Guardian Angel

Тяжелый вздох заставляет плечи вздрогнуть, но тут же успокоение окутывает нутро, когда рядом присаживаются поначалу на корточки, а затем и на колени. Наверняка ламинат в десятиградусный холод на улице и восемнадцать в квартире пробирает до костяшек, он-то уже привык, а в данной ситуации холод действует как отрезвляющая пощечина, но для него это, скорее всего, неприятно, хоть и виду никакого не подает. — Больно? — озадаченно. Невнятно мычит в ответ. Потому что спрашивали для того, чтобы скрасить повисшую молчаливость и хоть как-то отвлечь, пусть и на бестолковый вопрос. Ведь без слов, лишь взглянув на него, сразу все понятно. Холодит смоченным хлоргексидином диском саднящую скулу, аккуратно им же проводит по наливающемуся фиолетовым синяку под ребрами. Когда его пинали в углу темного переулка, не разменивались. Попали, к сожалению, в самую больную точку. — Жалеешь? — Нет. Потому что действительно не жалеет ни о чем. И поступил бы так вопреки кричащему разуму хоть сотню раз. Только не легче от этого ни на йоту. — Не поступай так больше. С его стороны просьба понятна. Он бы следовал ей, но пока что не может. Может быть, когда-нибудь в будущем. — Постараюсь, — хмыкает. — Знаю, мои слова ничего для тебя не значат. — Неправильно думаешь, — натянутая губа лопает в трещине, пуская кровь. — Черт, — шипит. Незамедлительно новый ватный диск смоченный все тем же хлоргексидином смывает кровавые капли с нижней губы. — Спасибо. — Разве за это благодарят? — он прикрывает веки — те будто резко стали весить больше десяти килограммов. Откидывается затылком на стену. И чувствует, помимо этого слышит, как шуршит одежда, как ближе к нему наклоняются. Как мягкими, ласковыми движениями откидывается челка со лба. Тянет руку и сжимает тонкие пальцы ладонью. С ним садятся рядом — плечо упирается в его. Он до сих пор держит тонкие пальцы рукой, дышит через стиснутые зубы, потому что через распухший нос просто не получается. А затем голова укладывается на плечо. Выскальзывает рука и стелется на спину, вторая же проскальзывает к животу. Его талию окольцовывают. Становится спокойнее и как-то теплее что ли. — До сих пор не можешь забыть? Забыть? А он вообще когда-нибудь забудет? — Не могу. Сильнее стискивают объятия так, что и без того ноющие ребра начинают болеть сильнее и отчетливее. Но он не пресекает попыток стать к нему ближе. Потому что и сам нуждается в этой близости. Пусть и выглядит это со стороны как паразитирующие отношения. Но им так удобно, спокойно. Им так сойдет. — Три месяца прошло. Да, действительно прошло три месяца. Три таких долгих месяца без него. Он приоткрывает веки, находит на журнальном круглом столике глазами город, утопающий в снегу. Под светом блëклой луны толстое стекло отзеркаливает раму окна. Якобы снег сейчас лишь припорашивает улицы, но когда встряхиваешь шар, он красиво осыпается на крыши высоких зданий. Этот шар ему подарили пару месяцев назад. И теперь он навсегда нашел покой на журнальном столике. Он все чаще встряхивает его, чтобы снег осыпался пушинками на здания. Так ему больше нравится. Но сейчас сил встать, чтобы узреть город в плавно опускающемся с неба снегу нет. Да и тревожить его нет желания. Он так уютно примостился на плече. После того как вновь закрывает глаза, под веками расцветают такие яркие воспоминания. Их, наверное, можно было назвать отличной парой: почти не ссорились, сразу же притерлись, по прошествии двух недель стали вместе жить. Конечно, не обходилось без драм, но куда лучше думать о том, что все всех устраивало и жили они дружно и счастливо. Ложь. Подрывной плачь поначалу долбил по груди, стискивал руки железными кандалами и не давал и шагу ступить, когда негодование горело в груди жаждой отмщения. Тут же загораживался проход словами о том, что если переступит порог квартиры, то только через его труп. Никак. Приходилось молча снимать ботинки, шнурки которых путались до узлов, пройти в кухню, где наспех налить очередную порцию воды. Куда уж, не помогало вовсе. Он захлебывался слезами и все молвил о том, что обязательно справится, что все это пройдет, нужно лишь потерпеть. Жертва в новом лице обязательно станет переломным моментом, и тогда они смогут спокойно жить. Кормил обещание завтраками, а по итогу вновь именно он становился жилеткой для