Первое из очевидных решений

С Сатоши у меня со временем сложились доверительные отношения, и мне пришлось свыкнуться с его коммунистическими симпатиями и со странной манерой общения. Встречались мы довольно редко, потому что как иностранец он постоянно находился под наблюдением – однако ему все равно иногда удавалось от него ускользнуть и он обнаруживался в пустых летних домах, в кинотеатрах после закрытия и один раз в бетонном коллекторе возле аэропорта. При встречах я передавал ему фотокопии всех документов, которые сам считал важными, рисовал ему схемы научных организаций по памяти и надиктовывал фамилии. В целом, Сатоши был единственным человеком, который понимал если не меня, то мое положение точно – как и я он был готов пойти на компромиссы со своей совестью ради далеких и туманных целей. Потеряв один источник связь с иностранной разведкой, но заменив его другим, я проработал еще два года. Попрощаться с Сатоши я не успел, но как мне сейчас известно, к концу войны его отозвали из Германии, а сейчас он все еще работает в министерстве иностранных дел. В МИД писать я несколько побаиваюсь, а его личного адреса я не знаю. Хотя я уверен, что он бы меня вспомнил. В сорок четвертом году меня призвали в армию. Вообще-то, это должно было произойти гораздо раньше. Для моих ровесников массовый призыв стартовал еще в начале сорокового года, но сначала у меня была отсрочка, с переводом в другое ведомство я отсрочку потерял, но сильно заболел и был негоден. В ноябре сорок четвертого медицинская комиссия признала, что мои заболевания, хронические или нет, не могут считаться уважительной причиной оставаться на свободе и я попал сначала в учебную часть, а потом в 719 пехотную дивизию в качестве пулеметчика. Говорить о том, что происходило все время вплоть до конца войны, мне не хочется. Кажется, мной овладела адская горячка, если такое заболевание и существует в природе. Есть множество более талантливых и более смелых людей, чем я, готовых описать на собственном примере ужасы войны. К сожалению, у меня хорошая память, вряд ли я смогу избавиться от этих воспоминаний, но по крайней мере я в праве их не пересказывать. Мои сны в целом не отличаются логической связностью или, может быть, натурализмом, а с момента поступления в армию они приобрели откровенно бредовый характер. Но мое тогдашнее психологическое состояние острее всего проявилось в одном из них. Заснув, я снова оказался посереди Вильгельмштрассе, клоаки для всех имперских государственных учреждений. К концу войны вся улица была в руинах – но их больше не было, развороченные дома выросли заново, их этажи грозно нависали надо мной: может быть у домов были восьмиметровые потолки, а может, просто я стал меньше. Неба тоже не было, вернее, вместо него над домами плыла серая булькающая масса, напомнившая мне чан с мазутом – на верхушках самых высоких домов масса оседала радужной переливающейся пленкой. Из-за этой гадости все вокруг приобрело те же серые оттенки: не было ни света, ни тени, и невозможно было понять, где далеко, где близко. Поблекшие дома не заканчивались и даже не растворялись в мареве, ничего похожего на горизонт вдали не было. Ровно в середине широкой улицы я стоял совершенно один. В окнах не горел свет – хотя я засомневался, что свет вообще существует в этом мире. Вдоль дороги стояли редкие машины, но возле дома авиаторов их было так много, что одна, казалось, наезжает на другую. Больше никаких признаков жизни не наблюдалось – поэтому столпотворение меня привлекло и я осторожно подошел к синему “Опелю” поближе всех. Внутри, естественно, никого не было – я уже не ожидал встретить здесь человеческое существо. В странном припадке нервного любопытства дернул ручку и дверь к моему изумлению отворилась. Из салона раздалось недовольное шипение, напоминающее одновременно змеиное и кошачье. Я поспешно захлопнул дверь и еще раз заглянул за стекло – внутри все еще было пусто. Озираясь, я дошел до знакомого здания совета. Для этого мне пришлось свернуть с Вильгельмштрассе на Фазаненштрассе: в призрачном мире между двумя в реальности очень отдаленными улицами образовался перекресток. Все это время за мной кто-то следил, я это точно ощущал, но столкнуться с ним взглядом мне так и не удалось: он явно не хотел являть себя. Тяжелая дверь с усилием отворилась. Никакого холла за ней не было, все его место занимало нечто без формы, но явно живое, полупрозрачное и слоистое. От него валил густой вонючий пар, за массой полупрозрачной плоти проглядывали маленькие живые глаза – они смотрели на меня, чего-то выжидая. Я робко протянул существу свой паспорт, оно приблизилось и обернулось вокруг моей руки, а затем отползло, освободив дорогу. Паспорт оно решило не возвращать – но я и не просил. Снова слепо повинуясь любопытству, я добрался до своего кабинета. В коридорах было почти пусто. Один раз возле меня пробежала табуретка на складных железных ножках – при беге они гнулись как лапки жука. Она не обратила на меня внимания и я был даже разочарован такому равнодушию. На третьем этаже только одна дверь была накрыта настежь – и мне нужно было именно туда. Я попробовал войти – но не смог переступить через порог. Как будто меня не пускала туда невидимая, но очень мощная сила. В голове всплыли рассказы про вампиров и чертей и я, не понимая зачем, завыл загробным голосом. – Впустите меня, впустите меня С той стороны показалась макушка, а затем и все остальное – и я узнал в хозяине кабинета самого себя. Та версия меня была уже недели две как мертва: глаза прорезали черные линии, под кожей в висках шевелились какие-то черви, а на раздутой руке тускло сверкали золотые часы. Он, то есть я, возмутился незваному гостю. – Уходи. Это наш мир. Нам здесь хорошо. Покойник плюнул мне под ноги и я проснулся от омерзения. Дальнейшие события представляют мало интересно По существу мой рассказ завершен