмели связать, — и увезли из родной Цинтры, думали, что она подчинится ради спасения собственной жизни или из страха смерти, но Калантэ считала иначе. Жить Калантэ было незачем. Но она еще могла испортить жизнь тому, кто превратил ее собственную в ад. — Мне сказали, что ты сражалась как львица, пока тебя везли в Нильфгаард. Он не слышал иронии в собственных словах и не улыбался. Стоял перед ней, оценивающе смотрел на те лохмотья, в которых Калантэ была; как же жалко она смотрелась в грязном рваном платье посреди богатого убранства, в котором ее держали!.. Но это была Калантэ. В те моменты, когда другие стали бы убогими, она высоко держала голову. Не зря же ее прозвали Львицей из Цинтры. — Ты даже не переоделась. — Это рванье лучше любого платья, которое мне тут предложат, — произнесла Калантэ холодно, и в голосе ее просквозила ненависть. — Ты, кажется, не понимаешь, в какой ситуации находишься. О, Калантэ понимала. Прекрасно понимала. Она была в императорской резиденции в Нильфгаарде, в самом центре империи, и стояла перед императором. Императором, которого все боялись, императором, перед которым все склоняли головы, боясь вздохнуть, императором, при приближении которого все служанки разбегались и раболепно ломали хребты в поклоне, лишь бы «его императорское величество» не заметило каких-то огрех. Она стояла перед императором, который рядом с ней был просто щенком. Щенком, которого она знала как облупленного. — Понимаю. Твое счастье, что в этой комнате, — брезгливо повела плечом она, даже не отводя взгляда, — нет ничего тяжелого или острого. А то империя осталась бы без императора. «Дани» почти не изменился, остался таким же, каким его помнила Калантэ, когда провожала Паветту с муженьком на тот чертов корабль. Сбрил бакенбарды, вот и все — боже, да даже в Цинтре он носил одежду того же покроя... И всю черную. Не изменился и взгляд: именно поэтому Калантэ знала, что может говорить, что ей заблагорассудится. Калантэ хорошо разбиралась в людях, и Эмгыр сейчас смотрел на нее теми же глазами, которыми в Цинтре на Калантэ смотрел «Дани». — За подобные угрозы другие лишаются сначала языков, а потом — головы, — произнес Эмгыр совершенно спокойно, но Калантэ чувствовала фальшь. Столь же сильно, сколь она ненавидела его, он ненавидел ее. Но она стояла перед ним — а значит, для чего-то была нужна. И Калантэ догадывалась, для чего. — Рискни. Знаешь, что бывает, когда львицу приводят во дворец? — Она кусает руку, которая ее кормит? — медленно произнес Эмгыр, чеканя каждое слово. — Нет. Она отгрызает ее, а потом впивается зубами в глотку, — процедила Калантэ, и каждое слово ей было в радость. Она чувствовала, как злоба, что держала сердце будто в клетке, вошла в него и заструилась по жилам, давая ей силы и даря редкостное удовольствие. — И после этого львицу убивают. — Зато эти мгновения того стоят. Я знала тебя сопливым ежонком, и тебе, — скрипнули зубы Калантэ, — меня не запугать. — Я знаю, — усмехнулся Эмгыр. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда Калантэ позволила себе наступить каблуком в самую глубокую его рану. Теперь Калантэ жалела, что не потопталась сильнее, но даже вид ухмылки на губах Эмгыра был ей в радость. Она ненавидела его привычную маску хладнокровия и бесстрастности, потому что ни черта он таким не был. Это было до простого смешно: когда Калантэ впервые услышала от цинтрийской разведки, кто взошел на престол Нильфгаардской Империи, она даже не удивилась. В глубине души она всегда это знала, но не смогла уберечь дочь. А теперь потеряла и внучку. Нет, не так — она потеряла все, и потому отныне могла позволить себе что угодно, ведь загнанный зверь сражается в десятки раз яростнее, чем свободный. — Я пришел, потому что собирался провести продуктивный диалог, королева, — мерзко, уничижительно прозвучало это в его устах. — Но я даже не надеялся, что он состоится. Потому что я слишком хорошо тебя знаю, Калантэ. Калантэ помнила, как он ходил по коридорам ее дворца. Как смотрел на нее, проводя время с Паветтой, даже не скрывая холодного, прагматичного интереса. За Калантэ он всегда следил пристальнее, чем за любимой женушкой, — быть может, уделяй он Паветте чуть больше времени, в Бездне Седны сгинула бы и Цири. Сейчас это было уже не важно. Кровь Цири наверняка пролилась на брусчатку Цинтры, Паветту поглотила морская пучина, и у Эмгыра осталась лишь Калантэ. Последняя из королевского рода Цинтры — последняя, которая предпочла бы оборвать и свою жизнь, да только вот за ней слишком хорошо следили. Умереть назло этому ублюдку — Калантэ была по нраву такая идея. А пока умереть не получалось, можно было портить ему кровь сколько влезет. — Я вернусь через неделю. Ты будешь обеспечена едой, водой, одеждой и книгами, и я надеюсь, — сделал он упор на последнее слово, — что ты соизволишь перестать изображать из себя воительницу. Калантэ позволила себе улыбнуться. — Если ты хочешь что-то сказать мне, — сощурился Эмгыр, — сейчас самое время. Калантэ мазнула влажным языком по губам, вдохнула и произнесла неторопливо, смакуя каждое слово: — Нужно было сажать Паветту в башню повыше. Когда тяжелая дверь закрылась, а с той стороны послышался лязг засовов, Калантэ схватила себя за ноющее плечо и попыталась размять руку. Возраст брал свое, но перед Эмгыром она этого показывать совсем не собиралась. Ее ждала очень интересная неделя, и, по правде сказать, Калантэ намеревалась извлечь из нее максимум удовольствия.