слез. Именно он обрабатывал все раны и именно он был тем, кто впоследствии успокаивал. Брал всю ответственность на себя, но когда злоба взвинчивалась до ручки, остужали запал словами все теми же. Действовало похлеще ледяной воды из проруби в зимнюю стужу. Существовали, не жили. Только лишь первый месяц, пока тайна была под могильным надгробием, спокойствие и умиротворение было движущей силой и тем, что можно по заслуге назвать счастьем. Раньше он курил. Не потому что нравилось, а потому что мир казался настолько прогнившим и несправедливым — не было смысла жалеть организм, хотелось забыться, ослабить тиски неудач и преград. Отчасти помогало. Одним летним днем на берегу пляжа, посещенного почти что в солнечный закат, изменилось все. Глаза напротив, что случайно столкнулся, когда рассматривал что-то на песчаном берегу, были совсем другими. Казалось, он ниспослан не из этого мира для того, чтобы в корне изменить его жизнь. Получилось как-то само собой. Случайное столкновение превратилось в разговор откровенный и тот, что зацепил у него что-то в душе, когда на дым сизый сказали лишь то, что он, наверное, должен был услышать от родственников: "Ты слишком молод, чтобы умирать так рано". Не сразу, конечно, но спустя долгих полтора месяца привычка заполнять внутреннюю пустоту отравляющими парами ушла на запыленную полку, вместе с тем как просто общение переросло во что-то большее и неудержимое. И, наверное, не было правильным то, что они совершили в первый день их официальных отношений. Но, по крайней мере, такие громкие и в то же время сладкие стоны, длинные ноги, обвивающие бедра, грудная бледная клетка с выступающими бусинками сосками и волосы, накрывающие подушку неким подобием короны, не были чем-то постыдным и теперь уже навсегда останутся чем-то сокровенным и желанным. Он не жалел о поспешном решении, зародившимся только лишь на похотливой извилине, ни тогда, ни сейчас, по прошествии трех месяцев. И надеется, что и он тоже. Как только заканчивались пары, залетал в квартиру так же быстро, как и вылетал из нее, когда спешил все на те же пары. Если не быстрее только. Потому что расстаться не могли ни на секунду. Быть может, тогда уже знали, что их ждёт. Уж он со своей стороны точно может сказать, что нет, в отличие от него. Тот, скорее всего, не хотел отлипать так долго именно по причине того, что знал, что его ждет за пределом их квартиры, которую они снимали на общие деньги. Держать его в неведении было, с одной стороны, глупо — все равно все узнал, но с другой стороны, он понимал его поступок. Потому что сдержать себя не мог. И плевать было на то, что окажется на том же самом месте и вернется побитой собакой в свою нору зализывать раны. На себе же всегда заживает быстрее и ощущается не так ярко, как видеть это на нем. Поначалу лишь пара синяков на запястьях и спине. Говорил, ударился на физкультуре. Но спустя каких-то четыре дня принес гортензию, восхвалено отсиживающуюся на коже в области ребер. Скрывать тогда было бессмысленно, как и заверять в том, что это в последний раз. А дальше хуже. Лицо не трогали, измывались на теле в местах прикрытых тканью. Наверное, стоило тогда разорвать в пух и прах слова, что долетали до уха, как только он подрывался разъяренной пумой к двери. Ему хотелось рвать и метать. Его злобе, справедливости, а также чувству долга хотелось рвать и метать, но разрывалось все это внутри, не снаружи. Оставить его одного, когда он дышит-то еле-еле, и забить на брошенные в его сторону слова он не мог. Потому что боялся, что правда уйдет, если он побежит разбираться с вредителями. Жаль только то, что учились они в разных высших заведениях, потому не мог он не только не защитить, но и знать тамошние устои и иерархию. В их институте от роду не было место буллингу и откровенной травле в сторону представителей ЛГБТ-сообщества. Откровенно неприкрытой, скрытая, конечно же, имелась и будет иметься. Но не в его институте. Как только правда вскрылась бубоном, изливая наружу все гнилостное по их мнению содержимое, они решили втопить и сравнять его с грязью. Так агрессивно, с издевками словесными и кулаками стальными. Лежал он, наверное, после этого еще с полчаса. Но никогда не говорил об этом и не просил забрать. Последние два месяца отношений превратились в персональный кошмар для