О позднем вечере

За окном отгорает день. Жар позднего лета стелится по земле, путаясь в пожелтевших травинках. Настойчиво, громко звенит мошкара. Усталый ветер лениво шевелит листву, не в силах продраться сквозь тяжёлый, насыщенный солнцем воздух. Шэнь Цинцю нравятся такие дни. На самом деле он не любит жару. Если быть совсем честным, любой погоде он предпочитает ту, в которую воздух не приходится переливать в лёгкие, как воду. Но в последнее время иссушающий летние месяцы заиграли для него новыми красками. Лю Цингэ в его постели. Прошло столько лет с тех пор, как заикаясь и краснея суровый бог войны признался ему в чувствах, а Шэнь Цинцю до сих пор иногда удивляется тому факту, что и правда имеет право прикасаться к нему. Среди белоснежных пахнущих свежестью и теплом простыней, медленно стягивать с чужих широких плеч тонкое ханьфу. Отяжелевшее от пота и насытившей воздух влаги, запачканное в пыли. Раньше Цинцю срывал эту уродливую мирскую оболочку с тела своего мужа в мгновение ока. Тогда он ещё боялся, что если не поторопится, то мираж рассеется, и он вдруг очнётся в своей стылой холостятской квартирке, лёжа спиной на ортопедическом матрасе, и будет долго пялиться слепым без очков взглядом в потолок. Но время шло, а Цингэ не спешил исчезать. Льнул к рукам, целовал сухими губами костяшки, улыбался нежно, влюблённо. И смотрел жарко. От этого взгляда Шэнь Цинцю хотелось его сожрать, поглотить целиком, без остатка, чтобы каждое движение легким было им, каждое биение сердца, каждый новый загорающийся нейрон. Тогда касаться его было так же необходимо, как дышать. И делать вдох хотелось так часто, что Шэнь Цинцю всерьез рисковал заработать себе гипервентиляцию. Пришлось постараться, чтобы научиться делать паузу между вдохами. И медленно, кончиками пальцев, стягивать за ворот отяжелевшее ханьфу. Отвести в сторону гладкий хвост и тонкие прядки, налипшие к шее. Касаться её губами медленно, не спеша. Сначала у самой линии роста волос, затем ниже. Целовать позвонок за позвонком, продолжая тянуть вниз светлую ткань. Лю Цингэ тяжело дышит. Вот ещё минут десять назад он спрыгнул с меча и пробежал с сотню метров по узкой тропе через барьеры в объятья Шэнь Цинцю даже не запыхавшись. А теперь выдохнуть не может, стоило коже ощутить прикосновения мягких губ. Шэнь Цинцю улыбается. Едва ощутимо ногтями проводит по сети бледных шрамов на сильной спине. Скользит кончиком языка по острому краю лопатки. Лю Цингэ вздрагивает. Произносит едва слышно: "шисюн..." – почти полностью тонущее в густом вечернем воздухе. Шэнь Цинцю усмехается. Коротко, не зло. Он такой нежный, его персональный бог войны. Такой чувственный. Шэнь Цинцю достает из заранее приготовленной чаши с водой влажное полотенце. Капли звонко бьются о водную гладь, глухо барабанят по простыням. Медленно скатываются по золотой от загара коже. Летом Лю Цингэ часто тренируется без рубашки. Шэнь Цинцю в таки дни редко приходит на полигон, не желая сходить с ума от невозможности повалить Лю Цингэ на землю здесь и сейчас. Для этого есть дом. И двор, где глава Байчжань может продемонстрировать своему мужу все свои выдающиеся умения персонально. Шэнь Цинцю завораживает игра мускулов под его кожей. Прямо как сейчас, когда Лю Цингэ напрягается под деликатными касаниями, не имея дозволения сдвинуться с места. Для начала Шэнь Цинцю должен закончить свой ритуал. Провести мягкой влажной тканью по чужой коже, стирая дневную усталость.Позволяя тёплому воздуху вновь облить чужое тело, согревая, расслабляя, меняя напряжение прошедших часов на безыскусную негу. Лю Цингэ гнётся под чужими касаниями, словно изнеженный домашний кот, послушно подставляет ладоням плечи и шею. Слегка дрожит, когда влажной кожи вновь касается жар губ. Такой отзывчивый, что Шэнь Цинцю ужасно хочется его немного подразнить. Он пересаживается вперёд. Опускается живым весом на чужие колени, прижимаясь бёдрами к бёдрам. Смотрит сверху вниз в жидкое серебро родных глаз. Лю Цингэ под ним вспыхивает румянцем. Прячет взгляд за темными стрелками ресниц. Даже спустя столько лет все ещё не привыкший, что Шэнь Цинцю может быть столь откровенен с ним в своих желаниях. В своем желании. И все же сумевший набраться смелости. На ягодицы Шэнь Цинцю ложатся широкие сильные ладони. Притягивают ближе, вжимая плотно, сладко. Губы тянутся к губам. И Шэнь Цинцю отвечает. Легко, мягко целует, заставляет тянуться за собой, просить о большем. И отстраняется, стоит только хватке на его теле стать немного сильней. Лю Цингэ выдыхает рвано, жмурит глаза. Улыбается. Он привык к этой игре, он знает ее правила. И когда влажная тряпица, уже согреется теплом его тела, касается груди, лишь откидывается назад. Покорно позволяет Шэнь Цинцю неспешно обводить каждую мышцу, каждый шрам, скользя по ним пальчиками через тонкую преграду ткани. Смотрит вопросительно, когда чужая ладонь достигает пояса брюк. Шэнь Цинцю коротко облизывает пересохшие губы. И приподнимается. Помогает стянуть мешающую ткань, завороженно, быстро, скользит подушечками пальцев по чужим бёдрам, подбираясь к паху. На нем самом ничего нет, кроме тонкого халата, полупрозрачного в охристом свете догорающего дня. Рукам Лю Цингэ так просто пробраться под его одежду. Огладить длинные ноги и вновь сжать мягкие ягодицы, очертить узкую гибкую талию и часто вздымающуюся грудь. Обласкать Шэнь Цинцю так же, как тот только что ласкал его. Томно, нежно, дразняще. Шэнь Цинцю коротко фыркает и касается губами губ. Мягко, ненавязчиво. Лю Цингэ ломается тут же. Вжимает мужа в себя крепко, плотно, впивается в желанный рот, не позволяя отстраниться. Шэнь Цинцю и не пытается. Больше нет. Отвечает жадно, страстно, задыхается от жара, который впервые за день внутри стал ярче, чем снаружи. И отдает себя чужим рукам. Позволяет Лю Цингэ вести. Как он хочет, сколько и когда. Принимает его, словно был создан единственно для этого. Отвечает касанием на каждое касание. Позволяет себе раствориться в другом, таком близком и родном, окончательно.