обоих. Одному — ежедневными избиениями и моральной давкой, другому — бессилием, гневом и все той же моральной давкой, только не от них, а от него, что неосознанно загонял в тупик, прямо туда, где поджидал капкан. В последние дни он стал более молчаливым и все меньше задерживался в квартире. Просыпался раньше, как и уходил раньше. Приходил слишком поздно. Близости на тот момент почти не осталось. Но последний их секс пришелся на день перед расставанием. Он пришел тогда раньше, украсил постель лепестками роз, как в каких-то банальных романтических фильмах. Блестящие уголки глаз стянули глотку своими такими же, только застрявшими у основания. Он подошел медленно, на подкорках сознания понимая конечный итог, но не хотящий в это верить. Стянул шелковую белую накидку, достающую ему до пят, с длинными рукавами, прикрывающими кисти до кончиков пальцев, двумя руками. Поцеловал ямку меж ключиц и спустился ниже. Кожа его была покрыта свежими и сходящими синяками и ранами. Он старался прикасаться к нему аккуратно, а тот старался не шипеть в ответ, но порой это само собой срывалось с влажных кровавых губ. От него в тот вечер пахло не привычной карамелью, а пустотой, что обязательно должна была накрыть после того, как в последний раз он проведет по телу пальцами. После того как шепнет на ухо, как сильно его любит. После того как исцелует губами все раны и синяки, будто они и впрямь способны были их излечить. После того как показать ему всю преданность, заботу и тягу преодолеть весь оставшийся путь вместе. После того как показать, сколько прекрасен он, сколь таится внутри него на самом деле загадок и желаний. После того как попытаться остановить поток льющейся невербальной информации и знать наверняка, что достигнуто это другого сердца не будет. "В душе моей, как в океане, надежд разбитых груз лежит" — писал Лермонтов. Теперь он с отчётливой ясностью понимает эти строки как никогда. Шелковая накидка скользнула вниз так легко, будто только этого и ждала. Его веки трепыхали, но открыть он их не решился. Вслепую руками нашел его шею и вцепился так, будто боялся упасть. Он подхватил его на руки, переступил через свечи в подсвечниках, расставленных вокруг кровати, и опустил обнаженной спиной на чистую постель, где до сих пор в складках ткани прятались лепестки роз. В этот вечер и ночь хотелось оттянуть момент проникновения. Он ласкал его долго, целовал во всевозможные и доступные места. Заставлял изнывать его и просить поскорее завершить начатое, и в то же время сам молил не прерываться и не пытаться отстать от него. Он противоречил сам себе, потому что принятый выбор терзал его душу. Сам раздеваться не спешил. Ему нравилось исцеловывать соски-бусинки, нравилось лицезреть то, как становился колом его половой орган. Ему нравилось неустанно целовать его в губы, пусть и со смесью железного привкуса. И плевать было на то, что свой изнывал по желанному и любимому телу не меньше, если не сильнее только. Лишь когда тот захныкал, он позволил трясущимся рукам снять с себя бордовую водолазку с длинным воротом и черные брюки. В тот вечер и ночь назвать их близость обычным сексом было бы оскорблением. То было нечто бóльшим. Отдавалось что тогда, что сейчас тоской, грустью и реквиемом по тому, что они так и не смогли взрастить до семьи. Он быстро завладел ситуацией. Покрывал судорожными поцелуями грудь, насаживался так, как не насаживался никогда. Сбивая ритм, плевал на то, что самому себе делает больно, потому что вместе с болью получал нечто большее, чем просто удовольствие. Он запечатлевал в памяти его тело, рельеф мышц, мягкость кожи и ее теплоту. Красноречивый открытый взгляд, истину, что блестела в уголках глаз, пока собственная ровными мокрыми полосами капала на его грудь. Он запоминал то, что более никогда ему принадлежать не будет и позволил впитывать это и ему, потому что и он после тоже. Он не хотел останавливаться. Плакал, кусал и без того израненные губы до крови. Неистово вбирал в себя всю длину и царапал кожу на его груди как память о том, что он будет несмотря ни на что принадлежать ему всегда. Но человек — не механизм и не машина. Весь уставший и взмокший он свалился на смятую и такую же мокрую постель. Не сопротивлялся, когда он притянул его к себе и уложил щекой на исполосованную откровением грудь. Уснули быстро, ни о чем не говорили. А следующим вечером он сказал то, что он знал и без этого. Что не может так больше. Что ему больно и страшно. Оставил пустоту не только в квартире, но и внутри души. — Да, — тихо отвечает. — А я подумал, ты уснул. — Нет, всего лишь вспоминал. — И как? — Плохо. — Я не про то. — Я знаю. Он думал, что удовлетворит этим все то, что пережил из-за них. Узнал об этой группе парней от него же, что не зная этого, сам столкнул их лбами. После расставания прийти в себя было сложно. Собрать по кусочкам и ждать светлого будущего. Но еще сложнее было не думать о том, не изрисовывают ли те мерзавцы его тело вновь. Он почти два месяца выследить пытался, кто так с ним поступал. Но ничего не выходило, пока однажды он чисто случайно не наткнулся на него, выходящего из магазина. Остолбенел, но быстро взял себя в руки. Где он теперь живет, не знал. Было стыдно следить за ним, он даже представил, будто он сталкер, но так было необходимо. Ради того, чтобы наконец узнать тех, кто расхреначил к чертям его моральное состояние, ему пришлось пойти на такой ужасающий поступок. Он даже пары пропустил. Тогда и узнал, кто именно все это время избивал его, ровно как и то, что теперь (по крайней мере, на тот момент) они его не трогают. Давали только подзатыльник или ставили подножку, но руками, как раньше, не трогали. Он наблюдал за ними что-то около трех недель. И все эти три недели, будучи нетронутым, он выглядел в два раза хуже, чем когда его избивали каждый день. Смотреть и видеть пустоту в глазах становилось все невыносимее и невыносимее. Ради сохранения безопасности он должен был скрыться и никогда больше в его жизни не появляться. А чтобы не бередить заштопоренные последней близостью раны, и вовсе не попадаться на глаза. Решился на этот шаг не сразу и не решился бы, наверное, никогда, если бы не он, что сейчас так сильно стискивает его кольцом рук. Нет, не боялся, просто и со своих ран срывать корочки не было желания. Он, конечно, говорил, что ему будет хуже, но не уговаривал и не задерживал. Сказал лишь только поступать так, как он считает нужным. Спустя месяц размышлений, после того, как он перестал наблюдать за ним, все же решил пойти на такой хоть и опрометчивый, но необходимый шаг. И вот последствия, которые он зализывает, сидя с ним рядом. Он не дал тем парням понять, что являлся его парнем, потому что знал наверняка, что те вновь примутся за старые дела. Наткнулся на них в клубе, намеренно пролил на одного из группы участников каждодневного избиения виски, после чего довел словесную перепалку до драки. Их вышвырнули два высоких и мускулистых охранника как котят. Ему действительно стало лучше, пусть он и принял участь ту же. Однако и он смог дотянуться не только до посыльных, но и до главаря пару раз. Это более чем хорошо. — Не чувствуешь удовлетворения? Шебуршание рядом и вновь охвативший тело холод заставляют открыть глаза и вглядеться ими в серьезные и спокойные. — Чувствую. — Значит, все было не зря. — Я не отомстил за Субина — вот что меня гложет. — Ты сделал то, что должен был, — отрицательно мотает головой, после чего мягко и так нежно касается скул, где запеклась уже кровь. Обхватывает щеки ладонями и держит их на весу так крепко, что он не может пошевелить головой. Да и не хочет. — Ты все сделал правильно, Ëнджун. Его окровавленной губы касаются мягкие с таким отчаянием и трепетом. Он тянется руками к талии, укрытой его же футболкой, притягивает к себе так, чтобы тот уселся на выпрямленные ноги ближе, почти до соприкосновения животами. И он с не менее сильным отчаянием вгрызается в вишневые губы, сминает их как нечто в данный момент необходимое, способное залатать его исковырянную душу. Так и есть. Он всегда был тем, кто был на его стороне, что бы он ни делал и как бы ни поступал. Зарывается пальцами в темную шевелюру, пока шею целуют с напором и все же с осторожностью. И все сильнее запрокидывает голову, чтобы как можно бóльшее пространство принадлежало ему. — Спасибо, Тэхён, — выдыхает. Благодарит не только за то, что все время находится рядом, не позволяя тонуть в думах о прошлом и о решениях, с которыми можно было бы избежать имеющиеся на данный момент последствия, а потому что он тот, кто дал понять, чего именно больше всего боялся Субин. И истинную причину расставания.